автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Разрешено только в виде ссылки
Награды от читателей:
47 Нравится 4 Отзывы 15 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

«приблизься, чтобы поцеловать меня сладко-сладко до крови или чтобы оттолкнуть меня жестоко, так ужасно, с визгом».

У нее кожа тепло-влажная от пота, губы треснули и болят, поцелуи со вкусом крови получаются, и она только в самый рот ему чуть стонет, когда он зубами случайно кожу и без того раненную прихватывает-цепляет. Тело под ним родным и незнакомым одновременно кажется, Изабель сама ближе тянет, лучше бы в глаза хотя бы не смотрела. Алек знает, что взгляд ее потом не забудет; совсем не родственный. Тягуче-возбужденный этот, ему бы глаза ей закрыть, ему бы самому перестать на нее смотреть, внутри тепло-влажной промежности двигаясь. Но может только губами к губам, так тесно и плотно, что они друг другу в кожу дышат. Что остатки одежды будто жгут кожу, раздеть бы ее полностью, целуя не до утра, а до херовой смерти самой. Пока их не найдут и не убьют на месте. Ему от нее жарко, ему от воздуха вокруг жарко, ему от стонов этих в поцелуй и вместо поцелуя жарко. Изабель ногами обнимает тесно, ногтями в кожу на спине, чтобы не отодвинуться, чтобы не бросить, чтобы не оставить ее уязвимую-открытую-слабую. Он по щекам ее помаду пальцами размазывает, по собственным губам мажет, оголяя, обнажая, до самой сути добираясь. Она стонет громче, одними глазами полуприкрытыми напоминает ему не сдерживаться, спустить контроль полностью. Вжимаясь в нее, Алек ловит себя на том, что ему никогда не хотелось, да и вряд ли захочется уже, вот так вот хоть с одной, хоть в одной. Не отпускать, не выходить, срастись бы с ней, быть частью нее; а она щекой к щеке жмется, и становится только жарче. И это, наверное, проклятье какое-то, разрастающееся и в крови гниющее, но когда она бедрами навстречу двигает, сжимаясь, ногтями до крови, когда он сам ее до синяков сжимает, до засосов, на кровоподтеки похожих, целует, теряя всю мораль и все ориентиры, на пару секунд из головы влетает все нахер. Понятия крови, понятия чести, понятия семьи. Остаются только два напряженных до предела и расслабляющихся тела. И поцелуи почти что слепые, заботливо-нежные то ли в губы, то ли в подбородок. Тяжелые вдохи-выдохи и объятия, жаркие и влажные от пота. Душные. Носом в кожу ее утыкается, она по спине гладит едва осознанно. — Скажи мне снова, что ничего ко мне не чувствуешь, — у нее шепот запальный, она лишь ближе жмется, уязвимо слишком. — Вранье, — в волосы, без попытки подняться, не давить ее своим телом. — Люблю. — И я тебя. И я тебя… Он не пытается по винтикам и шестеренкам моральный компас собирать, у него все фибры души сбоят и стройными рядами не выходят. Не собственная мораль калеченной кажется, пока она по спине заботливо-плавно гладит, губы его ищет и своими в них утыкается. Не собственная. Чужая; та самая, что велит им отдельно, что велит ему и себя, и ее презирать за стертую черту. У него так много дыма табачного в легких, а душат мысли о губах ее, душат глаза ее искренне-ласковые, душит звук ее голоса, который он забывает все больше и больше и ненавидит себя за это уже. Алек не считает, сколько курит. Ни по времени, ни в пачках. Никак. Дни без нее считаются сами. Ему бы амнезию лучше, ему бы всю память — нахрен и подчистую. Нет. Только эта память и осталась. Только там она существует. (Он не отдаст ее, как и обещал.) Травить себя, пока не издохнет, кровью харкая. Костяшки сбитые ноют на периферии, они целыми почти не бывают. Жаль ни лука, ни стрел, он бы тетивой кожу меж пальцев привычно срезал и стесывал. И не засыпал бы с мыслями о ней, о волосах ее, о руках, о коже теплой, в которую бы уткнуться и не выпускать ее всю из рук никогда больше. На болезнь, одержимость, обсессию походит. А в голове чужой голос звучит и никак не смолкает; тот самый, что голос совести заменил. Фантомно-призрачных болей больше нет. Только голос, который он, блядь, слишком хорошо помнит. Настолько хорошо, что тошнит. Лучше бы ее голос помнил. Он, блядь, не может так больше. Он интонации, тембр знакомо-родной теряет. Все теряет. Ее. Голос твердит: ты сам бежишь. Заткнись. — Один до Покателло. Паспорт на чужое имя, жизнь на чужое имя. Почти как отдать всю свою память. Билеты печатаются слишком громко, наличные вообще не шуршат, кажутся. — Спасибо. Спасибо, блядь, да. В Покателло родных рук нет, в Покателло она не влетит в него, телом о тело, лицом в грудь утыкаясь, в Покателло — так же, как и в Лас-Крузесе, Пирре, Детройте, Плимуте — ничего. Пустота полная; а он все равно билет вместе с паспортом в пальцах сжимает, сумку спортивную на платформу рядом с лавкой бросает. И не имеет никакого, блядь, понятия, что будет делать в Покателло. Голос говорит: ты сам бежишь от своей родной-единственной, обещал же никогда не предавать. Голос укоряет: врал. Заткнись, Джейс. Заткнись. Заткнись, пожалуйста, и без тебя тошно. Ты сам давно сдох, ты сам давно сдох, не делай вид, что знаешь, как выжить в этом мире. Он бежать будет, пока не окажется от нее так далеко, что никому и в голову