Где твоя подруга?

      Ненавидеть хуево. Это чувство пожирает клетка за клеткой, погребает под своей тяжестью и железным сапогом давит на грудь, не давая дышать. От него по телу спазмы, в горле — кислота, а в мыслях — туман. Ненавидя, теряешь разум, перестаешь себя контролировать и не думаешь о последствиях.       Все, что существует в твоей жизни, все, вокруг чего ты крутишься, — это объект твоей ненависти. Ты вытравляешь из себя все хорошее и светлое, ты забиваешь на все, что не связано с этим человеком, ты засыпаешь и просыпаешься с мыслью о нем, ты концентрируешь всего себя в одном объекте.       Ненависть убивает. Медленно и уверенно. Как сильнодействующий наркотик — захватывает тело, заполняет сознание, мешает контролировать себя и оставляет жалким подобием человека, ебаным овощем. И у тебя остается два варианта: или соскочить с иглы и попробовать жить дальше, или прогнить насквозь и угореть в дыму.

— х —

      Арсений ненавидит. Ненавидит отчаянно, горько, всем существом, ненавидит не первый месяц и смутно понимает — уже не справится, не перегорит, не вырвется. Ему противно, мерзко до тошноты и воя вперемешку со скулежом, но сорваться — никак.       Он ненавидит длинные искусственные ресницы Иры, ее игривую детскую улыбку, кукольные глаза и ребяческую непосредственность, которой она подкупает всех с первых минут знакомства. Она умело играет дурочку, которая кажется не глупой, а милой, кусает пухлые, слишком розовые губы, мнется на одном месте, играя смущение, а потом заливается мурашечным смехом и прикладывает руку с тонкими изящными пальчиками ко рту, хихикая в кулачок.       Арсению было бы на Иру похуй, потому что его она не цепляла — он не любил всю эту игру на публику и желание показать себя лучше, но вместо равнодушия в его груди алым цветком раскрывается ненависть, когда он видит ее под руку с Антоном.       Антона он знает, кажется, всю жизнь. Соседние квартиры на окраине Москвы, параллельные классы в школе, один вуз, только разные направленности. Они вместе учились курить и пить, по очереди таща друг друга по улице, едва передвигая ногами. Вместе впервые поехали заграницу и чудом не потерялись. Вместе создали кружок КВН-а в университете. Слишком много этого «вместе», чтобы закрыть глаза и промолчать, когда Антон из всех вариантов выбирает Иру.       Иру, которая хлопает ресницами.       Иру, которая улыбается, как лисенок.       Иру, которая наматывает на палец крашеные волосы.       Иру, которая торгует наркотиками и находит доступных девочек для своего знакомого.       Ира — девочка-солнце. Теплая, светлая, ласковая, разве что к рукам не льнет, как домашняя зверушка, да тапки не приносит, хотя Арсений уверен: если бы Антон захотел, она бы согласилась.       Ира — девочка-магнит. Желанная, трепетная, игривая, ее непосредственность манит, к ней хочется прижаться, коснуться золотистой кожи, вдохнуть запах духов, пробежаться по худым плечам и тонкой талии, задохнуться от смеха.       Ира — девочка-без-сердца. Она толкает порошки и таблетки всем, даже подросткам и обезумевшим от горя женщинам, поднимает цену торчкам, желая содрать с них побольше, прекрасно понимая, что они не жильцы. Отдавая зелено-синим дрожащим рукам наркотик, она улыбается по-прежнему по-кукольному и стреляет глазками. Приводя в подвал к своему человеку очередную девчонку, она получает свои деньги, целует щетинистую щеку и упархивает домой, чтобы приготовить ужин к приходу Антона.       Она играет. Умело, практически, сука, профессионально. И Арсений ненавидит каждую ее ужимку. Если бы он мог, он бы вычеркнул ее из жизни, потому что такие люди не имеют право на существование.       Но Ира — не его, и все, что он может, — это виться вокруг Антона в надежде, что он образумится и избавится от змеи, которую пригрел под любимой желтой толстовкой.       А тот не слушает: закатывает глаза, цокает языком, поправляет одну из миллиона кепок, надвигая ее на глаза, и отмахивается от него, разве что не шипит, хмурится устало и бросает только злобное:       — Докажи.       Арсений бы рад доказать, только эта девочка умная: не оставляет следов, не палится, не привлекает внимание и не дает возможности ее подловить. Все, что у Арсения есть, — слова, а их мало. Слов всегда мало, это факт, а у него нет ни единого жалкого туза.       Зато у Иры — веер из них и печатная машинка в придачу.       Какое-то время Арсений почти восхищался ее способностью обвести всех вокруг пальца и остаться в выигрыше. Она умела выйти из любого положения победительницей, могла обмануть самого искусного лжеца, с легкостью поворачивала любую ситуацию в свою сторону и улыбалась таким ангелом, что не прикопаешься.       А потом, закурив, Антон сказал ему, что, кажется, влюбился, и мир посыпался.       Арсений не понимает — почему она? Вокруг дохуя девчонок, которые выглядят как ебаные конфеты на палочке — только бери да облизывай. Нина — черничный леденец с коньяком внутри, Оксана — конфета-шипучка, Дарина — клубничный микс с йогуртом. Красивые, простые, веселые, без фундамента в виде грязных денег и черных связей.       Но с ними Антон дружит. А Иру трахает, причем так, что Арсений, оставшись у них на ночевку, сидит всю ночь на балконе и курит, стараясь не обращать внимания на стоны и удары кровати о стену. Думает попросить:       — Ебитесь потише.       а потом забивает, собирает вещи и уезжает. На утро на сообщение о том, почему уехал, отвечает стикером и вычеркивает Антона из жизни на пару дней, чтобы остыть. Выходит хуево, но Арсений включает свое врожденное актерское мастерство и убеждает себя в том, что он сможет смириться.       И это правда получается, пока он не видит, как Ира крутится вокруг Антона в клубе, а тот улыбается так довольно и хитро, что становится ясно: до дома они не доедут, им и туалета хватит. Арсений с такой легкостью видит, как Антон втрахивает Иру в стену, что внутренности сворачивает узлом.       Тянет блевать, и хер поймешь, от выпитого алкоголя или богатого воображения, но Арсений идет в туалет и долго плещет холодной водой в лицо, не заботясь об укладке, на которую потратил хуй знает сколько времени, и дорогой футболке, которая намокает и неприятно липнет к коже.       Вернувшись в зал, он сразу же впивается взглядом в две фигуры: Ира едва ли достигает Антону до плеча, и у Арсения в голове мелькает мысль, что ей даже не обязательно вставать на колени, чтобы отсосать ему, а можно просто нагнуться.       Еще одна мерзкая картинка в голове, и он залпом опустошает новый бокал с каким-то напитком, вкус которого он не разбирает — внутри и так все щиплет от количества выпитого. Терпит минуту, две, видит, как руки Антона, унизанные кольцами и браслетами, треть из которых подарил он сам, ложатся на ее ягодицы, обтянутые шлюшечно-короткими шортами, и срывается.       — Покурим?       — Сейчас? — Антон смотрит на Арсения, но от Иры не отодвигается.       — Да.       — Сука, — наклоняется, согнувшись разве что не вдвое, целует Иру в губы, практически засасывает, как ебаный пылесос, сжимает ее бедра и, подмигнув, идет следом за Арсением на выход. Делится с ним сигаретой, достает зажигалку, затягивается и поправляет съехавшую на глаза челку. — Ну?       — Брось ее.       — Заебал, — почти устало, но скрытая злоба вибрирует в горле. — Я уже сказал — или докажи, или съеби в закат. Я ее люблю, она — меня, я ей доверяю. Меня тошнит уже от тебя, Арс, серьезно, все нервы вытрахал. Почему тебе не похуй?       — Потому что ты мой друг.       — Друзья не ебут друг другу нервы, — хлопает его по плечу, стреляет сигаретой в урну и скрывается за дверью клуба.       Арсений глубже затягивается, почти до скрежета в груди, ежится от холодного ночного ветра, ведет плечами и хмуро смотрит перед собой, вслушиваясь в музыку, тушит сигарету о стену и хмыкает.       — Любит, говоришь?

