Шанс

Когда дают второй шанс – это неплохо. Плохо, когда не знаешь, что с этим шансом делать. В изменившемся мире он мог стать кем угодно, а стал никем. У него есть тихая жизнь, стабильная зарплата, и все хорошо, вот только что-то тянет иногда внутри и мешает дышать. Ему уже давно наплевать на то, как так получилось, что умерев однажды, он снова вернулся. У него все хорошо. Он стал бояться простуды и все еще одинок – теперь, будь все проклято, у него есть время почувствовать, каким всепоглощающим может быть одиночество. Он ходит в церковь – реже, чем иногда. Должен же кто-то говорить Богу, что чувство юмора у Него – дерьмо? Небеса не отвечают на хамство, и молитвы его день ото дня становятся все меньше похожи на молитвы. Он много гуляет, просто потому, что когда-то не мог позволить себе просто гулять. Рим, его единственный спутник, протягивает перед ним серые ленты своих дорог. Видно, это и есть ад, в котором его наказанием стали бесцельные блуждания, бесцельные разговоры и бесцельная жизнь, которая тратится на не имеющие смысла попытки забыть о прошлом, которое упрямо ждет за каждым поворотом, держа за спиной воспоминания вместо стилета. Прошлое просачивается в сны. Во сне он вспоминает, как дымится на холоде кровь, как удобно ложится в руку древко копья, как упоительно бьется чужой пульс под ладонями. Просыпаясь, он всегда прикрывает глаза, позволяя себе на мгновение почувствовать прикосновение сухого ветра итальянских равнин, услышать шорох тяжелых юбок и бряцанье конской сбруи. Этого никогда не было. Этого никогда не будет. Бывший герцог оплачивает штраф за неправильную парковку, мимоходом отмечая, что неплохо бы зайти в аптеку за снотворным. Впереди жизнь, которой ему так обидно не хватило тогда, и от которой так тошнит сейчас. Надо учиться жить, дышать и прекратить вздрагивать при звуках имени, что уже не его. Его так и подмывает съездить посмотреть на свою могилу или устроить тур по перекроенной войнами Европе в поисках захоронений друзей и недругов. На могиле иль Моро он бы с радостью сплясал. Сплясал бы. Они все оказались хитрее его, сумев умереть окончательно и бросив его здесь, среди чужих лиц, в чужой жизни, в сослагательном наклонении. До Чертозы он все-таки добирается и долго вглядывается в оплывшее, бульдожье лицо Сфорца, которому скульптор не польстил даже в смерти. Он многое бы мог сказать, и еще больше – сделать, но нет – ад на то и ад, чтобы помнить об упущенных возможностях. Он старается не думать об этом, чтобы не сойти с ума. Впрочем, он и так свихнулся давно и безнадежно. Счастье, что перед собой прежним у него есть немалое преимущество: профессор университета Ла Сапиенца, в отличие от покорителя Романьи, может позволить себе капельку безалаберности в вопросе душевного здоровья. В монастырском дворе его шквальной волной чуть не сбивает с ног кошмарное осознание: он действительно один, ему действительно не к кому идти. Больше мысль о могилах его не посещает. У женщины, разметавшейся по кровати, удивительное, не обезображенное воспитанием и двадцать первым веком лицо. Утром она так знакомо нерешительно смеялась, отчаянно смущаясь поднять на него взгляд. Его подкупили этот смех и румянец на щеках, и почти поверилось в то, что вот она, именно она, и никто больше, ведь так похожа и так же держит голову, и так же опускает глаза. Он сидит, оседлав стул, и наблюдает, как она гладит себя между ног. Женщина соблазнительно прикусывает нижнюю губу, узкая юбка сбилась на талии уродливым комом. Наманикюренный пальчик скользит по внутренней стороне атласного бедра и проникает внутрь. Пустота внутри стонет так же пронзительно, как женщина. - Уходи, - тихо говорит он, когда к первому пальцу присоединяется второй, а стоны становятся откровенно-фальшивыми. - Докатился, - сокрушенно качает головой он, когда возмущенный цокот каблуков утихает за дверью. Ее никогда не было. И его тоже нет. Однажды он не выдерживает, устав заглядывать в лица и в очередной раз сдается. Его друг, талантливый художник – людей искусства все еще тянет к нему как магнитом – долго смеется, выслушав просьбу, а, начав рисовать, постепенно грустнеет. Она там, за узкой деревянной рамой, и смотрит на него с портрета так же, как и полтысячелетия назад – робко и с опаской. В темных, лишенных и тени надменности глазах, читается обещание – не любви, нет – уважения и верности. Талантливый друг отходит от мольберта, вытирая испачканные краской руки, и восхищенно присвистывает, оглядывая свою работу первый раз после завершения. - Кто она тебе? Вместо него отвечает прошлое: - Упущенная возможность. Художник качает головой и молчит. И благодарность за это молчание чуть ли не больше благодарности за работу. Он вешает портрет в спальне и тщательно закрывает его тканью. Он больше не будет ее искать. Он застывает на пороге церкви, но потом вдруг разворачивается и идет к бару. Бог этим вечером обойдется без порции ругательств. Потому что скоро Рождество, он слишком замерз, потому что шарф – защита от насморка, сглаза и атаки террористов – остался дома, а Рим, предатель, вывел его туда, где давным-давно выловили тело Джованни, и на него вдруг опять набросилось прошлое. Он не успевает пробиться к барной стойке. Наверное, Господь, оставшись без собеседника, все же решил напомнить о себе. Или он, наконец, сделал то, чего от него ждали. - Сезар! – надрывно зовет кто-то сквозь толпу, и он оборачивается, не успев подумать, понадеяться, засомневаться. На ее волосах – невыносимо-красный, как первый герб ее рода, берет. И все вдруг становится неважным: завтрашняя лекция, забытый дома шарф, собственная смерть, основные вопросы философии. Прошлое, настоящее и будущее скручиваются в тугой ком там, где раньше была пустота. Кажется, он знает, что делать со своим вторым шансом – он просто больше никогда не будет один.