Три осени Чикаго

Джованни умирал долго и страшно, пав жертвой собственных грешков и внезапно проснувшегося мясницкого таланта Чезаре Борджиа. Им потребовалась неделя, чтобы попытаться образумить Папу, неделя, чтобы выбрать место и время, неделя, чтобы выждать, и еще неделя, чтобы поздно вечером подстеречь Джованни по дороге из подпольного казино подальше от итальянского квартала. Мигель осуждающе покачал головой и брезгливо дернул ногой, стряхивая цепляющиеся за брючину пальцы Сфорца. Он уже порядком изгваздался в крови, устал поднимать и опускать биту, а тот все никак не хотел отдать душу Богу. Видать, такие засранцы на Небесах не нужны, а в Аду снова какие-то проволочки. Он уже перебил ему коленные суставы, сломал ребра, раздробил запястья — нечего оказывать сопротивление, когда Борджиа изволил тебя убивать — и теперь доламывал грудную клетку. Отчего-то Чезаре твердо вознамерился поглядеть на сердце гаденыша, но при весьма хреновых познаниях в анатомии и отдельном пожелании убить клиента медленно, процесс грозился затянуться. Борджиа был бесстрастен, слишком бесстрастен для того, кто убивает впервые в жизни. А Джованни все жил, даже пытался отползти в сторону, отталкиваясь от асфальта месивом, раньше бывшим руками. Правда, кричать у него уже не получалось. Только хрипеть. — Может, хватит? Думаю, он понял, отчего ему так не везет сегодня. У Чезаре на манжетах кровь уже второй раз за эту невезучую осень и это несколько слишком для того, кто несет людям слово Господне. Впрочем, тут и не такое можно увидеть. Особенно осенью. Потому что осень в Городе Ветров сродни маленькому концу света — всегда случается какое-то дерьмо. На бите остались кровавые сгустки, прилипшие волосы и слизистые ошметки мозга. Джованни окончательно превратился в отбивную. — О, Боже. Понял, наконец. Мигель отвернулся, чтобы не смотреть, как Чезаре выворачивает наизнанку рядом с телом. С первым трупом всегда так. Мигель в свой первый раз, помнится, заблевал своему подельнику брюки. Корелла сложил губы трубочкой и выдохнул струю седого пара – ноябрьские вечера располагали к ностальгии. Когда Мигель был маленький, в родной Испании под Рождество неожиданно ударили холода, и он точно так же дышал выстуженным воздухом, представляя, что выдыхает табачный дым. Интересно, а во что играл в детстве Чезаре Борджиа? — Эй, твое высокопреосвященство, — не выдержал Мигель, — нам пора. — Высокопреосвященство — это только про кардиналов, — машинально поправил Чезаре, с досадой отворачиваясь от трупа и вытирая рот рукавом. — Один хрен, — махнул рукой Корелла, которого церковная иерархия волновала в последнюю очередь. Гаденыш был тяжелым, а еще с него постоянно капало, и Мигель все-таки въехал локтем в то, что осталось от лица. Они подбросили его прямо на порог бешеной сучки Катарины и красиво разложили на ступеньках. Это тоже была идея Чезаре, и Мигель окончательно смирился с тем, что в его жизни теперь многое будет так, как того хочет Чезаре. *** Мигель протирал стаканы. Ему нравилось протирать стаканы. Нравилось, как со стекла исчезают разводы, а поверхность становится прозрачной-прозрачной, как весенний денек. Нравилось, как вместе с пятнами отступали паршивые мысли. Иного Мигелю было не надо. До восемнадцатой поправки Мигель был барменом. После восемнадцатой поправки он по-прежнему был барменом. В этом, по его мнению, и проявлялась хваленая американская стабильность. Во всем этом был смысл. Сегодня испытанное средство не помогало. Пятна не желали оттираться, стекло оставалось мутным, Мигель даже разбил стакан. Джованни уже нашли, и теперь Катерина визжала так, что долетало даже до их подвальчика. Мика, как всегда в курсе всего происходящего в городе, отложил саксофон и тихо шепнул Мигелю, что со Сфорца могут быть проблемы, потому что они какая-то дальняя родня с Ровере, а Ровере опять получил повышение и уже первый заместитель шефа полиции, а не какой-то там патрульный, каким его все привыкли считать. На душе у Мигеля скребли кошки, он послал Мику подальше