О не-принцессе

Вы знаете? Знаете?.. Кто она, дева, что танцует на холмах около белой башни, среди полевых цветов?.. Дева с фиалковым взглядом, дева в платье, алом, как кровь. И сама она ступает по беспокойным травам без страха, и ни одна тварь земная не страшится ее. Говорит она со змеями и улитками, с пауками и обезьянами, с осьминогами и синицами. Листва в волосах у девы — венком; золотые браслеты звенят на руках и ногах. Но иначе пляшет она, когда наступает темное время года. Говорят: служит она грозной богине, и горе тому, кто положит глаз на деву-плясунью. Горе тому, кто посягнет на силу, спящую в ней — дар свыше. Не станет она никогда женою для мужа. Пускай даже приходится она сестрой принцу, владетелю высокого замка — никогда не сидеть ей вровень с любой другой из принцесс. Но нужно ли деве это? ...Плывет над холмами звон башенных колоколов. Плещут по ветру распущенные пряди, черные в синеву. Длится беспечный вечер, теплый, медовый. По белым камням старой дороги неслышно шагают смуглые босые ступни. Вскидывает дева голову, останавливаясь на миг, прислушиваясь. Розы — вокруг лица облаком: букетом. Закатным — или кровавым?.. «Принеси мне цветов, сестра». Так говорил деве нежным, пастельным утром ее брат — поглаживая ее по щеке, убирая за ухо непослушные волосы. Необузданные. Ничьи. «Принеси мне роз из одичавшего сада за городскими стенами. Я нарисую их». *** Вы слышите? Слышите?.. Шелестят занавеси на распахнутом высоком окне. Трещат огоньки свечей в золотом тройном канделябре. Покачиваются алые цветы в фарфоровых объятиях вазы. В комнате на самой вершине башни, под колокольным куполом. Блики звезд, блики пламени — на белых волосах принца, склонившегося над креслом. Рассыпаны волосы по обнаженной спине, размеренно движутся обнаженные бедра. Тс-с!.. Но чьи это смуглые руки обнимают его спину? Чья голова откинута на обитую царственным пурпурным бархатом спинку? Уж не его сестры ли, танцовщицы, молчаливой и темной? Но почему эти тонкие руки так слабы сейчас, так безвольны? Почему не оставляют отметин ногти, выкрашенные темно-алым? Почему опущены веки, и не дрожат ресницы, словно у мертвой? Ведь ослушание, как известно, сладко. Вздох — и отстраняется брат. Без движения остается тело сестры — распахнутое, раскрытое. Кровь на ее шее и между ног — яркие пятна на фиолетово-темном: на фоне ночи, на фоне гардин. Произведение искусства. — Ах, сестра, — глаза брата, прекрасные глаза художника, светлы до прозрачности и печальны. — Как могла ты так поступить со мной? — Тонкие пальцы скользят по ее ключице, обводят сосок, пока тот не затвердеет — а затем безжалостно сжимают, комкают, точно лист с негодным наброском. — Ты виновата. Ты ведь нарочито не смотрела, подчеркнуто избегала взгляда и жеста, когда другие девушки ходили за мной по пятам. Разве я слепой, чтобы не понять, что все это значит? Нет, нет... — шепчет он. — Ты так превосходно вздрагивала, стоило мне коснуться твоих волос. — Он заводит ей за ухо темную прядь, упавшую на глаза, с невозможной лаской. — Ты разжигала во мне это желание. Тебе ли не знать, что оно запретно? Кривятся от боли — или презрения — губы. — Но как я мог устоять? Сестра медленно приоткрывает глаза. — Теперь же... Я опозорен. Опозорен навек. Красный огонек на видеомагнитофоне — откуда здесь, в замке, древнем и каменном, эта вещь?.. — ещё мигает. Пошатываясь, он подбегает к окну, сжимает тонкими пальцами подоконник. Запрокидывает голову; на лице — слезы. — Но и ты не уйдешь отсюда. Никогда. Он оборачивается. Разворачивается — почти прыжком. В его руке блестит нож. Его глаза — зеленые, как и у нее — потемнели и блестят точно так же. И — слышите, слышите? — как ударяет узкое лезвие сверху вниз, как пробивает с хрустом мышцы и кость, как взрезает — от горла до живота?.. Точно так же, как на картинах, сотне картин, стоящих в этой же комнате, за белым мертвенным занавесом. Но и об этом тоже — тсс! Вот только — вновь поднимаются веки девы-танцовщицы, и бледнеет в темноте смуглая кожа ее брата-убийцы. Свистит неистовый ветер в дыре у нее в груди. Тоскует-поет по утекающей силе. Ведь кровь — кровь взывает к крови. Вы знаете?.. Алые глаза у богини на черном лице. Алой дырой ее рот, полный белоснежных клыков. Алеет ее язык, с которого каплет кровь нечестивцев. Встает она, богиня и смертная, с кресла. Пятится брат, преступник обетов, от нее все дальше и дальше. К окну, распахнутому в темную ночь. И рушится с криком — с башни и вниз. Насмерть. Вечность лежать ему под покровом алых, точно кровь, цветов. Вырастут стебли из его тела, расточат его душу, высосут корнями. Пока не вырастет лицом к небесам единственный и чистый цветок: залогом спасения. Такова кара богини. Но скажут люди другое. Скажут: презрела заветы дева, исполнившись черной зависти: к счастью женскому, какого обязана была вовек не познать. Призвала силу, коей была не хозяйка, дабы скрыть следы преступления. (Ибо как могла она остаться обесчещенной — и посметь выжить?) Нет, о нет; ежели так — значит, сама виновна. Губительница, соблазнительница, развратная ведьма!.. Вот что скажут люди о ней. Скажут: лежал мертвый принц на белых камнях площади, и ужас стыл на его прекрасном лице. Ибо ведьма-плясунья зачаровала его и умертвила, насытившись. И что за дело им до того, как рыдала она, сестра, не-принцесса, когда оставила ее божественная одержимость? Как раздирала себе ногтями лицо, вновь покрывая себя своей же кровью? Неумолим приговор. Лечь деве в могилу заживо. Виновной — рядом с тем, кого погубила. Не умрет она — где виданы смертные ведьмы, рабыни темного времени? — но силу, прежде дарованную, сложит под спуд земной: ибо недостойна владеть ею. Так пусть же явится тот герой, кто будет владеть ей самой взамен — воцарившись по праву: как брат ее, принц, мертвый властитель вечности. Ей же — быть сестрой-невестою трупа. Ожидая — когда прибудет в замок гость (гостья!), в ком не будет веры общему приговору. Кто взглянет на шрам, проходящий насквозь, и без страха вложит тонкие пальцы в раскрытую рану. Кто пожелает не ее тела и не ее могущества — а чего-то еще. Только вот — дождется ли? Вы знаете?..