***
Выше Слепого Только Крыша Дома И Ласточки А сейчас выше Слепого, на самом краю Крыши Дома, стоит Волк. Его гитаре, перекинутой через плечо, не хватает пары струн, а сам Серый — притворно — расслабленный, безмятежно улыбаясь, рассказывает в расцветающее утро раннего лета о том, как сложно в Доме достать приличные струны — летуны ни черта в музыке не понимают и, наверное, надо у Валета спросить. Волк говорит о легком и приятном — о струнах и музыке, а думает о том, что сейчас ход Македонского — от этой сопливой истерички зависит то, каким сегодня проснется Дом. Минувшая ночь — тяжело-угарная с картами и пьянкой, мордобоем и песнями — неспешно отпускает Волка, оставляя только Клетку, настойчивое Волчье «пусть просто уйдет. Сбежит из Дома в наружность и никогда не вернется, ладно?» и сразу — сегодняшнее утро и край крыши. Волк жадно втягивает в себя прохладный воздух — горечь травы, бензин, солнце, каникулы — добродушно фыркает, а оранжевые глаза хранят звериную настороженность; отходит от края крыши к чердачному люку и, перехватив гитару поудобнее, спускается в свой последний день.***
Тучи торопятся куда — то за Расчески, задевая торчащие антенны свинцовыми тушами, распарывая себя, проливаясь дождем. Пахнет осенью — прелыми листьями, водой, потухшими кострами. Волк сидит на отсыревшем ящике, невесело усмехаясь. Ветер забирается под свитер Волка — холодит боль, засевшую в позвоночнике. Волк недовольно поводит плечом, будто отталкивая ветер, и резко встает. Бежать по крыше, оскальзываясь, рисковать увлечься и съехать на покатую часть — так он любил, когда был мальком, когда не было ни Кузнечика, ни Чумных Дохляков, а сейчас… Пара шагов — громыхает жесть, противно взвизгивает осколок бутылки. Сейчас тоже нет ни Чумных Дохляков, ни Кузнечика. Есть Четвертая и Сфинкс. И есть Слепой. Вожак, от которого Волка просто воротит, а еще больше воротит от невозможности сохранить дружбу Сфинкса только для себя. И Волк нарывается раз за разом, надеясь, что Слепой сорвется, что рявкнет на него, смажет по роже, а Сфинкс увидит, что его ненаглядный Бледный такой же, как и все они или даже хуже большинства из них. Слепой не реагирует на Волчьи провокации, либо отделывается недосказано шелестящей фразой, что куда противнее откровенного игнорирования. «Падаль. Рыбья кровь» — рычит себе под нос Серый и вдруг — резко, во всю глотку орет в нескончаемый дождь, кидает свой крик тучам — пусть заберут, унесут туда, где Волк никогда не бывал и не будет. Это же так здорово — кричать в небо! Тучи забрали крик и унесли его вместе с дождем, а в замен принесли мягкие душные сумерки. Волк трясет мокрой башкой и уже с остро-опасной улыбкой легко спускается на чердак — играть в свои шахматы с Черным.***
Волк рыскает по крыше, не находя себе места, обдирает с плеч обгоревшую за лето кожу и пытается унять скачущие мысли. Совершенно ошалевшее солнце, наплевав на то, что на календаре сентябрь, жаром изводит кусок мира Волка: пустой двор с выгоревшей травой, свернувшиеся листья на деревьях, собак, валяющихся в тени дуба, высунув языки, притихший от зноя Дом. Волк чует — эту тишину вот-вот прорвет, Дом и каждый в Доме начнет собирать себя заново. Они вернулись из Дома-на-море, куда их в срочном порядке отправили после… после Выпуска Старших, и Ральф — теперь он их воспитатель вместо… вместо Лося — рассказал, что Кузнечик пришел в себя и провел к нему в палату Волка и Слепого. Волк наклоняет голову и трет ухо — дурацкая привычка, означающая, что Серый что-то не понимает, а сейчас