и потер заросший щетиной подбородок. Его убил Чезаре, не Мигель. Хоть Мигель и сделал всю грязную работу, Джованни уже был мертв в тот момент, когда его сестрица пообещала вести себя тихо, и не лезть на рожон и не делить с Папой город и рынок сбыта спиртного, если любимому брату дадут то, что он хочет. Увы, он хотел слишком много — с точки зрения Чезаре, и слишком малого — по мнению Папы. Опять не сошлись во мнениях, но в этом случае Мигель отчего-то был на стороне Чезаре. Лукреция. Милая, славная Лукреция. Еще слишком ребенок, чтобы понимать, что происходит, и почему ее увозит куда-то грязный выродок, а отец ничего не пытается сделать. Чезаре тогда никто не потрудился известить, и Мигель чувствовал себя настолько виноватым, что даже не сопротивлялся, когда в момент озверевший Борджиа, презрев христианские заповеди, разбивал ему лицо. Откуда только силы взялись… — Ты убьешь его, — сказал тогда Чезаре, едва отдышавшись и поправляя сбившийся воротничок сутаны. — Убьешь, потому что я так хочу. Тогда Мигель понял, что он и правда убьет. И не только Джованни, а вообще любого, на кого ему укажет младший сын Папы, потому что если кто и способен навести порядок в Городе Ветров, так это он. И они убили его. Так, как хотел Чезаре – грязно, долго и мучительно. Мигель потряс головой, вытащил из-за уха мятую сигарету, швырнул тряпку на стойку и вышел на улицу, чтобы тут же наткнуться на Чезаре и пойти вслед за ним. *** Она кружилась и хохотала, хохотала и кружилась. Лукреция была счастлива. Любимый брат сделал то, что никто кроме него бы не сделал, и теперь мерзкого Джованни можно было забыть. Она не очень-то поняла, что с ней произошло. В ее возрасте люди еще не приобретают склонности к анализу происходящего, а когда над тобой пыхтит потный ублюдок и елозит толстыми пальцами у тебя между ног, времени на размышления совсем не остается. Как правило, хочется расплакаться и пожаловаться. Например, папе. Но папа ведь не стал бы ничего делать… Это ведь он отдал ее этому старому козлу. Все вокруг предатели — решила тогда Лукреция, стараясь не кривиться от слюнявых поцелуев. Никто ее не любит. Только Чезаре никогда не оставит, потому что Чезаре — настоящая семья. Ни Хуан, ни Джоффре, который еще слишком мал, ни мама, которая и слова поперек отцу не скажет. Чезаре. Родной, любимый, самый лучший брат. — Чезаре! — закричала она, услышав, как хлопнула дверь внизу. Она слетела по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и чуть не влетела носом в черную сутану, всю в мелкой мороси затянувшегося дождя. Она даже не спросила его, он ли убил Джованни, просто обняла крепко-крепко и вдруг неожиданно для себя расплакалась. От Чезаре пахло бензином, сырым песком и чем-то родным. Он обнял ее бережно, как умел только он, и можно было даже закрыть глаза и представить, что сейчас Рождество и он опять приехал нежданным и привез ворох подарков, и что завтра утром она встанет, прокрадется на цыпочках в гостиную и услышит, как папа с братом ссорятся. — Не оставляй меня больше никогда, — попросила Лукреция и рассмеялась, когда он дернул ее за развившуюся прядь над ухом. — Как же я тебя оставлю? — удивился Чезаре. — За тобой нужен глаз да глаз. Лукреция отпрянула от него и снова закружилась по просторному холлу. Братик здесь! Значит, все снова будет как раньше. Значит, детство можно еще вырвать из сырой чикагской осени. Все было хорошо. *** Дом сеньоры Ваноццы сиял, как рождественская елка. Свет горел на втором этаже, в холле, на крыльце. В доме не любили темноту. Лукреция не любила, и, если уж зажгла свет повсюду, значит, сеньоры Ваноццы с ней нет. Мигель был благодарен сеньоре Ваноцце. Вероятно, в этот самый момент она уговаривала Папу не отправлять Мигеля на дно озера Мичиган. Чезаре открыл дверь своим ключом и шагнул с промозглой, темной улицы в свет. Лукреция была счастлива. И любопытна. И порывиста. Чуть нос не расшибла, врезавшись в Чезаре, разревелась, рассмеялась, снова скривила губки и нерешительно повела плечом, едва прикрытым вызывающим