Чай с сахаром

Чай слишком сладкий. Она уже положила две ложки сахара, а чашка не такая уж и большая – аккурат помещается в лодочке её ладоней; но сахарница по-прежнему почти полная и более чем соблазнительная, стоит, будто притаившись, на кухонном столе подле вазы с полевыми цветами. Генри бодро солгал ей в лицо, передавая эти цветы и клянясь, что Эйб сорвал их для неё по дороге из магазина. На них обоих было достаточно «подтверждающей» грязи, но когда она принесла вазу, Эйб схватил цветы и запихал ни в чём не повинную астру себе в рот; и она подозревает, что любой букет, нарванный Эбрахамом, стал бы салатом задолго до прибытия домой. - Ма-а-а-а, - Эйб с кухонного порога тянется к ней из рук Генри, с которых капает вода и сладко пахнущая мыльная пена. - О боже, - она быстро стравит чашку и протягивает руки, чтобы Генри мог ей его передать. – Ты только посмотри на себя! - Спасибо, я… о, осторожнее, дорогая, - говорит Генри, когда она усаживает Эбрахама к себе на колени. – Он совсем мокрый. Боюсь, я забыл полотенца, - смущённо добавляет он, кивая в сторону двери, ведущей на их скромный маленький балкон, где над тремя футами бетона сейчас мягко похлопывает висящее рядами бельё. Она развесила его час назад или чуть больше, когда Генри и Эйб ушли, и после четырёх месяцев в Нью-Йорке она все ещё удивляется, что этого времени может быть достаточно, чтоб бельё высохло. Но ведь здесь тепло, так тепло для июня, солнечно, ярко, и вряд ли ей в голову придёт жаловаться на отсутствие той серой дождливой погоды, в которой она выросла… Особенно, когда здешняя погода помогает в сушке белья. Генри без пиджака, манжеты расстёгнуты, и рукава рубашки закатаны до локтей, но он всё равно мокрый до нитки. На том участке груди, к которому он прижимал Эйба, она видит розоватую кожу, просвечивающую через сырую ткань, и брызги на бёдрах, явно попавшие туда из ванны Эйба. У них маленькая ванная, хотя, стоя в центре, всё-таки придётся потянуться, чтобы достать до любой из четырёх стен. Наверное, вода забрызгала потолок… и мыльная пена тоже – судя по играющим солнечными бликами пузырькам в волосах Генри. - Я вижу, - она не может сдержать смех. – Посмотрите на себя, вы оба; посмотри, Эбрахам, что ты сделал с папой. Ты что, взял его с собой поплавать? Эйб сияет – он такой счастливый ребёнок – и похлопывает её по щекам. - Ма-а-а, - повторяет он, хватая её за волосы. - Осторожно, осторожно, - Генри ловит маленький кулачок Эйба и разжимает его ладонь. – Не делай маме больно. Её причёска распадается, и она быстро забирает волосы назад, вытаскивает из вазы цветок клевера и, поддразнивая, щекочет им нос Эбрахама. Он смеётся, его круглые щёчки трясутся; и они играют в «ухвати цветок, если сможешь», пока не подскакивает Генри с полотенцем и не забирает Эйба обратно. Он заворачивает Эйба в полотенце будто в спальный мешок, получая в ответ визг да хихиканье, и, подтягивая их второй кухонный стул, радостно садится рядом с Эбигейл. Эбрахам умудряется высвободить из «пелёнок» пухлую ручку, хватает клевер, о котором она забыла, и ест его. - Доброе утро, дорогая, - говорит Генри, хотя на дворе уже почти полдень, и протягивает в обход Эбрахама руку, чтобы взять её немножко безумный чай. Он делает глоток, кашляет, вздрагивает и морщится. Она прикрывает рот ладонью, чтобы спрятать улыбку; бедняга просто не привык к такому количеству сахара. - Мне жаль, дорогой, - она не кривит душой, однако это не мешает ей взять свою чашку и положить туда ещё одну порцию сахара. Крупицы пересыпаются, и она чувствует, как сладко пахнет медленно поднимающийся чайный пар, бледный, беловатый, идеальный. Генри наблюдает за ней наполовину изумлённо, наполовину испуганно, а она подносит чашку ко рту и пьёт. Слишком, слишком сладко. Но вкусно, и она собирается выпить всё это в память о каждой холодной ночи, когда не было сахара, а иногда и чая; и ей впрямь надо не забыть собрать ещё одну посылку для родителей. Её бедная мать просто умерла бы, если б потратила на чай столько сахара. - Когда я был мальчиком, - начинает Генри, - налог на сахар… Она любит слушать о его детстве, любит представлять себе его энергичное лицо в намного более юном возрасте и все те проделки, насчёт которых он теперь притворяется, что никогда их совершал. Но эти мысли могут быть такими холодными в такой тёплый день, ведь каждый год растягивается между ними, словно морозный узор на окне. Она почти прерывает его, почти; но тут Эбрахам протягивает руку и переворачивает сахарницу. - Ох! – Она вскакивает на ноги и ловит плошку, прежде чем та успевает упасть на пол. Генри тоже вскакивает со стула, перехватывает Эйба одной рукой и пытается придержать вырвавшийся на волю сахар, пока тот не посыпался со стола. Эйб счастливо жует свой кулак. - Я принесу метлу, - Эбигейл кое-как ставит сахарницу обратно на стол. – А ты пока расскажи мистеру Эбрахаму о налоге на сахар. - Он определённо унаследовал твою страсть к сладкому, - сухо говорит Генри. – Но я приберегу рассказы о прошлом на потом. Она наклоняется вперёд, а он прижимает Эйба к себе, и над головой Эбрахама она быстро целует Генри, прежде чем побежать за метлой. В любом случае, ей давно пора заняться повседневными делами. Нечасто у них с Генри, работающих в больнице, совпадают выходные, и она не станет тратить остаток дня на распивание чая, каким бы приятным и сладким тот ни был.