Беспокойная ночь

      Нечистый был именно таким, каким изображают его на лубочных картинках. Кожа темно-сизая, покрыта короткими бурыми волосками, глаза без зрачков, рога изо лба козлиные растут, да такие длинные и витые. На голове черные волосы, ими же покрыта и нижняя часть туловища. Копыта свиные, да крысиный длинный хвост, только длиннее, чем у крысы. Чёрт бил им в разные стороны, принюхиваясь и озираясь.       Царь Иоанн пытался пошевелиться, позвать на помощь, хотя бы осенить себя крестным знамением, но вместо этого лишь разглядывал незваного ночного гостя. Ухмыляясь, нечистый подошел к иконам и погасил лампадку, что денно и нощно горела пред образами. И затем потащил куда-то мешок. Большой такой черный мешок. Приглядевшись, царь увидел торчащую из мешка руку с перстнями. Перстни эти он сам дарил, а рука ласкала его не далее, как пару часов назад. - Отдай, - прохрипел царь. На это дьявол лишь засмеялся поганым смехом своим. И тут в полной темноте раздался голос: - Жалеешь о своем кравчем, государь? Все мы жалели о родных, которых казнил ты безвинно. К царской кровати подошел кто-то грузный, высокий. Приглядевшись, Иоанн узнал… Андрея Шуйского. - Я первым иду, за мной остальные прибудут. И вскоре в горнице появился некто в царских одеждах. - Узнаешь ли меня? Сам ты, царь-надёжа, обвинил меня в измене, заставил обрядиться в сие платье, что не по чину мне, посадил на трон и убил. Да еще приказал опричникам своим ударить меня кинжалом. Последние уже бездыханное тело били. - Федоров? Иван? - еле слышно прошептал царь. - Узнал, - кивнул головой тот. Вышел еще один, и тоже в царском одеянии. - Чем же я провинился пред тобой? Не желал я престола твоего занять, не по силам мне было управлять державою. - Владимир? Старицкий? Тот лишь запел что-то себе под нос, про бобра на реке. В этот момент по полу что-то покатилось – будто рассыпались кочаны капустные. - Головы это – подсказал Шуйский, - головы тех, кого казнил ты, предав смерти лютой. Заговоры, говоришь? А сколько безвинных смерть мученическую приняли. Вот, гляди. Как ни темно было в комнате, Иоанн сумел разглядеть нечто вроде забора, состоящего из острых кольев. - А колья – те самые, на которые сажал ты казнимых. Али запамятовал? На них появились черные тела. Раздавались такие крики и стоны мучеников, что царь в ужасе зажал себе уши. - Руки-то убери, - скомандовал Шуйский так, как, бывало, командовал он подростку Ванюше, - и слушай. Да вспоминай. А мертвецы тянули полусгнившие руки к царю, звали его по имени: - Прочь! Сгиньте! – вскричал Иоанн. Но лишь сильнее сгущалась тьма вокруг него. Из дверного проема показался человек в монашеской рясе и одеждах митрополита. - Филипп! Филипп! – вскочил, было, царь, но тот лишь головой покачал: - Поздно уже. Отвернулся от тебя Господь. А ведь я говорил тебе – покайся, пока не поздно. Да тебе власть глаза застила, сердце твое тверже камня стало. Сиротку-то за что сгубил? Или выкинул, как игрушку надоевшую? Вот и этого выкинь, все равно надоест скоро. Кое-как Иоанн сумел разглядеть Басманова рядом с собой. Но тут же тело кравчего исчезло, будто и не было. - Что? Все машкеры примеряешь? – подал голос боярин Михайло Репнин, - а не думал ли ты, государь, что какая-нибудь возьмет, да к лицу прирастет. Да так, что с кожей не оторвешь? Тени мертвых все прибывали и прибывали, шептали имена свои, просили помощи…       Царь Иоанн Грозный, Великий Князь Московский и всея Руси проснулся от собственного крика. Сердце, казалось, готово было выскочить из груди. Но все было спокойно – и лампада горела пред образами так же, как накануне вечером. Нигде по углам не было зловещих теней. В палатах Александровской Слободы было тихо. В ночи слышались знакомые звуки – далекий лай собак, вой ветра, где-то скрипнула дверь… И главное – под боком посапывал любимый Федька. Накануне он так умаялся, что заснул крепко и даже не проснулся от крика царя. - Федя.. Феденька,- царь сидел, комкая в руках край одеяла и не замечая, как слезы струились у него по лицу. - А? Что? Еще не проснувшись, Басманов вскочил и схватил спрятанный в изголовье кровати кинжал. Затем, уже окончательно открыв глаза, увидел, что никакой опасности нет. - Сон страшный приснился? – спросил он у царя, моргая и стараясь размежить веки. - Не спи, Федя. Не время спать. Дела страшные творятся на Руси. Он бухнулся на колени перед образами и принялся истово молиться, крестясь на иконы. - Помилуй, Боже, мя, грешнаго! Начал читать: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и бежит от лица Его всякий, ненавидящий Его…» И тут же обернулся к Басманову: - Что молчишь, Федор? Али снова заснул? Молись! Молись, кому сказано! Тот послушно стал повторять слова молитвы, стараясь не сбиваться. - Дай перо, чернила, бумагу. Ну, что стоишь?! Свечи, свечи зажигай! Набросив на плечи меховой зимний халат, расшитый драгоценными каменьями, Иоанн сел за стол. - Сейчас напишу. И велю писцам переписать набело и разослать во все монастыри земли Русской, дабы поминали в своих молитвах ежедневно невинноубиенных… Какое-то время царь сосредоточенно писал, бормоча себе под нос: - Раба своего Казарина да двух сынов его, которые приходили на пособь…Федора Истому, князя Василия Ростовский, Василия Никитина… Он то и дело отрывал взгляд от бумаги и воздевал очи к белому потолку, словно надеялся увидеть там что-то среди лепнины. - Сих опальных людей поминати по царевы грамоте, а которые в сем синодике не писаны, ты, Господь, сам внеси имена их. Царь отложил перо и строго взглянул на Федьку – не заснул ли. Не спал Басманов, бдил и слушал ночную тишь. И в неверном свете свечей Иоанн на стене снова увидел… нечистого. Перекрестился – на этот раз легко, прочитал «Отче наш» и тут понял, что никакой это не чёрт. Это тень от Федькиной шевелюры так ложится, что на голове кажется, рога есть. - Федор! Ты вот что… Гребень возьми, да расчешись. Негоже пред царем лохматым сидеть. - И то верно. Только гребень мой в моей опочивальне остался. - Так и тут у тебя есть, али запамятовал? Ищи, да как следует, расчешись. Вон, зеркало бери. И, вздохнув тяжко, снова вернулся к синодику.