вечерним платьем. Кто, интересно, придумал одевать маленьких девочек как взрослых шлюх? У Мигеля как всегда возникало чувство, будто он не достоин даже стоять рядом с ней. Это была Лукреция. Почти прежняя, между прочим, а ради этого можно было выкосить половину города и не поморщиться. — Это ты сделал, — она уперла тонкий пальчик в черное сукно, прямо напротив сердца. — Ты? — Лу, — вздохнул Чезаре. — Напомнить тебе про первую заповедь? Лукреция засмеялась. Звонко так. Аж мороз по коже продрал. Хрустальный колокольчик над свежей могилой звучал бы точно так же. Настоящий пир во время чумы, атмосфера праздника и домашний уют в одном флаконе. — Ты сделал! — выкрикнула она и закружилась по просторному холлу. — Ты! Ты! Ты! — Микеле, — нежно так, словно Мигель — самый близкий после Чезаре человек, — я никому не скажу, правда. Ты мне веришь? — Верю, — ответил Мигель и побыстрее сбежал за дверь, на крыльцо, в холодную морось, потому что сил смотреть на Лукрецию у него не осталось. В ее возрасте положено радоваться новым куклам, а не свежим трупам. Будь проклят Папа. И дьявол бы побрал Город Ветров. На улице было холодно; Мигель облокотился на перила, закурил. Надо было дождаться Чезаре. Проводить его до церкви святого Михаила — Чезаре жил там же, где и служил, в крохотной пристройке. Придумать, что говорить Папе. Заглянуть в бар, отпустить Мику домой, выкинуть последних посетителей. Мигель посмотрел в мутное небо, швырнул окурок на мостовую и, не оглядываясь, зашагал прочь от слепящего огнями дома. Мигелю хотелось напиться. *** Мика скалил белые зубы и наигрывал что-то до отвращения лиричное на саксофоне. Мигель морщился и протирал стаканы. — Вы полны противоречий, мистер, — усмехнулся Лео. — Ненавидите джаз и живете в этом городе. Ненавидите ветер и живете в этом городе. Убивать вы тоже не любите, но, попрошу заметить, зачем-то живете в том городе, где от трупов никуда не деться. Мигель промолчал, только перестал морщиться и внимательно посмотрел на Лео. Тот — золотой человек — заткнулся и продолжил ковырять отверткой очередное гениальное изобретение, которое нипочем не заставишь работать. Гении, вокруг сплошные чертовы гении. Хуже гениев только ветер, джаз и восемнадцатая поправка, не дающая честным гражданам надраться в пятничный вечер. Мика выдал особенно пронзительную трель, под которую в помещение проскользнул Ники. Ники был из тех людей, которые по определению не могут ворваться, вломиться, вбежать. Они проскальзывают и прошмыгивают, а говорят всегда вкрадчиво. И всегда берут вас за пуговицу, прежде чем озвучить просьбу. Мигель ненавидел Ники Макиавелли — мелкого сплетника, пидора и журналиста — но каждый вечер наливал ему стаканчик то того, то другого, потому что место обязывало. Может, Лео прав и виноваты не обстоятельства, а чертовы противоречия? Ники тем временем подмигнул ему, заозирался по сторонам, оценивающе скользнул взглядом по фигуре Мики - Мигеля передернуло - и уселся на табурет, выжидательно глядя на Мигеля. Ну, понеслась. Пресса не дремлет. — Это правда? Кукурузный виски одним запахом может свалить с ног, но Ники выпил залпом и не поморщился. Мигель налил еще, перекинул тряпку через плечо и пожал плечами. — Что именно? — Пойми меня, — зачастил Ники, — я свободный, независимый журналист, мне нужно знать все досконально. Так юлить он мог до бесконечности. Мигель в очередной раз поймал себя на мысли, что был бы непрочь вкрутить биту в тощую задницу гаденыша. Биту жалко. Рабочий инструмент как-никак. — Чезаре Борджиа убил Джованни? — собрался с духом Ники. — Говорят, его нашли прямо на пороге, и сердца у него было не на месте, если ты понимаешь, о чем я, — тут он хмыкнул — в общем, говорят, что убийца — Чезаре. Из-за сестры, ты же знаешь, Мигель, он… — Ты здоров? — участливо осведомился Мигель, не понижая голоса. На них уже оглядывались. — Думаешь, куда пришел с такими вопросами? И кому их задаешь? — Микеле… Намотать на кулак галстук и дернуть на себя, затягивая грудью на стойку — плевое дело, если