он не понимает, что произошло с его лучшим другом. Он изменился. Слишком изменился за пару месяцев. Волк нетерпеливым жестом пятерни отбрасывает мокрую от пота седую челку. Он и сам изменился — вытянулся и раздался в плечах, бронзово-загорелый и курит, почти как старшие, но то, что произошло с Кузнечиком — да какой он теперь Кузнечик? Как там его окрестили? Тутмосик? — не имеет никакого отношения к глупой взрослости, которую выпячивают вчерашние мальки. Волк снова резко обрывает свою мысль. Старших нет. Мальков нет. Есть только они. Последние. Волк вытаскивает заткнутую за ремень джинсов футболку, напяливает ее на себя и устраивается в тени каминной трубы. На крыше уже невыносимо, но спуститься вниз, вернуться в спальню, видеть чьи-то рожи и отвечать на дурацкие вопросы про Кузнечика, было еще невыносимее. Да и не хочет Волк сейчас ни с кем делиться ни своей радостью от возвращения друга, ни своим страхом от того каким друг вернулся. «Пусть Слепой рассказывает» — хмыкает Волк, представляя картину допроса Слепого Чумной братией, и Шакала Табаки, закатывающегося в причитаниях о неспособности Бледного удовлетворить любопытство населения. Вот пусть и развлекаются, а ему — Волку — надо подумать. Крыша — отличное думательное место. Ему надо подумать о том, что Кузнечика не будет, а вместо него будет кто-то другой, лишь изредка позволяющий себе стать на короткое мгновение Кузнечиком. Подумать о том, каким теперь будет Дом и о своей роли в Доме. Ему придется научиться спокойно говорить «Кровавый Выпуск» и не обрывать свои мысли о старших и Лосе. Никогда не обрывать свои мысли, но уметь скрывать их. Скрывать даже от самого себя. Ему надо сочинять новые сказки — старые совершенно обанкротились за это лето. А еще ему надо научиться курить, чтобы не кашлять при каждой неловкой затяжке…***
— Меня убьют, если узнают, куда я тебя затащил, — уверяет Волк, а в голосе звенит радость от задумки, от того, что он поделится с другом своим секретом и откроет ему такое чудесное место в Доме и будто уже не в Доме, от предвкушения радости Кузнечика, да и просто от неба и ветра, и близкого лета. Кузнечик неуверенно улыбается и топчется возле чердачного люка. Ему интересно и опасливо, и невозможно не пойти за Волком, даже если там — всего лишь нарисованная картинка, за которой неизвестность о которой не стоит думать. Потом они сидят рядом и Кузнечик говорит о том, что когда — то было в Наружности: о доме, парке, магазине с зеркалами, а Волк — о том, чего никогда не было: о космосе и кораблях, о крае земли и море. Они кричат в небеса и лучше этого ничего не может быть! И они точно знают, что так будет всегда: крыша, яркое небо, мелькание стрижей и рядом друг.***
Быть благородным разбойником и организовать слежку за сэром Гаем Гисборном, куда интереснее, чем слушать глупые шуточки Хламовных, не имеющих не малейшего представления о делах, творящихся в Шервудском лесу. Даже если в роли Гая выступает дубина из старшаков, а Ноттингем уместился на чердаке старого Дома. Спрятав в тайнике золото, награбленное у сарацин, Гисборн отправился вершить свои злые дела, а восьмилетний благородный разбойник, известный среди Домовского люда под кличкой Волк, уставился на оставленную старшим распахнутой дверцу в чердачном потолке. Небольшая лестница (как хорошо, что сегодня спина почти не болит), ободранный о край люка локоть и сразу — новый мир: синь неба, перекрикивания ласточек, теплая жесть крыши и всё совсем по-другому! Волк выбирается на крышу, навстречу бесконечно-летнему дню…