не прейдет, что их связывать что-то может. Он защитить ее пытается. Он не предает ее, блядь. Не умеет. Не знает как просто. Кого угодно, но не ее. Его просят потушить сигарету, указывая на знак. Он в себя приходит только тогда, когда поезд подъезжает, а на его новое имя выписывают штраф за курение в общественном месте. И он паспорт собственный на стоимость, в три или четыре раза превышающую штраф, обменивает. Сумку на плечо закидывает и в поезд садится, закашливаясь от дыма на пару секунд, не больше. Сдохнуть бы. Сдохнуть бы и задушить на корню все эти надежды однажды снова ее увидеть, просто увидеть. Сжать хоть в каких-то объятиях; не во сне, а по-настоящему. И пускай бьет его, пускай ненавидит, пускай плачет даже. Только не гонит. Голос винит, когда он виском к стеклу прижимается, глаза прикрывая: ты бросил ее, подонок. Заткнись. Заткнись-заткнись-заткнись. Пожалуйста… Ты мертв. И она, она тоже мертва будет, если только развернусь. В темноте, в спутанных мыслях она рядом садится, обнимает и к себе тянет. Он в плечо ее утыкается, ноздрями воздух тянет — и запаха никакого не чувствует; и так уже знает, что все ненастоящее, память свою клянет, до кома в горле, до теплой, горящей боли в груди. Изабель щекой к голове его прижимается, в самое ухо шепчет что-то не своим голосом, что ждала, что ждала его, а он, скотина, ни разу даже не подумал, как ей одной будет. Подумал. Он столько раз об этом думал уже, столько сценариев перебрал, что душно и дышать нечем от этих мыслей. Ни разу не винил ее только, что она сама его остановить все это просила. Сама боялась, что все судом закончился, изгнанием… казнью. Просыпается резко, за пару остановок до своей. Хотя ему все равно теперь. Любая остановка может быть его; толку-то. Они все одинаковые. Каждый город одинаковый. И ни в одном нет черных густых волос, голоса, отзывающегося болью за грудиной, и родных темно-карих. Мотели везде одинаковые, матрацы неудобные, из-под оконной рамы дует. Он не вспоминает, когда спал в последний раз в приличной кровати. Курит прямо так, не открывая окна, лишь рукой о раму опираясь. Курит прямо в номере мотеля; и так знает, где именно была та приличная кровать. Ее кровать. Та, куда она тянула его за собой, клянясь буквально, что ни одного бывшего, ни одной бывшей там не было. Никого. Только он, всегда только он. Алек знает, что все равно бы ей поверил. Даже если бы она врала, даже если бы играла им. Даже если бы вертела, рассчитывая исключительно на секс. Голос допрашивает: а сам? Голос никак не затыкается: сам ее только для секса использовал? Алек мобильный разбивает, разворачиваясь резко, о стену бьет, пачка сигарет смятая туда же летит. Не смей. Не смей, блядь, так. Никогда такого не было. Никогда. Заткнись. Заткнись-заткнись-заткнись. Это любовь была. Есть любовь, сука ты, паскуда. Люблю я ее. Ножом в спину и провернуть: а хер ли ты бежишь от нее тогда? Десятками ножей: хер ли ты бежишь, блядь, если любишь ее? Он на крик срывается, закупоренные остатки эмоций выплевывая, выблевывая буквально. Кулаками по стене, стесывая едва покрывшиеся кровавой коркой костяшки. До полосок прозрачно-густо-красных на стенах. Сангиновых, как помада ее. Как подушки пальцев, когда он губы ее трогал. Как собственные губы и кожа вокруг, когда целовал, не останавливаясь, не видя смысла останавливаться, пока она позволяет, пока к себе тянет и отпускать не-хочет-не-может. Физическая боль тупую душевную не перекрывает, а он все никак не научится. Ни с болью справляться, ни жить без нее. Дым жжет раны открытые, когда он прикуривает, дым жжет легкие, дым выжигает все, но не ее из памяти. Лишь фрагментами. Теми самыми, за которые он любые другие воспоминания отдать готов, лишь бы не ее. Незатыкающимся повтором: хер ли ты бежишь, раз она для тебя все, ебаное ничтожество? Ничтожество. Хорошее слово; суть отражает. Нихрена только не отражает причин. Причины и суть не пересекаются, а он курит до тех пор, пока дым табачно-сигаретный не начинает глаза щипать, не начинает раздражать их до слез буквально. Не в дыме дело. Дым тут ни причем. Ком в горле хоть как-то отпускать начинает, ощущение предательства не отпускает и никуда не исчезает только. Перед глазами темные силуэты — один силуэт. В клубе, в коротком платье, не смотрящая на него. Дома, в кровати ее, в нижнем белье. Полностью обнаженная и знакомая; не тем — всем другим, а ему одному. Другая. Неизменно другая в темноте. Жмурится до черных пятен. До пятен, что силуэты все разгоняют. Хер ли ты бежишь. Не знает. Он не знает. Она просила не целовать ее, не смотреть влюбленным этим взглядом; он не может. Только уехать. Уехать, сбежать. Так далеко, как только хватит сил. Так далеко, как сможет растянуть эту прорезиненную нить между ними, которая рано или поздно назад потянет, как рикошетом, разнося все, их самих до открытых переломов изламывая. Не знает, он, блядь, не знает. (Даже изломанную ее, сам изломанным будучи, с костями торчащими, целовать в губы будет и слова совсем не о родственной любви повторять, резонирующие у обоих во внутренностях где-то.)
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.