имеешь дело с Никки. — Ты, — не забывая улыбаться редким посетителям, процедил Мигель под сдавленное хрипение «свободного журналиста» — будешь трепать языком, и на видном месте найдут уже тебя. Все понял? Хорошего вечера, сэр. Мигель заправил галстук обратно, стряхнул пылинки с измятых лацканов и кивнул на дверь. Настроение стало еще гаже. — Заходите к нам еще. Ники — умный сучонок — почел за лучшее не продолжать нарываться и в кои-то веки рванул прочь из бара, столкнувшись в дверях с Чезаре. Тот недоуменно обернулся в сторону убегающего журналиста. Мигель пожал плечами, поднял упавший стакан и размазал пальцем разящую спиртом лужу. Тревожный звоночек уже не позвякивал, а выл как пароходная сирена. — Знаешь, мне было бы спокойнее, если бы ты носил в кармане что-нибудь посущественнее молитвенника и четок. — С нами Бог, Мигель, — Чезаре молитвенно сложил руки, мазнув рукавом по разящей сивухой луже. — И бейсбольная бита, — тихо пробормотал Корелла. Город Ветров как раз обтрясал последние листья с кленов и по некоторому размышлению Мигель решил считать это хорошим знаком. В конце концов, могло ли быть хуже? *** Полиция в баре, полиция на улице, полиция в церкви Святого Михаила, полиция, полиция, полиция. Да в их квартале в жизни не видели столько полиции и столько Ровере, если уж быть честными. Ровере был повсюду, раздваивался, расстраивался, дробился на множество одинаковых мелких Ровере, пронырливых, подозрительных и въедливых. Заместитель шефа полиции явно близко к сердцу принял гибель дальнего родственника. Или просто сводил старые счеты. Чезаре не появлялся, все свободное время проводя у матери и гуляя с сестрой. Папа пребывал в бешенстве. Сфорца потирала сухонькие лапки. Орсини и Колонна в кои-то веки заткнулись и сидели тихо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Никки носился по городу и строчил статью за статьей, раздувая сенсацию. В квартале резко поубавилось не-итальянцев. Все вокруг знали, кто убил Джованни. Никто не мог этого доказать. У Мигеля уже в глазах рябило от мельтешения людей в мундирах и мельтешения Ровере, который, судя по всему, решил поселиться в баре навсегда. Мигель наливал ему кофе, искренне сетуя на невозможность отравить говнюка, делал каменное лицо и отвечал на одни и те же вопросы. — Где вы были вечером в прошлую пятницу? — Здесь, — говорил Мигель. — Мика отлично играет. Вы не слышали? Заходите вечером. Настоящий талант. Хоть что-то эти черномазые умеют делать хорошо. А потом я пошел домой, да. Около двенадцати часов. Нет, никто меня не видел. Спросите Мику, он всегда уходит последним. Не кривитесь так, офицер. Он хоть и черномазый, но верить ему можно. Да, я пошел домой. Один. Нет, никто меня дома не видел. То есть видел. Но я ее, по правде сказать, не очень хорошо запомнил. Кого ее? Девку какую-то. Нет, офицер, я не знаю, как ее зовут. Что-то французское, мне кажется. Что она делала у меня дома? Сначала отсасывала, — тут Мигель с мечтательной улыбкой устремлял взгляд куда-то сквозь зеленеющего от злости Ровере. — Честное слово, жаль, что я не спросил, как ее потом найти. Знаете, офицер, осенью всегда хочется тепла… Да и сиськи у нее были что надо. Лучшие за последние пять лет. На этом месте Мигель всегда закуривал и подмигивал копу самым похабным образом. Ровере оставлял кофе нетронутым, злобно зыркал на веселящегося в своем углу Лео и уходил. — Приходите вечером, — кричал ему вслед Мигель. — Мика играет так, что ангелы плачут. Ровере шел к Чезаре, а Мигель скреб подбородок, давил окурок в пепельнице и выполаскивал отборным виски кислый привкус изо рта. Шла последняя неделя ноября и эту неделю надо было как-то дожить до конца. Мигель искренне надеялся, что за оставшиеся дни в Городе больше ничего не произойдет. *** Хуану было весело. Ему удалось выскользнуть из дома, соврав, что у него назначена встреча с братом, и вот он пил в отцовском баре. Хуану и правда было весело. Он радовался, что ему так легко удалось провести Марию, и что в баре нет никого из родственников. Если