— х —

      Выловить Иру — элементарно. Вариантов много: перехватить после пар, дождаться у дома Антона, подслушать об очередном «ИщуМодель», в которых Ира постоянно принимает участие, мечтая стать парикмахером. Антон гордится, Арсений смеется — плюс один повод поссориться.       Арсений отбивает ритм на руле, подпевая словам песни, льющейся из колонок, и пристально следит за выходом, боясь упустить свою цель. Но Иру хер пропустишь — короткая юбка, белая футболка, малиновый пиджак и вырвиглазно-яркая помада. Волосы распущены и накручены, глаза скрыты за огромными очками, на локте — дороженная сумка, подарок Антона.       Арсений дожидается, пока Ира пройдет мимо него, и открывает дверь.       — Лисенок, привет.       Она оборачивается, оторвавшись от мобильного, пару мгновений не двигается, потом ее губы растягиваются в привычной игривой улыбке, и она делает пару шагов в его сторону.       — Арси? Не ожидала. Следишь?       — Я не настолько смышлен, — подмигивает и дожидается, пока она подойдет к машине, прислоняется к двери, сложив руки на груди, и пристально разглядывает Иру. — Шикарная помада, тебе идет.       — Да? — кокетничает, кусая губы, и склоняет голову к плечу. — Мой не оценил.       У Арсения от этого «мой» позвоночник идет волнами, но он держится — продолжает улыбаться и только пожимает плечами, потом делает шаг вперед и осторожно заправляет ей за ухо прядь выбившихся волос.       — Ну и дурак. Как сегодня модели? — и кивает ей за спину. Она пожимает плечами, но искорки в глазах подстегивают — ей приятно внимание, она оценила.       — Маловато. Да и мужчины не приходят, а я хотела бы попробовать.       Как тонко.       Арсений разве что в голос не смеется от ее неприкрытого намека, его мутит от ее изворотливости, но он лишь качает головой, стараясь выглядеть максимально сострадательно, и вздыхает.       — Обидно, — делает паузу, играя на ее нервах, потом делает вид, словно его осенило, и одаряет Иру широкой улыбкой. — Слушай, а хочешь на мне попробовать? Я давно хотел немного изменить прическу на «горшок» или как там его, а ты, думаю, можешь мне с этим помочь. Что скажешь?       Светится.       Так светится, что Арсений не отказался бы взять у нее солнцезащитные очки. Если бы он ее не ненавидел, он бы сейчас влюбился. Просто увяз по шею в этой девчонке, прыгнул бы с парашютом, забыв его раскрыть. Но он ненавидит и эту улыбку — особенно.       — Ой, правда? — Ира тянется вперед, ведет пальчиками по его плечу и чуть закусывает нижнюю губу. — Я была бы очень рада. Во вторник, давай?       — Я за тобой заеду, — подмигивает и улыбается максимально обворожительно, потому что знает — не устоит.       И правда: Ира чуть задерживает дыхание, облизывает губы, переминается с ноги на ногу и дергает край пиджака, обнажая вырез на футболке и неразборчивый рисунок.       Арсений знает, чего она ждет: что он предложит ее довести и у нее появится возможность пофлиртовать с ним еще и в машине, то и дело касаясь коленом и пошло покачиваясь в такт музыке.       Знает, поэтому, продержав на губах улыбку еще пару мгновений, отклеивается от двери автомобиля и поправляет край футболки.       — Ладно, я, пожалуй, поеду.       — Поедешь? — Ира застывает поломанной куклой с широко распахнутыми глазами и надутыми губами, и Арсений ликует.       — Да, у меня встреча. Был рад повидаться, Лисенок, — подмигивает и распахивает дверь машины, уже практически забирается в салон, а потом все-таки решает добить ее: обернувшись, берет руку Иры, мажет губами по гладкой коже, мягко смотрит ей в глаза и садится в автомобиль, видя в зеркале, как она широко и самодовольно улыбается.       Выезжая со стоянки, Арсений фыркает — это даже проще, чем он думал.

