Дом, в котором не страшно

      Гермионе страшно, но она не плачет, хотя нечего бояться, нечего стыдиться, и никто чужой её слёз не может увидеть. Только Луна. Луна уже совсем не чужая, верно?       Гермиона сжимается на кровати и вцепляется в тонкие простыни. Они кажутся полупрозрачными, неземными, воздушными… Как и всё в этом доме. Гермионе проще заострить внимание на них, чем на своих мыслях, в которые заглядывать попросту жутко, которые хочется просто запереть и никогда их не касаться.       Она лишь всхлипывает, когда нежная и лёгкая рука Луны гладит её дрожащее плечо. Луна понимает. Луна ни о чём не спрашивает, а Гермиона не спешит ей открыться и выговориться, та ведь и так знает, та ведь не станет укорять, торопить, подбирать неловкие и ненужные слова, как подбирали бы смущённые Гарри и Рон.       Перед Луной показывать свою слабость совсем не стыдно. Это даже за слабость с ней не считается.       — Хочешь, я заварю тебе чай? — просто спрашивает Луна, когда плечи Гермионы перестают дрожать. — Твой любимый.       Гермиона не отвечает.       Через десять минут она пьёт тёплый чай, чей состав Луна никому, в том числе ей, не рассказывает, и засыпает.       Хозяйка дома даже сны Гермионы делает лёгкими и невесомыми, потому что после таких тихих минут привычные кошмары превращаются во что-то мимолётное и более светлое. Хотя в кошмарах Гермионы и без того всегда светло от полыхающего огня, объявшего весь Хогвартс, от мерцающей стали кинжала Беллатрисы и вспышек заклятий (ярче всего горит «Обливиэйт»).       Когда она спускается утром вниз, Луна молча протягивает ей ещё одну чашку с чаем, и Гермиона благодарно кивает — пересохшее горло даёт о себе знать.       — Я снова кричала?       Гермионе даже не нужен ответ. «Ты снова кричала», — бормотал Рон, понимающе смотрел Гарри, опускала взгляд Джинни, а она сама хотела сбежать от них всех подальше. Не хотелось видеть никого. Не хотелось никого стеснять, хотя многие мучились от того же.       — Сегодня нет, — Луна одёргивает рукав полупрозрачной голубой кофты, но Гермиона успевает заметить тонкие красноватые линии царапин.       Не кричала. Просто вцепилась Луне в запястье ночью.       — Ты-то как? — Гермиона следит за тем, как подруга скользит по светлой кухне, насыпает на подоконник крошки для птиц, ставит для какого-то неведомого зверька миску с молоком возле камина. — Спала ночью?       Луна поворачивается, и вся лёгкость исчезает из её движений, как с лица привычная умиротворённая улыбка. Гермиона сдерживает порыв вскочить и схватить её за руки — кажется, та сейчас упадёт.       Нет. Не спала.       Гермиона знает, что и раньше такое было, что Луна ночью любовалась звёздами, беседовала с какими-то призрачными друзьями, рисовала, была частью неизменного волшебства ночи, но эти времена прошли, замерли перед войной, и где-то там осталась беспечная Луна.       — Разбудила бы меня…       — Тебе надо было отдохнуть, — пожимает плечами Луна, и Гермионе кажется, что та, хрупкая, неземная сейчас просто растворится в воздухе.       Ей часто так кажется.       Только не когда приходится ловить Луну на подоконнике второго этажа или на берегу глубокого озера. Луна такой же человек, просто самый светлый из тех, кого Гермиона знает, и если однажды она не успеет схватить её за талию, прижимая к себе, то случится то, чего им обеим в жизни сполна хватило и что они больше никогда не хотят видеть.       — Тебе тоже, Луна, — будь здесь прежняя Гермиона, она бы закатила глаза, досадливо выдохнула, прочитала бы какую-то лекцию про пользу сна; возможно, она бы это сделала и сейчас, будь на месте Луны Рон, но нет.       