бы не мрачная рожа Мигеля, все было бы отлично. Хуан посмотрел на бармена, в последнее время свихнувшегося на его братце, и выпил еще. Явно все расскажет, Чезаре будет ворчать. Как и все святоши, брат был невыносим и слишком серьезен. А Хуану лучше знать, что делать. Это же он старший. Он принимает решения, он помогает отцу. Неужто он не имеет права расслабиться в компании хороших людей? Неожиданно Хуан рассердился. Его брат только и может, что молиться и перебирать свои четки. Сопляк и баба — позор семьи. Даже в Джоффре силы больше. Брехня, что Чезаре убил Джованни — кишка тонка. Хуан бы и сам его убил, если бы это не противоречило интересам семьи. Хуан думает о семье, а отец отчего-то все равно смотрит на Чезаре совсем по-новому. С уважением. Чуть ли не с восхищением. И плевать, что сука Катерина вставляет им палки в колеса напару с Ровере. Чем вообще думает отец? Неудачный сын проявил характер — повод для радости, как же. Ха! Все равно Хуан не верит. Чезаре бы сказал, обязательно сказал бы. А так… Кутается в сутану и торчит у матери днями напролет. Прячется. — Эй, — помахал он Мигелю пустым стаканом. — Еще! Тот сощурился неодобрительно. — Здесь вам сегодня больше не нальют. — Да ты как со мной разговариваешь! — взбеленился Хуан. Язык у него уже здорово заплетался, поэтому он решил сначала проветриться, а потом уже показать этому Корелла, что он, Хуан, тут главный. Ночной ветер бросил ему в лицо пригоршню дождя и Хуан поежился. Проследил осоловелым взглядом поздних прохожих, помочился на стену и задумался. Мария опять будет жаловаться отцу. И черт с ней, со вздорной бабой. Настроение испортилось, и Хуан решил не возвращаться ни в бар, ни домой — что зря злить Марию? Его друг Джем — хвала Господу, у него были настоящие друзья — давно звал его пробовать опиум. От него, правда, сложно отказаться, но от пары трубок ведь ничего не будет? Хуан ведь давно не ребенок, что бы там ни считали в семье, и может себя контролировать. Старший из сыновей Папы застегнул ширинку, поднял упавшую на мостовую шляпу и пошел прочь от бара. Хуан не любил осень за холод и сырость, но знал, как сделать так, чтобы стало тепло. *** Церковь святого Михаила уже набила оскомину, но Мигель упрямо продолжал туда заходить. Хотя бы для того, чтобы еще раз убедиться — половина прихожанок бывает там отнюдь не из-за проповедей отца Чезаре. Дамочек было много. Скоро они все передерутся из-за места в исповедальне, вот Ники-то порадуется. Интересно, Чезаре замечает, как они на него пялятся? Впрочем, Чезаре уже несколько месяцев умудряется не видеть Мигеля, отсидевшего себе всю задницу на жестких скамьях, чего уж там. Поразительное самообладание. Помимо Мигеля и алчных взглядов прихожанок Чезаре столь же виртуозно умудрялся игнорировать слухи, новостные сводки, стрельбу в двух кварталах от церкви около дома Катерины Сфорца, а также стенания дорогого брата Хуана, облажавшегося по полной. Кроме этого, Чезаре старательно не замечал пошатнувшееся благодаря стараниям Ровере положение семьи, Колонна и Орсини, разгуливающих прямо под окнами синьоры Ваноццы, новую любовницу Папы и смерть Педро Кальдеса. Город Ветров затаился и чего-то ждал. Мигелю нужны были ответы и новый смысл жизни. Старый, после истории с Лукрецией и Джованни, можно было смело выкидывать на помойку. Чезаре мог его дать, но предпочитал отмалчиваться и прятаться за кафедрой, прихожанками и молитвами. Но Мигель был упрямым и обладал почти бесконечным запасом времени. Поэтому он исправно заглядывал в церковь каждый день, узнал много нового про Страшный Суд. Окончательно уверился, что хоть ад и дерьмо похуже Города Ветров, но ада ему явно не миновать. Он трижды раскаялся в грехах, бессчетное количество раз согрешил в мыслях, пересчитал все стекла в витраже, выучил парочку молитв, разок подцепил симпатичную прихожанку, обиженную невниманием святого отца, перебрал в памяти всех родственников Сфорца и Ровере, пока не вспомнил, с какой стороны они приходятся друг другу родней. А потом Чезаре не