Статуя

В бытность свою десантником Вольфганг Миттельмайер не удивился бы, увидев лучшего друга с огромным фингалом. Но подобное непотребство на лице флот-адмирала — уже нонсенс. Синяк был совсем свежим, темно-багровым с примесью фиолетового, изумительно оттенял голубой глаз Ройенталя и немного диссонировал с цветом плаща. Последнее, правда, подумал уже не Вольф — негромкий комментарий принадлежал Меклингеру, который тоже оказался свидетелем явления Оскара в адмиралтейство. Миттельмайер грозно зыркнул на него, намекая, что рассказывать об этом не стоит. — Так, Ройенталь, быстро ко мне, — сориентировался Волк. — Пока Мюллер не увидел и всем не раззвонил. Оскар что-то невразумительно хмыкнул, но тащить его за руку не пришлось. Закрыв за собой дверь, он сел в кресло для посетителей и поинтересовался: — У тебя лед есть? — Тут не лед нужен, — Вольф покрутил головой. — Это бы замазать чем-нибудь... Ничего не хочешь мне рассказать? Повисла короткая пауза. Потом Ройенталь, взглядом спросив разрешения, налил себе коньяка из графина, выпил и ответил: — Ну, это был Биттенфельд. — И что ты с ним не поделил? — нрав адмирала, которого заслуженно называли Тигром и Бешеным Вепрем, был общеизвестен, но проявлялся преимущественно на поле боя. На своих, тем паче вышестоящих чинов, Фриц кидался крайне редко. — Лоэнграмма, — ответ был так же краток, но потом Оскар дополнил: — То есть, мы разошлись во взглядах на этого... истукана. Вольф вздохнул. Тема была некрасивой и очень, мягко говоря, болезненной. Все началось с нормального желания регента заказать скромный памятник на могилу Кирхайса. Помимо камня с барельефом, неизвестный Миттельмайеру скульптор преподнес Лоэнграмму еще и небольшой, человеческих параметров, бюст на постаменте, который занял место в приемной. Кирхайс был изображен талантливо, с явным портретным сходством. Казалось, что серая с перламутровым блеском поверхность камня — это просто краска на коже живого человека, а ровный срез ниже плеч — какой-то фокус с зеркалами. В зависимости от угла падения света, статуя то будто хмурилась, то слегка улыбалась, что немного напрягало. А еще сильнее напрягало то, как Райнхард периодически смотрел на бюст. Словно ждал одобрения — или, наоборот, выражения неудовольствия. Вольфганг изо всех сил старался не обращать на это внимания. Но просто игнорировать присутствие статуи Кирхайса могли не все. Первым высказался на эту тему Оберштайн, в своем стиле. Мол, в приемной у регента не место таким масштабным изображениям недавно усопших лиц, какими героями бы те ни были. Лоэнграмм аргументы оценил. В тот же день Кирхайс переехал в зал заседаний. Стало еще хуже. Ощущение присутствия покойного в помещении было просто невыносимым. Волк с тех пор старался садиться так, чтобы не поворачиваться к нему спиной. Но и сталкиваться взглядом с мертвыми глазами — мало приятного. Особенно когда искусственное освещение как бы в целях экономии потускнело, и все сидевшие в зале адмиралы начали выглядеть такими же серыми. Ройенталь при главкоме свои эмоции сдерживал, но в его отсутствие пару раз едко высказывался на этот счет. Оскар ничего не имел против увековечивания памяти Кирхайса, но в какой-нибудь другой форме. Новую модель флагмана там его именем назвать, орден или медаль в честь учредить... Да что угодно, лишь бы это не смахивало на сумасшествие. А то, что творилось сейчас, таки именно на болезненный бред и походило. Потому что — они с Ройенталем это слышали, — когда все остальные покидали зал, Райнхард оставался там еще на час-другой и разговаривал с проклятой статуей. Реплика — пауза, реплика — пауза. Хорошо еще, Оберштайн не видел. Ведь именно о нем речь чаще всего и шла. — Я просто сказал, что так больше продолжаться не может, — продолжил Оскар. — Лоэнграмм должен наконец успокоиться и отпустить его. — А ты бы так быстро успокоился? — не сдержался Вольф. — Миттельмайер, не сравнивай. Я бы, наверное, напился. Потом напился еще раз. Может, разнес бы пару кабаков. Но не стал бы молиться на каменного чурбана, точно он живой. Война есть война, люди умирают, их зарывают в землю, если повезет, и на этом все, — Ройенталь снова наполнил стакан. — Я уже ставил себя на его место, Волк. Когда он приказал мне разобраться с Лихтенладе. Сначала я подумал, что это слишком жестоко. Потом представил, что сделал бы сам. Но мы отомстили за Кирхайса так, что в Нифльхейме жарко стало. А то, что он делает сейчас, я не понимаю, и Кирхайс бы не одобрил. Это я тоже сказал. А Биттенфельд потребовал, чтобы я не лез не в свое дело. Что, мол, если Лоэнграмм общается с призраком друга, то имеет на это право. Ну, — Оскар горько усмехнулся, — а я напомнил, что говорить с мертвыми — примета дурная, и ничем хорошим это не кончится. — И получил по мордам, — заключил Вольф. — Ройенталь, вот скажи — ты менее опасные способы самоубийства знаешь? — Ну, например, послать на совещании Оберштайна туда, куда Тор йотунов не гонял, и