Луна совсем другая. И вовсе не потому, что с ней надо обращаться как-то иначе. С ней хочется вести себя по-другому.       — Отдохну, когда у тебя будут силы снова меня спасать, — почти мурлычет Луна, а Гермиона тихо злится. Злится от такой доверчивости, от того, что она боится не оправдать надежд Луны, от того, что с этими словами и верой реальность никуда не девается, и они обе живые люди.       Гермиона ей что-то пытается говорить, но не успевает, и приходится спасать подгорающий завтрак. И при этом Гермиона пару раз спотыкается о разбросанные на полу вещи, и приходится в очередной раз напоминать, что это даже опасно, что она, Гермиона, терпеть не может бардак, и что будут у неё силы — она обязательно возьмётся за этот пропащий дом.       Луна кивает, смотрит на неё, смежив светлые ресницы, и Гермиона пытается понять, когда её перестало раздражать такое поведение. Когда оно перестало казаться значительным, а потом снова приобрело такую важность. Когда Луна успела стать ближе, чем был кто-либо прежде, когда превратилась в лучшую подругу.       Наверное, когда они обе лежали на кровати, сцепив пальцы, и Гермиона кусала в кровь губы, а Луна плакала (Гермионе страшно видеть, как плачет спокойная Луна, дарящая всем свет и утешение; наверное, вот так всем друзьям, даже милому Рону и понимающему Гарри, страшно было видеть Гермиону разбитой и сломанной).       — Иди спать, — вздыхает она, когда видит, что Луна даже не может держать в руках ложку. — Мы с тобой окончательно сбили режим.       — У меня сегодня много дел, — отпирается Луна, мигом вскидывая голову, чтобы не казаться сонной; Гермиону не знает, почему на губах появляется улыбка. — Последний день, надо повесить цветочную гирлянду, чтобы к нами прилетели те красивые бабочки… Я не помню, как их зовут, но они такие чудесные, я в детстве видела, папа показывал!..       Ксенофилиус.       Гермиона ласково сжимает руку Луны.       Тот умер в Азкабане.       Вместе с ним каждую ночь в кошмарах умирает Луна.       — Я просто очень хотела бы их увидеть, — бормочет поникшая девушка, и Гермиона задумывается, поджимает искусанные губы.       От Луны каждый день слышно про каких-то странных существ. Хоть книгу пиши. Гермиона Луне предлагала, но та отказалась — странно, это могло бы ей помочь отвлечься, вернуться к любимому занятию…       Гермиона смотрит на пасмурное тяжёлое небо, на полузакрытые цветы в саду, чьи стебли колышет холодный ветер, и думает, что никакие диковинные бабочки сюда не явятся, даже если они существуют.       — Иди спи. Я сделаю твою гирлянду.       Когда-то Гермиона делала её с родителями. Получалось просто мастерски.       А вот восстановить им память не получилось.       Луна смотрит с благодарностью, улыбается (и наконец-то не вымученно, а искренне), благодарно целует Гермиону в щёку и легче, чем могли бы лететь самые волшебные бабочки, выскальзывает из кухни.       В этом доме полно цветов, и в саду, и на лугу за ним, и даже в лесу неподалёку под мрачными деревьями мелькают пёстрые крапинки лепестков. Руки Гермионы ещё помнят, как она плела и венки, и гирлянды с родителями, и потому неудачных попыток меньше, чем ожидалось, но руки дрожат, пальцы разжимаются, и у Гермионы перед глазами лицо матери и улыбка отца.       Когда Луна просыпается, гирлянда готова. Странная, может, нелепая, никто её не оценивает, так что это не имеет значения. Гермиона думает, что счастливая улыбка Луны, безмятежная, нежная, мечтательная стоит всего, и её благодарные объятия стоят всего, и ещё один поцелуй в щёку, и тепло, которое она всем этим дарит своей подруге.       