— х —

      Ира оказывается до нелепости простой: комплиментов и многозначительных сообщений хватает, чтобы она писала ему каждые пару часов. Несмотря на то, что стрижет она его отвратительно, Арсений долго расхваливает ее и даже пишет ей на следующий день о том, как он доволен и сколько лестных отзывов получил, а сам идет в парикмахерскую и просит привести его голову в порядок.       Границы он не переходит — опасается, что она расскажет-таки обо всем Антону, что логично, но она почему-то молчит. Уже потом Арсений узнает причину — ей не хватает внимания. Антона почти никогда нет дома, а если он приходит, то набрасывается на нее и разве что душу не вытрахивает, потом курит, несет какой-то романтичный бред, практически цитируя какие-то подростковые фильмы, спит до полудня и снова уходит.       А Арсений другой: он отправляет смешные картинки, подвозит на машине, с энтузиазмом обсуждает с ней разные фильмы и знаменитостей, оплачивает обед в кафе, подпевает попсовым песням, не скупится на комплименты и нарочно подолгу задерживает взгляд на ее губах.       Ира тает — это заметно: все чаще она зависает в его присутствии, краснеет, кусает губы каждые пару минут, пользуется банальными приемами флирта при помощи мороженого, то и дело поправляет прическу, бросает двусмысленные фразы и совершенно не прочь редких касаний.       — И где твоя подруга? — между делом спрашивает Арсений, завозя Антону детали для нового процессора. Тот хмурится, кусает губы и пожимает плечами.       — Хер знает. Написала, что с подругами пошла в тц. Дотащишь до балкона, а то я руку потянул?       Придерживая коробку обеими руками, Арсений широко улыбается, потому что знает, что через сорок минут у них с Ирой сеанс в кино. Какая-то романтическая комедия, о которой та трещала почти всю неделю, билеты на последний ряд и сладкий попкорн на двоих.       Ира ведется на деньги Арсения, которых у него больше, чем у Антона. У Арсения свой бизнес и связи, а у Антона — только он сам и способность изворачиваться. Антон дарит Ире подарки на праздники, а Арсений — через встречу, каждый раз придумывая какую-нибудь глупую причину.       Ира светится, Арсений ликует, Антон курит.       — Думаешь, у нее кто-то есть?       Арсений запинается, надевая кроссовки, и непонимающе смотрит на Антона.       — У Лисы? Гонишь?       — У нее сережки новые.       — Ты серьезно запоминаешь все ее украшения? Пиздец ты ее любишь, — не просто слова — проверка.       — Люблю, — вздыхает, приваливается плечом к стене и хмурится. — Как Алена?       — Сменилась Светой, Катей и, кажется, Наташей, — блестит улыбкой, распрямляется и протягивает руку для рукопожатия. — Я живу жизнь, Тох, а не тону в одной вагине. Это скучно.       — Может… — сдвигает брови еще сильнее и кусает губы. — Может, останешься на чай?       — Я кофе люблю, — хлопает по плечу, подхватывает очки и выскальзывает на лестничную площадку. — Бывай.