выдержал. После проникновенной воскресной проповеди — в аду Мигеля явно заждались — он выждал, пока народу в церкви поубавится, и присел на скамью рядом с Мигелем. — Мне все равно, что там происходит. Суета сует, Мигель. И бессмысленная беготня. Зря ты сюда ходишь, — голос у него был тверд и решителен, но Мигель уже знал, как распознать неуверенность. Чезаре держал руки на коленях и почти с остервенением перебирал четки, цепляясь за них, как за спасательный круг. То, что Чезаре так небрежно назвал «беготней», уже стоило жизни парочке отличных ребят. Мигелю вдруг отчаянно не захотелось пополнять их число. Он задрал голову к потолку и вдохнул запах свежей побелки. Церковь святого Михаила стояла на месте и никуда не собиралась отпускать своего единственного служителя. Видимо, святому Михаилу, на пару с Господом, было до черта, что творится на грешной земле. — Послушай, — твердо сказал Мигель. — Так дальше нельзя. Он напивается, курит какую-то дурь напару с этим турком, дебоширит, поколачивает жену и заявляется на переговоры в невменяемом состоянии. Папа ничего не видит, или не желает видеть. Его не может образумить ни Лукреция, ни сеньора Ваноцца. Он тянет всех на дно. — Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Чезаре. — Не думай больше об этом. Меня не интересует, что происходит в семье. Только Лу. У Папы были амбиции повыше небоскребов Города Ветров. Ему было тесно в рамках одного района, и хотелось чего-то большего. Сфорца на коленях вполне сошла бы для начала. Вот только поставил он не на того сына. Надо было почаще обращать внимание на Чезаре и поменьше нянчиться с Хуаном. Тогда, глядишь, и вышел бы толк. — Если тебе нужен повод, то за ним дело не станет. Папа уже немолод, а кто будет после него? Хуан? Или, не приведи Господь, Джоффре? Нам тогда не жить, ваше высокопреосвященство. И если нам с тобой умирать не жалко, то подумай хотя бы о Лукреции. Чезаре дернулся, как от пощечины. — Уходи, Мигель, — велел он. — И не появляйся тут больше. Сам приду. Когда-нибудь. И Мигель ушел, вышел в прямиком в сентябрь – сучий месяц, слишком похожий на лето – и направился к бару, протирать стаканы. А что еще оставалось делать? Только ждать. *** У Лукреции глаза, как у больной коньюктивитом кошки — воспаленные, влажные, но все еще затягивающие. В них лучше бы не смотреть, но Чезаре смотрел. Мигель протирал стаканы. А что ему еще оставалось делать? — Ты похож на сторожевого пса, который все никак не может сорваться с цепи, - сказала Лукреция, чуть откидываясь спиной на стойку. В баре, по случаю дерьмовой погоды, народу не было вообще, а Мику как ветром сдуло при появлении дочери Папы. Кажется, он был в нее влюблен и пытался таким образом избежать суда Линча или чего похуже. Лукреция говорила правильные вещи. Чудовищные, но правильные. Ей в голову пришла мысль на миллион, и она спешила поделиться ей с братом. Бедный, бедный Мика. Бедные мы все. — Ты ведь знаешь, что нужно делать, чтобы спасти всех нас. Отец не видит, что творит его старший сын. — Лу, — ответил Чезаре, моментально охрипнув, когда она подошла ближе. — Лу, о чем ты просишь меня? Я священник, мой Бог запрещает мне убивать, а Борджиа не должны причинять вред Борджиа. Он казался возмущенным, даже злым, но в этой комнате всем было понятно, сколько неуверенности скрывается за этой отповедью. — Разве ты сторож брату своему? — в шепоте Лукреции, бьющем по ушам и нервам как колокол на звоннице церкви святого Михаила, слышалась мольба. С такой же мольбой она смотрела на Чезаре из окна автомобиля, увозящего ее к ублюдку Сфорца. Страшная мольба. Безотказная. Не забыть, не отмахнуться. Лукреция сильно повзрослела за прошедшее время. Мигель оказался прав – про ублюдка Сфорца она забыла почти сразу, или притворилась, что забыла. Борджиа, они такие. Чезаре отступил от нее на шаг, выставив перед собой раскрытые ладони в последней попытке защититься, но Лукреция и этого ему не позволила, шагнув следом. — На цепи, — мягко проговорила она, ведя пальцем по бритвенно-острому на