Вечером Луна задумчиво водит кисточкой по холсту, вычерчивая непонятные линии, а Гермиона пытается читать книгу, снова кусает губы в кровь и совершенно ни во что не верит.       Спустя пару минут раздаётся радостный крик Луны, и Гермиона поначалу дёргается, вскакивает с кресла, пытаясь нашарить в кармане палочку, но никакой опасности нет, и спустя секунду она понимает, что случилось.       На висящей под окном цветочной гирлянде несмело шевелит нежно-голубыми крыльями огромная бабочка.       Когда Гермиона стоит рядом с Луной, переплетя пальцы, что-то робкое и непонятное дрожит в её душе так же, как дрожат тонкие крылья.       Гермиона прочитала множество книг, и там было и про страх, и про войну, и про то, что с неё можно не вернуться, даже если ты остался жив. И раньше, в детстве (она с юных лет читала произведения явно не своего возраста), всё это казалось таким далёким. И точно не могло случиться с ней. Это же книги.       Жаль, книги основаны на реальности.       От Гермионы ждут выступления, образцового поведения, примера для всех, какой-то речи, реакции, да хоть возвращения в Хогвартс на дополнительный курс или заявления на обучение и работу в Министерстве. Гермиона, так долго доказывавшая и себе самой, и надоедливому Драко Малфою с его дружками, и Волдеморту, что достойна занимать место в магическом мире, сейчас хочет оттуда сбежать.       Она и сбежала.       Её прекрасно приняла в Норе семья Уизли, только и там Гермиона не прижилась. Ей не хотелось ни шума, ни сочувствия от остальных, ни вопросов надоедливых журналистов, ей не хотелось никому ничего доказывать, выступать на публику, принимать в чём-то участвие, ей не хотелось даже внимания Рона.       Они оба понимали, что вспыхнувшая влюблённость прошла.       Гермионе было страшно.       А у Луны спокойно. Луна тоже сбежала от всех. Луна её понимает, как никто другой, и принимает, будто не Гермиона когда-то терпеть не могла её странностей и поведения, будто это не Гермиона звала когда-то будущую подругу полоумной Лавгуд.       — Мне жаль, — выдавливает она из себя. — Мне жаль, что я так о тебе высказывалась. Ты меня иногда злила. Твоё… мировоззрение, чудачество, твоя вера в чудеса.       Иронично, что волшебники в чудеса не верили.       — А сейчас больше не злит? — Луна сидит рядом и рисует не что-то за гранью реальности, а вполне обычный пейзаж, который виден из окна. Только Гермионе он в её исполнении кажется волшебным.       Гермионе не хватает волшебства, а Луна его сполна ей дарит.       — Больше нет, — это правда. Все раздражающие привычки стали казаться милыми, даже брызги краски на стене, разбросанные вещи, непонятные амулеты.       Гермиона даже носит один. Луна сама сделала этот браслет, сказала, что он защищает от… кого? Гермиона не помнит, но она, рациональная и практичная волшебница, почему-то хочет верить, что раз Луна так считает, то он её обязательно защитит.       Наверное, когда Луны нет рядом ночью, а все губы уже снова искусаны в кровь, при взгляде на него становится немного легче.       — Ты меня всегда восхищала, — изящные пальцы (и вовсе Гермиона на них не засматривается, нет!..) крепко сжимают кисточку, а та вырисовывает на холсте какую-то волшебную сторону реального пейзажа. Или просто Гермиона не замечала её раньше? — Такая умная, смелая…       Луна умеет заставлять снова верить и в чудо, и в лучшие качества людей, и в обычную магию мира, которая видна и магглам, но её не замечают.       — Ты такая добрая. Я не похожа на тебя, — грустно закончил самый добрый человек, которого Гермиона знала.       — Ты лучше.       Луна печально улыбается и качает головой. Её светлые волосы (очень мягкие, Гермиона прикасается к ним чаще, чем должна бы) рассыпаются по плечам мягкой волной лунного света.       — А хочешь порисовать? — Гермиона вздрагивает, когда слышит это предложение. Порисовать? Она пыталась когда-то. В детстве. После не было ни желания, ни возможностей, да и стоит ли, да и получится ли, вон Луна какая мастерица, Гермиона если и влюблена в творчество, то в её… Гермиона к этому не предрасположена, ей больше по душе книги, а в этом доме неплохое собрание сочинений разных авторов, может…       — Хочу.       И становится легче.       В доме полно разных книг, но совсем нет сказок. Сказки магов совсем не то, в этом легко убедиться, а под маггловские Луна спокойно засыпает.       — Папе бы они понравились, — она уже не вырывается, не царапает руки Гермионы острыми ногтями, и глаза уже снова спокойные, чистые, не замутнённые слепым безумием и ужасом. — Я бы хотела ему рассказать…       Луна тускнеет, сжимается на кровати, прямо как Гермиона раньше, а та не знает, что сказать. Словам профессора Трелони про сухую душу она давным-давно не верит, в том числе благодаря милой Лавгуд, которую хочется обнять и навсегда избавить от кошмаров, от боли, от тяжёлых мыслей об отце. Знать бы только, как.       — Надо жить дальше, Луна, — нельзя так прямо. Нельзя. Нельзя. Нельзя. — У тебя есть целый мир, такой же прекрасный, как рассказывал Ксенофилиус. Да, может, в нём нет всей этой странной магии, он гораздо темнее…       Взгляд Луны точно проваливается куда-то в пустоту мимо Гермионы.       — Я редко теперь их вижу. Тех, кого видела раньше.       Гермиона не знает, что сказать.       — Ещё увидишь, — она не верит в них, не верит во всех тех непонятных существ, о которых с упоением рассказывает Луна (и слушать её действительно интересно и приятно).       — Ты в них не веришь, — та словно читает её мысли. В голосе «полоумной Лавгуд» нет ни укора, ни печали.       Гермиона чувствует себя неуютно, убирает руку с мягких волос Луны, выпрямляет спину.       — Да, не верю, — она многим могла раньше в лицо заявить о своём несогласии, прямолинейно, не отступая. Но не сейчас. — Хотя это же им не мешает верить в нас? В тебя они точно верят.       Улыбка Луны определённо стоит всего.       — И в тебя тоже, Гермиона.       В Гермиону много кто верил. Целый магический мир, пожалуй, — знали же они про знаменитую подругу Гарри Поттера. Учителя. Знакомые. Друзья. Она сама в себя верила, но, боже, как же ей страшно. И сейчас эта вера прошла.       — И я верю, — как бы невзначай добавляет Луна.       Она явно не осознаёт, как действует на Гермиону своими словами. Как же важно слышать это от Луны. Почему? Гермиона не знает, но улыбается, и отчасти улыбается из-за того, что лицо подруги светлеет, и больше на нём нет тени прошедшей истерики.       — Хочешь, расскажу тебе сказку?       — Хочу.       Это любимая сказка матери Гермионы. Об этом Гермиона почти не вспоминает, главное, что Луне тоже нравится, и что ей тоже становится легче.       Утром она слышит, как Луна весело с кем-то разговаривает.       Гарри смотрит на неё с интересом.       — Вы так хорошо поладили… — про то, что все удивились, узнав, где сейчас Гермиона, он уже сказал. Про дружбу серьёзной Грейнджер с мечтательной Лавгуд никто и подумать не мог. — Я рад, что это всё же случилось.       Луна гладит пушистую шерсть довольно мурлыкающего Живоглота, которого привёз Гарри, и Гермиона с трудом отводит от неё взгляд.       — Вы там все, наверное, думали, что я в этом доме революцию устрою?       — Вы с Луной очень разные, — Гарри улыбается её шутке. — Странно, что у вас тут нет столкновения интересов.       Когда Гермиона пришла в дом Лавгуд, ей было совсем не до внешнего вида этого самого дома, порядка и каких-то там правил. Луне тоже было всё равно. А после… а после всё сложилось мирным путём, пусть и негласная, бескровная война насчёт местоположения всевозможных вещей продолжалась.       — А нам с Луной тут хорошо, — пожимает плечами Гермиона.       Живоглот ласково тычется носом в ладонь.       — Ты не хочешь?..       — Не сейчас, — при мысли о возвращении Гермионе немного дурно. Нет. Она не готова. Она не хочет ничего. И расставаться с Луной в том числе.       Ей страшно.       — Мы будем тебя ждать, — Гарри кивает с пониманием, и за это Гермиона ему благодарна. — И Луну тоже.       Гермиона рада встретиться с другом, рада узнать, что у Рона и всех остальных всё относительно хорошо, и даже их сломанная жизнь потихоньку налаживается. Гермиона задумчиво смотрит на играющую с Живоглотом Луну. Может, и её тоже?       — Знаешь, а мне ведь нравился Гарри в школьные времена, — Гермиона давится чаем.       Луна произносит это совершенно будничным тоном, размешивая сахар, будто её заявление ничего не значит.       — Неожиданно, — бормочет Гермиона и прислушивается к своим ощущениям.       Самое отвратительное, тяжёлое и нелогичное чувство она распознаёт сразу — знает его с тех времён, когда заглядывалась на Рона. Ревность.       — Но ты нравилась больше, — добавляет Луна, бросив быстрый взгляд из-под ресниц.       Гермиона давится чаем во второй раз.       Она подбирает слова, собирается с мыслями, быстро моргает, но Луна всё так же спокойна и смотрит с лёгким недоумением.       Гермиона краснеет. Она не краснела даже тогда, когда Виктор Крам на четвёртом курсе лез целоваться, но сейчас чувствует, как щёки жжёт от смущения и чего-то странного, но очень приятного.       Гермиона не знает, как реагировать, но Луна, сидящая совсем рядом, ласково гладит её запястье, и это прикосновение греет так же, как и Живоглот, сидящий на коленях с королевским видом.       Она всё же пишет письма. Рону, Гарри, Джинни. Лично встречаться пока некогда, у тех дела в Министерстве, в Хогвартсе, ещё где-то, да и Гермиона не уверена в своём душевном равновесии — разрыдаться прямо у них на глазах снова не хочется.       Луна пристально на неё глядит. Гермиона чувствует себя смущённой. Раньше она наблюдала, как Луна рисует, а сейчас та смотрит, как на бумаге появляются чуть-чуть кривоватые (Гермиона давно ничего не писала) буквы.       — У тебя красивый почерк.       — Да ну. Совсем я разучилась, — Гермиона досадливо вздыхает и кусает почти зажившую губу, когда по строчкам расползается клякса. — Ну вот. Я раньше никогда их не ставила!       Луна подаёт ей новый лист.       — А на меня в Хогвартсе вечно ругались из-за этого. Все домашние задания в кляксах… я немного невнимательная.       — Ты просто сидела, замечтавшись, — Гермиона улыбается. Ей нравится слушать о школьных и почти безмятежных временах. — Ты всегда была не от мира сего, далёкая, как… луна. Вот ирония.       Луна мягко, но настойчиво берёт Гермиону за руку, заставляя оторваться от письма и взглянуть на неё.       — Но я не далёкая, — в голосе шелестит мягкий упрёк. — Я вовсе не собиралась уходить куда-то далеко в свои мечты, как все считали… Вот, видишь? Я здесь. С тобой.       Глаза у неё непривычно серьёзные, голубые-голубые. В Луне Лавгуд целая вселенная, и хоть Гермиона любит ощущать твёрдую почву под ногами, не любит возвышенных и заезженных сравнений, но в глазах Луны она тонет, и ей это нравится.       — Я знаю.       Даже почерк, кажется, становится ровнее.       Луна вытаскивает её смотреть рассветы и закаты. Гермиона вновь начинает вести дневник с заметками — просто полезная информация, вопросы, список литературы, впечатления… Живоглот мурлычет между ними на кровати, и ночные кошмары приходят всё реже.       Гермиона смотрит на звёзды. Луна сидит рядом и рисует у Гермионы на запястье те же созвездия, что видит на небе, и рассказывает о них. И даже когда она упоминает имя отца, её голос уже почти не дрожит.       Под окнами висят несколько цветочных гирлянд, где-то в глубине кухни пьёт молоко наконец-то выбравшийся на свет зверёк, а Живоглот с важным видом сидит у обычной маггловской лампы, подаренной когда-то Лавгудам Артуром Уизли.       — Говорят, у магглов есть версия, что в нашей вселенной бесконечные тысячи миров, и везде всё по-разному. Это правда?       — Да, есть такая теория, — Гермиона смотрит, как космос на руке разрастается, заполняет всё запястье. — И там даже есть мы. Другие мы, представляешь?       — И где-то там мой папа наверняка жив. И не было войны. И ты замужем за Драко Малфоем.       — О боже, Луна, что ты несёшь, прекрати!..       Луна звонко смеётся, а Гермиона жадно ловит этот смех.       Где-то там наверняка есть мир, в котором не было этой страшной войны, переломавшей чужие жизни. Или мир, где у неё получилось вернуть родителям память.       Но когда рядом сидит Луна, никакой из этих миров Гермионе не нужен.       Лавгуд заканчивает рисовать и отстраняется с задумчивым видом. Это почему-то вызывает странное сожаление.       — Твои родители ведь живы, — Гермиона аж дёргается, когда слышит это. Зачем? Зачем Луна это упомянула? — Им ведь можно вернуть память, нельзя просто так сдаваться.       Гермиона кусает зажившую губу.       — Я пыталась. У меня не получилось. Я не верю, что у меня получится, да и хватит ли сил вернуться туда?       Луна вновь садится ближе, ласково берёт руки Гермионы в свои, ободряюще улыбается, как улыбалась всем и с давних пор, но сейчас в её глазах нет ни боли, ни усталости. Только надежда и привычная нежность. Как раньше.       — Мы можем попробовать вместе.       Гермиона молчит.       Кажется, в книгах на таких моментах пишут, что внутренний мир сломался, разбился на осколки, но мир Гермионы в этот миг словно склеили обратно.       Луна предложила ей попробовать сделать это вместе? Луна верит, что у них получится?       — Твой знаменитый ум, мой креативный и нестандартный подход, как ты любишь говорить, — она улыбается. Снова. Но так она точно не улыбалась никому, кроме Гермионы. — Хочешь попробовать?       Гермиона часто-часто моргает, глубоко вдыхает тёплый летний воздух, смотрит то на усыпанное звёдами небо, то на спящего Живоглота, то на свои подрагивающие ладони в руках Луны, то в её глаза.       Это слишком важный шаг.       Она убежала от всего мира, она уже смирилась, ей даже почти не было больно.       — Хочу.       Казалось, что Луна не может заулыбаться ещё радостней, но Гермиона вновь убеждается, что рядом с ней всё невозможное оказывается очень даже возможным.       Она косит взгляд на руки. Луна их не убирает.       Гермиона облизывает пересохшие губы.       — Хочешь, чтобы я тебя поцеловала?       Луна смотрит на неё так, словно давным-давно ждёт этот вопрос, и потому ответ оказывается мгновенным, пусть тихим и даже чуточку застенчивым:       — Хочу.       Гермиона щурится, как любит щуриться и Луна, и неуверенно склоняется к её лицу.       Это тоже слишком важный шаг.       Но теперь Гермионе совсем не страшно.