— х —

      Арсений боится поторопиться. Боится начать задавать опасные вопросы раньше времени, боится вызвать подозрение и отпугнуть, потому что второго шанса не будет — Ира, может, и натуральная блондинка со всеми вытекающими, но даже она просечет фишку, если он оступится.       Поэтому он выжидает: держится с ней на тонкой грани между дружбой и чем-то большим, то и дело вбрасывает во время разговора имя Антона, как бы отрезвляя их обоих, а потом снова пишет какой-то недоромантический бред, не давая ей отвязаться и перегореть.       Иногда, лежа ночами и глядя в потолок, Арсений думает о том, что пора бы, наверное, прекратить все это. Потому что неправильно. Потому что гниет. Он засыпает с мыслью больше никогда не пересекаться с Ирой лишний раз и не предавать Антона, а на утро сам пишет ей и улыбается привычному «Доброе утро, Арси».       Арсений сам не замечает, как начинает тонуть. В этой девчонке, в своей лжи, в их тайне. Он привыкает вести двойную жизнь, следить за своими словами, фильтровать то, что говорит, общаясь с Антоном, больше не оставляет мобильный без присмотра и даже ставит пароль, все реже сам назначает Антону встречи и все чаще отказывается, когда он зовет его куда-то.       — Без тебя хуево.       Арсений курит, стоя на балконе, и прижимает мобильный к уху. В гостиной едва слышно гудит телевизор — Ира смотрит какой-то сериал и ест пиццу. На ней платье, которое Антон подарил ей на день рождения, сережки от Арсения и туфли, которые она купила назло Антону, потому что он упирался, забраковав, а Арсений сказал, что они чудесно сидят на ноге.       Тошнит. И в висках стучит так, что выть охота.       Арсения мутит от ненависти к самому себе, потому что голос Антона на том конце провода жалобный, сиплый, такой не-его, что на языке щиплет от кислоты. Он буквально видит, как тот тоже стоит на балконе в одной растянутой майке, перебирает босыми ногами по холодному полу, подслеповато щурится и, обнимая себя одной рукой, цепляется за телефон.       — Да ладно тебе, — пытается усмехнуться, а сам едва ли не шипит, когда ранки на губах расходятся и кровоточат, — че за сентиментальность? Это не в твоем стиле, Тох.       — А у меня никого больше нет. Димон весь в семье, полгода уже не созванивались даже, сеструха в Венгрии обосновалась — у нее там мужик, дочка, я-то нахер? Ира… Бросит она меня, Арс, сто пудов бросит. И я в душе не ебу, че сделать, чтобы ее удержать, — вздыхает, и у Арсения этот звук отдается мурашками по коже. — Вот и получается, что у меня только ты.       Под дых, в солнечное сплетение, навылет и мозгами по стене.       Мажет ровным слоем и крошит сустав за суставом.       Арсений скручивает сигарету в пепельнице, пропускает сквозь пальцы челку и, обернувшись, через стекло наблюдает за Ирой: забравшись с ногами на диван, она с улыбкой смотрит на экран, держа в одной руке тарелку с куском пиццы. Глаза горят ярче телевизора в темноте, платье задралось, обнажая молочное бедро.       Хрупкая, манящая, почти-его, но не до конца.       Арсений вздыхает, трет переносицу грубыми пальцами и решается.       — Приехать?       — Да, — от радости и облегчения в голосе хочется выпустить контрольный в висок.       Арсений отключает мобильный, вдыхает полной грудью и, вернувшись в квартиру, подходит к Ире.       — Мне уехать надо.       — А? — поднимает голову и хлопает длиннющими ресницами, приоткрыв кукольный рот. Смотрит на него снизу вверх, замерев, даже не дышит. Послушная, мягкая, почти ручная. — Почему?       — Дела, — отводит взгляд, чтобы не сорваться, сохраняя в себе остатки сознания, хватает ключи от машины, шлепает босыми ногами на кухню, достает из серванта бутылку коньяка, предчувствуя, что он понадобится, хватает из ванной полусухие носки, натягивает их на ходу и, надев кроссовки, замирает в прихожей.       Ира тенью стоит в коридоре. Бледная, будто бы даже осунувшаяся, с огромными глазами и пустотой в них. Кусает губы, нервно потирает локти и ведет пальцами одной ноги по другой.       — А я?       — Можешь остаться. Mi casa es su casa, — пытается пошутить и практически сразу сожалеет об этом, потому что ком в горле становится еще плотнее. — Я буду утром. Ты ложись, не жди меня, я приеду и отвезу тебя, куда надо будет.       — Ладно, — Арсений берется за ручку двери, мечтая поскорее выйти из своей квартиры, которая почему-то давит на легкие гранитной плитой, но не может — снова Ира.       — Арси, а мы… что? — и замолкает, путаясь в мыслях и словах. — Мы вообще есть? В смысле… В последнее время все так запутано… Ты, Антон… Ты играешь, да? — оборачивается и смотрит на нее, не в силах даже моргнуть. Невозможная девчонка. Серная кислота, щелочь, блять, отрава.       А все вместе, все трое — яд.       Арсений все слова забывает. Даже сам себе не может на вопрос ответить, потому что давно уже перестал понимать, где именно, с кем и во что играет. И играет ли вообще, или влип настолько, что сделал ложь частью жизни.       Поэтому стоит и смотрит, как на темных ресницах дрожат слезы.       — А я, вот, проиграла, — вдруг улыбается Ира, семенит к нему, натыкаясь на разбросанную обувь, приподнимается на носочки и целует в губы. Совсем слабо, как ребенок, даже близко не похоже на то, что она вытворяла с Антоном, но в этом поцелуе в разы больше всего. И от этого — вертолеты.       Арсения буквально толкает к стене, и он цепляется рукой за ручку двери, боясь упасть, ошалело смотрит на девчонку, которая дышит часто-часто, отодвинувшись, сверкает бесстыдными глазами и пугает застывшей, приклеившейся улыбкой.       По итогу — сбегает. Просто сбегает, непонятно от чего. От всего и сразу — от лжи, от Иры, от квартиры, которая все больше пахнет ею, от себя. Понимает, что все равно не сбежит, и продолжает лететь вниз по лестницам, наплевав на лифт.       На улице воздух — душный. Пустой, тяжелый, ни разу не свежий, только сильнее давит на сознание и ни разу не отрезвляет. Желание приложиться к бутылке сразу велико, как и риск наткнуться потом на ментов по дороге к Антону.       Антон.       Сука.       Арсений с силой ударяет руками по рулю, содрав кожу, и откидывает голову назад. То ли рычит, то ли воет, то ли просто выкрикивает из себя всю душу, всю гниль, закрыв лицо руками и содрогаясь всем телом в каком-то нервном приступе.       Остановиться, пока не поздно. Спасти себя, спасти их. Не тонуть, хотя бы попытаться всплыть.       Телефон вибрирует дважды, перед глазами двоится, в горле застревает отчаяние.       Антон (00:34)       жду тебя, ты скоро?       Ира (00:35)       буду тебя ждать       Гниет.