вид краю колоратки, чуть касаясь кожи на горле. — Нет ошейника прочнее, да? Чезаре с присвистом втянул в себя воздух, качнулся в сторону сестры, а потом, словно одумавшись, остался на месте, обхватив себя руками. А Мигель вдруг понял, от чего его хозяин (а как еще его назвать?) бежал все это время, от чего прятался за сутаной и белым воротничком, о чем молчал на исповеди. А еще Мигель понял, что Хуан обречен, когда Чезаре медленно-медленно вытащил колоратку, бросил ее на стойку и почти радостно улыбнулся Лукреции: — Разве я сторож брату моему? *** Джулиано Ровере умел ждать и терпеть. Пожалуй, только это он и умел лучше всего. Сначала — долгая учеба и косые взгляды соседей, работу в полиции считавших делом непристойным. Потом — косые взгляды коллег, считавших, что выходцу из итальянского квартала в полиции не место. Но он пробился, поднялся из низов и теперь настало время платить по счетам. Сначала — Катерине за помощь с поступлением на службу. Потом — Борджиа за то, что так нагло вперлись в город, который Джулиано считал своим. Вся его жизнь состояла из этих «сначала» и «потом», но Ровере умел ждать. Он никогда не строил иллюзий по поводу Города Ветров и знал, что Город всегда ложится под того, кто сильнее. Он был сильнее. Сильнее Борджиа, Сфорца, Орсини, Колонна и этих, новых, хищных и наглых, наводнивших Америку в целом, и Чикаго, в частности. Джулиано наблюдал за их непрерывной грызней, в которой все чаще выигрывали Борджиа. Он наблюдал со стороны, вмешавшись лишь однажды, когда убили брата Катерины – отдал долг и испортил жизнь Родриго, которого принципиально ни разу не назвал Папой. А теперь он стоял — в который раз — на пороге бара, успешно притворяющегося итальянским ресторанчиком, и готовился сделать семье Борджиа предложение, от которого они не смогут отказаться. В баре все было стерильно и невинно. Джулиано всерьез было интересно, где они прячут бутылки. Весь секрет был в стойке, издевательски сияющей чистотой у дальней стены. Но Ровере так и не узнал его, хотя во время расследования смерти Джованни облазил здесь все углы и засунул нос во все щели. Говорили, что Лео, старый черномазый хрыч, все-таки сумел придумать, как быстро прятать спиртное так, чтобы никто не нашел, и продал секрет Борджиа. Мудак. — А, сэр, зашли-таки послушать Мику? — преувеличенно-радостно поприветствовал его Корелла, бросая тряпку, которой полировал столешницу, на спинку стула. — Мика, сыграй сеньору Ровере! Джулиано посмотрел на него так ласково, что Мика, если даже и дернулся к саксофону, почел за лучшее вообще уйти из бара на воздух. — Корелла, наклонись-ка поближе. Говнюк, дважды пытавшийся его убить, не удивился, но наклоняться не стал. — Скажи Папе, что я не враг ему, понял? И прикрою его сынка в случае чего. — Шли бы вы… сэр. — И скажи своему хозяину, что я забуду, кто убил Джованни и Хуана, — проигнорировал грубость Джулиано, — а еще скажи, что коль скоро он все же сменил сутану на костюм, то ему что-то нужно посерьезнее, чем молитва. — Говорите, — снизошел Корелла и облизнул сухие губы. Джулиано вышел из бара, посмотрел в яркое, словно протертое тряпкой осеннее небо и широко улыбнулся. Он умеет ждать, и Городу это известно. *** Чезаре, конечно, все передал Папе, и тот даже обещал подумать. Мигель считал, что думать тут нечего — дело явно нечисто, а уж на жаждущего дружбы с Борджиа копа вообще хотелось побрызгать святой водой. Но Мигеля никто не спрашивал, поэтому свои подозрения он затолкал поглубже и никогда их не озвучивал. Все было донельзя просто: Джулиано хотел должность шефа полиции, действующему шефу было далеко до отставки, но Джулиано обещал, что если шефу устроят вечный отпуск, то он, Джулиано, никогда этого не забудет, найдет способ заткнуть всех недовольных и завершит вместе с Борджиа ту глобальную бойню, которая грозила вот-вот начаться. Уж слишком многих Борджиа умудрились достать до печенок. Папа думал слишком долго и додумался: теперь лежал в отключке в охраняемой палате Центральной больницы и не подавал