объявить мятеж, — Оскар задумчиво огляделся по сторонам, но инфернальное выражение лица состроить не получилось из-за фингала. — Ну вот что ты мне показываешь? Лоэнграмму я это все в лицо не говорил, а Биттенфельд не донесет. Миттельмайер убрал кулак и, секунду подумав, слил остатки коньяка во второй стакан. Ему тоже хотелось напиться, и плевать, что еще рано. — А может, и стоило бы... в лицо, — сказал он парой глотков спустя. — Пусть хоть куда-нибудь его уберет. Или остережется, чтобы Оберштайн не слышал. Раз уж Лоэнграмму так легче. — Мне пока лучше не попадаться ему на глаза, — резонно заметил Ройенталь. — Может, ты скажешь? У тебя дипломатичнее получится. — Как-нибудь потом, — Волк опрокинул в рот остатки коньяка. — Когда протрезвею. То ли до Лоэнграмма суть конфликта все-таки довели, то ли сработал здравый смысл, но на следующий день Миттельмайер статую в зале не увидел. Пришел он на совещание первым, поэтому смог осторожно заглянуть за все портьеры, однако ниши оказались пустыми. Увы, это не значило, что разговор откладывается на неопределенный срок. Потому что Мюллер, стоило лишь спросить, радостно поведал, что бюст увезли, и вроде как в резиденцию регента. А вечером Райнхард непривычно рано покинул адмиралтейство, и водителю приказал — Вольф слышал из окна, — ехать домой. Помаявшись еще час над документами, так ничего толком и не сделав, Миттельмайер принял решение навестить главкома. Да, это нагло и не очень-то красиво, но когда кто-то теряет рассудок, правила хорошего тона действовать перестают. Добравшись до места, Волк без труда пробился сквозь охрану. Флот-адмирала пустили сразу, видимо, предположив, что у него какое-то важное безотлагательное дело. Даже предупредили, что Лоэнграмм не в доме, а в саду. Углубившись в темную аллейку, Миттельмайер на всякий случай снял плащ и, стараясь идти тихо, медленно двинулся дальше. Выглянув из-за куста, он увидел точно в центре маленького пятачка травы проклятый бюст на каменном постаменте и нечто белое рядом. Лоэнграмм, простоволосый, в одной рубашке, несмотря на холод. — Я больше не могу, Кирхайс, — услышал Вольф. — Это невыносимо. Думал, время пройдет, что-то изменится, но все только хуже и хуже. Райнхард прижался лбом к камню, и его слова стало труднее разобрать. Миттельмайер различил лишь «забери меня» и негромкие всхлипы. Потом Лоэнграмм отстранился и вытер глаза тыльной стороной ладони. — Ну вот, Зиг, — обращение по имени, а не по фамилии, показалось Волку непривычным, — еще и расплакался я тут, как девчонка. Ты бы не одобрил, знаю. Это наша с тобой мечта, как я могу уйти, когда половина галактики еще не моя... Кирхайс... Зигфрид, мне и эта без тебя не нужна, понимаешь? Хель с тем, что я регент, что до трона рукой подать — прах это все, пыль! Людей подводить жалко, они мне доверились... а власть эта и на вкус как пепел, и по сути. Он вновь приник к статуе, словно пытался услышать бьющееся внутри камня сердце. — Я справлюсь, я завоюю Альянс, Кирхайс, — обещание звучало твердо, хоть голос Лоэнграмма слегка подрагивал. — Буду играть честно, как смогу. Не стану желать умереть в бою с Яном. Хотя нет. Стану. Если кто и может меня отправить к тебе, так только он. Да я счастлив буду, зачем мне моя жизнь, если тебя нет? Половину отдал бы, лишь бы с тобой вторую провести! Вольф хотел было показаться, сделать хоть что-нибудь, чтобы прервать этот поток разрывающих душу слов, и будь что будет — но в этот момент что-то изменилось. Дрогнула то ли статуя, то ли вообще все вокруг. Он успел удивиться, ведь столица стояла в самом сейсмобезопасном месте Одина, и планетотрясений тут не было Локи знает как давно. Больше в это странное мгновение не уместилось ничего реального. Потому что не могла быть реальной бесконечная лестница, синяя тьма, приоткрытые врата — и Кирхайс. Невозможно материальный призрак. Райнхард бежал вверх по выщербленным ступеням, как ребенок к елке с подарками, хотя из-за ворот несло смертью, тем удушливым запахом, который невозможно описать, но нетрудно ощутить в схватке, на волосок от гибели. Кирхайс пытался оттолкнуть его, но Лоэнграмм вцепился в него так, как перед этим держал статую. Миттельмайер попробовал, как во сне, дотянуться до главкома, оттащить от мертвеца, и страшное воспоминание о Гайерсбурге взрезало его память. Вольф замер, не в силах повторить тогдашний жест. Встряхнувшись, он по наитию схватил за руку не Райнхарда, а Зигфрида. И потянул на себя — обоих. Когда он снова открыл глаза, увидел лишь темное осеннее небо. С трудом перевернулся на бок, морщась от неприятных ощущений — тело ломило, форма вымокла и противно липла к коже. Но все это мигом ушло на второй план, когда Миттельмайер увидел груду щебня там, где минуту назад стояла йотунова статуя. И живого Кирхайса, растерянно прижимающего к себе бесчувственного Лоэнграмма. Не думая ни о чем, Волк вытащил из-за пазухи свернутый плащ, почти сухой, и помог Зигфриду завернуть в него Райнхарда.