— х —

      Во рту — вкус жженой бумаги, конечности деревянные, по вискам долбит дятел, и дико хочется курить. Арсений садится не с первого раза, оборачивается и вовсе спустя вечность и застывает, ощущая скользящий по внутренностям кусок льда.       У Антона кожа молочная. Бледная, практически светится, ебаный шелк, коснешься — разойдется под пальцами. Волосы на затылке взъерошены и отдают золотистыми бликами, плечо чуть приподнимается в такт дыханию, позвонки четко выпирают, скользя вниз, одеяло сдвинуто в сторону, обнажая полушария ягодиц.       Перед глазами все идет бликами, пока Арсений, поднявшись на нетвердых ногах, нащупывает на полу свое белье, хватает джинсы и, скобля плечом по стене в коридоре, идет в гостиную. У него не мысли — улей. Жужжат, сталкиваются, жалят так, что от яда судороги по телу.       Арсений одевается, тянет из шкафа в коридоре первый попавшийся плед и заваливается на диван в гостиной. Он впервые счастлив от того, что напился до черноты, — в голове вакуум. Ни картинок, ни вспышек воспоминаний. Только гнетущее осознание — проебался. И сразу следом — молчать.       Когда часами позже Антон, сонный, лохматый, помятый, с горящими ушами, хмурясь и с трудом переставляя ноги, заходит в комнату, Арсений вполне успешно делает вид, что сам только недавно проснулся: приподнимается на локтях, зевает, неопределенно машет рукой в знак приветствия и валится обратно, прикрыв глаза рукой.       — Арс?       — М?       — А че… — и поджимает губы. Арсений в глаза смотреть боится — наблюдает незаметно из-за локтя, зная, что Антон его не видит, и старается дышать как можно ровнее. Снова зевает, надеясь, что натурально, и со стоном потягивается.       — Давно я так не нажирался. Нихуя не помню. У тебя как башка?       — Как колокол, по которому мотором ебнули, — Антон медлит пару секунд, пристально вглядываясь в его лицо, и Арсений понимает — читает. Пытается понять, каковые риски, что между ними и стоит ли опасаться, что Арс заговорит о том, что они… «Не заговорит», — решают оба, и Антон облегченно выдыхает. Чешет затылок, приподнимается на носки, потягиваясь, обнажает полоску живота — Арсений делает все, чтобы не смотреть, — и трет щеку. — Может, пиццу закажем? У меня дома целое нихуя, а жрать охота.       — Угощаешь?       — Бесишь.       Осадок остается, но где-то очень глубоко на дне бокала. Если не взбалтывать и не допивать до конца, то можно жить дальше, не думая о том, что они в паре глотков от ядовитого порошка. Пары, увы, впитались в кровь, но до сердца не добрались. Еще есть шанс.