признаков жизни. Сфорца расстарались. Злопамятные ублюдки. Катерину даже удалось отправить под домашний арест — Ровере, из кожи вон лезущий, чтобы доказать свою благосклонность, очень поспособствовал. Только Мигель ему все равно не верил. И знал, что Чезаре, оставшийся один на один с семейным бизнесом, ни за что ему не поверит. Мигель подышал на стакан, протер запотевшее место тряпочкой и посмотрел на него сквозь жиденький дневной свет. Лукреция сидела на стойке и весело болтала ногами. — Не будь таким мрачным, Микеле, — пропела она. — Чезаре все сделает правильно. Разве нет? У Лукреции на все всегда один ответ: Чезаре все сделает правильно. Мигель повторял эти слова каждое утро перед завтраком, вместо молитвы. Пока работало. Чезаре что-то задерживался, Лукреция скучала: перетрогала всю чистую посуду, постояла над душой у Лео, упрашивая нарисовать ее портрет, и уже пересказала Мигелю все сплетни. Мигель в последнее время совсем перестал ее бояться и подумывал сказать ей, что когда-то не мог на нее смотреть, но не успел. В бар влетел Никки. Именно влетел, и это уже само по себе было плохим знаком. — Папа умер, — выкрикнул он и плюхнулся на стул. И все. Мигель даже не стал его трясти и бить ему морду. Просто отложил так и не оттертый от разводов стакан, помог спуститься на пол оцепеневшей Лукреции и ровно поинтересовался: — А Чезаре? Никки пожал плечами. — Отправил меня сюда, к вам, а сам вроде бы пошел домой. По-моему, он потом собирался к Ровере… Дальше Мигель уже не слушал. Он бежал к дому Чезаре, потому что понял, что тот собирается сделать. Хуже сделки с Ровере могла быть только сделка с дьяволом и Мигель бы потом не смог спать спокойно, не скажи ему об этом. Он пронесся по улице, не разбирая дороги, чуть не снес дверь с петель, ворвался в квартиру, задыхаясь, и взвыл от досады, потому что на том маленьком пятачке пространства, которое Чезаре звал домом, царил совершенный хаос. Хозяин явно собирался в спешке. Мигель рванул обратно. Найти бы, успеть. Вдалеке мелькнул бежевый пиджак. Чезаре после отказа от сана не терпел черного в одежде. — Чезаре! — наугад заорал он вслед светлой спине. — Чезаре! Подожди меня! Бежевый пиджак остановился, и Мигель чуть не рассмеялся от облегчения, потому что это и правда был Чезаре. Сказал бы кто лет пять назад, что он будет так счастлив при виде этой рожи, схлопотал бы в глаз. — Роль трепетного влюбленного тебе не идет. Или тебя отправила за мной вовсе не внезапная страсть? Он мог бы язвить бесконечно, но его прервали. Мигель в общем-то даже не успел ничего почувствовать, только услышал громкий хлопок и обжигающую боль где-то в груди. На улице поднялась паника, как всегда, когда ни с того ни с сего начинают звучать выстрелы. Странное дело, подумал Мигель, заваливаясь на бок, осень еще не началась, а с ними снова все не слава Богу. Кто же его подстрелил? Сынок Катерины? Как его там… — Мигель, — голос был настойчивым и надоедливым, а в глазах типа, на чьи руки он свалился мелькала тревога — Мигель, слышишь меня? Нашел время, давай, дыши, ублюдок. Что-то было не так с этим голосом и с его владельцем. Мигель сощурился на склонившегося над ним мужика и вспомнил имя. Ужасное имя, если задуматься. Совершенно некстати стало жаль совершенно новую рубашку, Мигель даже вздохнул и легкие обожгло огнем. — Не разговаривай, — велел ему тип, но Мигель не послушался. Судя по дискомфорту, не послушался первый раз. — Это Ровере, не верь ему, — почти внятно сказал он и откинулся на жесткие руки. — Ни за что не верь, это он все подстроил. Папа там… сам… Сфорца… Снова стало больно, пришлось замолчать. По правде сказать, он понятия не имел, кто такой этот Ровере и почему ему нельзя верить, но от того, что он это сказал, стало поспокойнее. Может этот… послушается и все обойдется. Он опять забыл имя, но ему вдруг стало все равно. Мигель посмотрел в теряющее четкость, слепяще-серое небо и, прежде, чем прикрыть глаза, увидел, как с ветки стоящего у дороги клена сорвался один-единственный ярко-желтый лист.