— х —

      Руки подрагивают на руле, тишина оглушает, сигаретный дым вьется по салону, не желая выползать в открытые окна, а оседает на одежде, легких, мыслях, заполняя размытой поволокой.       Арсений и Ира курят в машине и молчат. Он — потому что не знает, что сказать. Она — потому что у нее слишком много слов.       За окном едут машины, идут люди, кто-то разговаривает по телефону, у кого-то играет музыка, покачивается вывеска магазина, падает сухая ветка с дерева, испуганная птица слетает с фонаря и скрывается в сером небе, облака не пропускают солнце, взяв его в плен и не давая хотя бы немного осветить черные мысли этих двоих.       — Арси, — шепчет Ира, не глядя на него, и с трудом шевелит губами, — я влипла.       Арсений прикрывает глаза, жмурится, стискивает челюсти и впивается в колени, вонзаясь ногтями в джинсу, надеясь, что боль хотя бы немного отрезвит, но нихуя — он буквально видит, как идет ко дну, и попросту не может ни за что ухватиться. Рядом нет даже намека на веревку или корягу, только зловонное болото и пение сирен в ушах.       Он помнит, с чего все началось, и знает, что должен прижать Иру к стене и потребовать объяснений, должен вывести ее на чистую воду, должен доказать Антону, что он не врал, должен найти хотя бы один повод оправдать свою гниль.       Но вместо этого затягивается, выпускает дым сквозь губы и кивает.       — Мы оба.       Она — в него, а он — во все. И не выбраться.       Арсений даже не вздрагивает, когда Ира забирается к нему на колени, кладет холодные ладони на его щеки и смотрит в глаза, ища там ответы на свои вопросы. А у него своих — все тело, как кирпичами, изнутри забито: не продохнуть.       Он ее не касается — только покрывается мурашками от ягодного дыхания, ежится от ласковых пальцев на шее, изумляется тому, какая она легкая на его бедрах, и вздыхает, врезаясь затылком в сиденье.       — Останови меня, — просит. Устало, измотанно, мученически, потому что не контролирует руки, опустившиеся на ее колени, мысли, заполняющиеся туманом, узел вниз живота и пульсацию в кончиках пальцев.       Ира грустно улыбается и целует.       Все.

— х —

      Арсений Титаником идет ко дну. Трещит по швам, погружается в ледяную воду, отключающую остатки сознания, разве что не переламывается пополам и идет рваными сколами, как нечаянно упавшая чашка. Ему хотелось бы назвать себя Чипом из «Красавицы и Чудовища», но, глядя в зеркало, видит слишком много шерсти и чудом не ранит руку об осколки, разбив свое отражение.       Он не монстр. Он ведь просто хотел помочь, уберечь, спасти, вытащить, а вместо этого погряз и потянул остальных за собой. Он этого не понимает: они — три человека, связанных по-своему, но задыхаются все вместе, просто с разной интенсивностью. Один дальше всех оказался в горящем здании, второй уже не выберется, а третий, кто поближе к выходу, еще имеет шанс спастись.       Ира колеблется. Она пропадает с Антоном, выкладывает совместные фото и отмечает его на них, смеется в его сториз и позволяет целовать себя в губы, сбрасывает звонки Арсения, а потом приезжает, стоит на пороге побитой собакой и взглядом просит разрешения зайти. А он ответить ничего не может, потому что язык не поворачивается — раз за разом пропускает внутрь и закрывает за ней дверь.       Его раздражает свет, и Арсений все чаще задвигает шторы, чтобы солнце не раздражало зрение. Он заваривает себе кофе, Ире — черный чай, долго смотрит на спрятанную в угол полки коробку с зеленым — его любимым, — после чего достает из холодильника пирожные.       Они едят молча. Ира смотрит неотрывно, практически не моргает, словно по-другому не может, а Арсений наоборот пялится в стену, боясь взглянуть на нее. На их счету — три поцелуя, и за каждый хочется выпустить себе пулю в лоб.       — Ты бледный.       Губы рвет смешок. Хочется смеяться громко, истерически, напрягая сухое горло и кашляя гнилью, но он лишь фыркает и проводит рукой по шее, разминая затекшие мышцы. Он знает, что плохо выглядит, на это просто нет времени: он весь — в том, что творит, внутри, в себе, в своих ошибках. На внешность не остается сил.       Уму непостижимо.       — Сплю плохо. Да и вообще…       Фраза остается недосказанной. Как открытый финал в книге, который как бы дает читателю право додумать, чем все закончилось, в зависимости от его фантазии и отношения к жизни.       Ира может подобрать десятки продолжений его слов. Но она выбирает самый жесткий, крошащий что-то внутри:       — Хочешь все прекратить?       Хочет ли он? Хотел. Очень. Месяц назад. Даже три недели назад. Даже, может, две. А сейчас не знает. Сейчас слишком глубоко ушел под воду, чтобы еще на что-то надеяться. Поэтому он лишь делает еще один глоток, прикрывает глаза и, уткнувшись затылком в стену, ведет плечами.       — Просто устал.       Он не знает, какую ждет реакцию на свои слова. Она может перевести тему и рассказать, как подорожал маникюр в ее любимом салоне. Она может поделиться историей, которая произошла с ней и ее подругой, когда они пошли в торговый центр охотиться на скидки. Она может заговорить о том, что Антон снова начал курить слишком часто, отчего его голос становится все грубее. Она может обогнуть стол и, опустившись на колени, отсосать ему теми самыми губами, которые только пару часов назад целовали Антона. Она может забраться к нему на бедра и, глядя в глаза, массировать плечи, не решаясь предложить зайти слишком далеко.       Она может сделать все, что угодно. Арсений готов ко всему, но к тому, что она нервно облизывает губы, ловит его руку и, чуть потянув на себя, негромко шепчет, словно они дома не одни и их могут подслушать:       — У меня есть… кое-что, что поможет тебе расслабиться, — не готов.       Вопрос «Хочешь?» не звучит. Но это и не нужно — он видит ее глаза, нервную улыбку и закушенную губу. Он знает, о чем она, и не верит, что все в итоге оказывается так просто — ему не нужно следить за ней, не нужно запугивать, она сама готова приоткрыть дверь в свой мир порока.       И Арсений кивает. Сжимает ее протянутую ладонь, хватает с вешалки в прихожей куртку и выходит на улицу. В метро они едут молча. Она то и дело прикрывает глаза, словно борясь сама с собой, а он прислушивается к мерному стучанию поезда. Его знобит, перед глазами мелькают редкие мутные огни за окном, в горле першит, но откашляться никак не получается.       Арс не запоминает ни станцию метро, ни дорогу до какого-то клуба, он идет, как в тумане, и единственное, что держит его в сознании, — тонкая влажная ладонь Иры. Он цепляется за ее пальцы, спускаясь по лестнице и идя по темным коридорам. Он скользит по лицам и телам, по стенам и предметам мебели, по ярким лампами и лазерным надписям. Позволяет завести себя в комнату, садится на диван, на самый край, боясь отодвинуться к спинке, и наблюдает за тем, как Ира, отлучившись на пару минут, садится рядом с ним, поджав под себя ноги, подается вперед и сипло спрашивает:       — Ты мне доверяешь?       — Нет.       Он честен. Впервые за несколько месяцев лжи он не врет в тот самый момент, когда, казалось бы, как раз самое время. Но он говорит правду и смотрит в ее кукольные глаза. Ира сглатывает, щурится, наклоняется чуть ближе и пускает мурашки по коже привычно ягодным дыханием.       — Но ты здесь.       — Да.       Это ответ на все ее последующие вопросы. Да, он знает, на что шел. Да, он знает, что рискует. Да, он догадывается о последствиях. Да, он готов. Да, он презирает себя слишком сильно. Да, сейчас он с ней и знает, что это неправильно.       По всем фронтам «да».       Ира улыбается, ручным зверьком заползает к нему на колени и прижимается влажными, покрытыми блеском губами к его. Арсений шумно вдыхает через нос, кладет руки на ее бедра и приоткрывает рот, пропуская ее язык. И таблетки. Они шипят, расползаются по небу, и приходится подавлять желание выплюнуть.       Арсений не понимает, как от желания уберечь Антона от дел Иры сам стал ее клиентом, но остановиться и подумать не получается. Он целует ее, ощущая, как во рту перекатывается порошок, и теснее прижимает ее к себе. Ира что-то урчит, пробегается ногтями по его груди, цепляя пуговицы рубашки, и медленно двигает бедрами.       Сердцебиение учащается, перед глазами все плывет, и Арсений крепче прижимает Иру к себе, фокусируя взгляд на ее ресницах. Он хочет спросить, что это было, потому что какое-то время назад читал про наркотики и последствиях их употребления, но сейчас понимает — он не хочет знать. Какая разница, это лсд, амфетамин или экстази? Это может убить, если он вовремя не остановится.       Но он же остановится, верно?

— х —

      Заткнуться не получается. Арсений говорит о своем детстве, об учебе, о раздражающих его учителях, о первой купленной машине, о первом поцелуе, о том, как сломал ногу, упав со спортивного комплекса, о своем походе ночью на заброшку с друзьями в школу, о первом неудачном сексуальном опыте, и на этом моменте губы Иры снова на его.       Она толкается языком дальше, глубже, путается в его волосах, слишком активно двигает бедрами и едва слышно шипит, когда он скользит ладонью по внутренней стороне ее бедра, забираясь под короткую юбку. Ее выгибает, и она откидывает голову назад, обнажая шею.       Внутри все горит, разве что не плавится, и Арс тянется вперед, обхватывает зубами кожу на ее шее и втягивает в себя, оставляя след. Но ему мало одного пятна — он двигается губами ниже, клеймя ее тело, потому что внутри все идет трещинами от желания оставить на ее теле как можно больше отметин.       Его ведет в сторону, и ему кажется, что он падает, хотя прочно сидит на диване, упираясь лопатками в мягкую спинку. Ира льнет увереннее, напористее, целует почти грубо, дразнит, пробегаясь ногтями по его колену, а потом накрывает его член прямо сквозь ткань брюк, и он хрипит прямо ей в губы.       Он не знает, чего хочет, — войти в нее до упора или затолкать член по самые гланды, но ранее тормозящих его аргументов нет, поэтому он наматывает ее волосы на кулак, с силой дергая назад, и жмется губами к ее ключицам, пока она давится стонами и все резче ласкает его через ткань.       Арсений пропускает тот момент, когда одежда оказывается на полу, Ира — под ним, а он — в ней. Он утыкается лицом в ее шею, пока она корябает его спину и подается всем телом навстречу. Ему душно, жарко, все нервы оголены, словно кто содрал несколько слоев кожи, и чувства обострены настолько, что сворачивает в узел каждый раз, когда он толкается в податливое тело до конца.       Его трясет и лихорадит, как в припадке, волосы липнут ко лбу, и он ругается, смачно, на выдохе, пряча стон в потную кожу Иры, пока она прогибается в спине и надавливает на его ягодицы, прося быть ближе. Он двигается остервенело, нетерпеливо, мучительно желая кончить, и почти хрипнет, ощущая, как низ живота тянет уже болезненно.       Остатки здравого смысла заставляют Арса в последний раз отстраниться, и он, мазнув пару раз кулаком по члену, кончает Ире на живот, после чего падает прямо на пол, раскинув руки в сторону и закрыв глаза. Его потряхивает, и сбитое дыхание импульсами перекрывает зрение. Все плывет, и он старается отдышаться и встать, но пол вертится, и он остается лежать, прислушиваясь к рваным выдохам Иры.       Он теряется во времени и приходит в себя только тогда, когда ощущает на своих бедрах чужие руки, открывает глаза и сквозь пелену наблюдает за тем, как Ира, упираясь в его грудь, насаживается на его член и опускается, прогнувшись в спине. Возбуждение разгорается с новой силой, и он шипит сквозь зубы, когда она начинает медленно двигаться.       Таких понятий, как совесть и чувство вины, просто нет в его словаре в данный момент. Только жгучее желание выпустить из себя еще порцию горящих эмоций, потому что их слишком много, потому что он плавится изнутри и не может нормально дышать. Поэтому он забывает обо всем и заставляет Иру ускориться, подводя их обоих к грани.       Она до крови корябает его кожу ногтями, целует и так припухшие, практически стертые нахер губы, вынуждая морщиться от боли, и насаживается по самые яйца, хрипло скуля, когда он вонзается пальцами в ее бедра, оставляя синяки.       Он весь — в ней. Во всех смыслах. А она — вся в его отметинах. И если засосы сойдут, то печать внутри — никогда.

— х —

      Арсению мало. Мало Иры, мало секса с ней, мало таблеток. Он просит больше. Больше ее тела, больше ее губ, больше наркотиков. И смеется, как ребенок, когда ему приносят новую дозу.       От звонков Шаста он отмахивается. Отвечает на смс-ки максимально коротко, а то и вовсе забывает ответить, старается всячески избегать, не упоминает его при Ире, боясь, что их общий грех таким образом потопит их окончательно.       А потом каким-то образом оказывается на пороге его квартиры. Он трезв, вменяем и совершенно не понимает, что здесь забыл. Он просто приехал. Топчется на подаренном когда-то им самим ковре «Наcool вас», разглядывает свои руки и пытается понять, почему не может уйти. И в итоге звонит в дверь.       Антон выглядит, как потрепанная детская игрушка, с которой ребенок носился целую неделю — помятый, уставший, чуть ли не опухший. Щетина, пустые глаза, выпирающий кадык — осунулся — и висящая мешком футболка с Человеком Пауком.       — Арс?       — Помешаю?       Антон отступает назад, пропуская его в квартиру, наблюдает за тем, как Арсений снимает белые кроссовки, расправляет носки и уверенным шагом проходит на кухню, словно он у себя дома.       Берет свою чашку с полки, наливает немного воды из давно остывшего чайника, морщится, когда замечает на дне осадок, недовольно поглядывает на Антона через плечо и, подойдя к раковине, вымывает накипь, умело орудуя губкой.       Антон прислоняется боком к дверному косяку и следит за каждым его движением, вынуждая реже дышать, словно под прицелом камеры. Арсению кажется, словно его снимают, а он никогда не любил чрезмерное внимание, поэтому несколько раз пачкает моющим средством любимую футболку и шипит, попав мылом по заусенцу на пальце.       Арс ненавидит молчание. Особенно когда молчит Шаст. Его молчание особенное — оно напоминает жесткую свалявшуюся вату, которая забивает все изнутри и не пропускает ничего, даже такой необходимый кислород.       Он пытается придумать, о чем поговорить, что спросить, как разрядить обстановку, но не может, потому что очень некстати видит ту самую пепельницу, с которой ушел на балкон, пока Антон трахал Иру в спальне. Иру, которая только этим утром стонала и выгибалась под ним, Арсом, и срывала голос в стонах.       — Ты знаешь, где Ира?       Арсений не поворачивается — взгляд Антона и так слишком ощутим. Вот-вот прожжет насквозь слои кожи и череп. Поэтому Арсений по-новой наполняет чайник и ставит воду кипятиться.       — Я редко с Лисой общаюсь.       — Ты же знаешь, что я вижу, когда ты врешь?       Знает. Знает, потому что за столько лет они выучили друг друга слишком хорошо. Антон знает своего Арсения, и Арсу почти смешно, потому что он знает, что сейчас перед Шастом стоит совершенно другой человек. Человек, который врет, смеется реже, чем никогда, и трахает его девушку, употребляя с ней наркотики, в которые Антон не верил.       Ситуация настолько комическая, что Арсению хочется предложить ее для постановки в какой-нибудь психиатрической больнице. Сухие слабые губы трогает такая редкая искренняя улыбка, и он, повернувшись, смотрит на Антона.       — В душе не ебу, где твоя подруга, Шаст.       Шаг. Еще один. Еще. И Арсению приходится задрать голову, чтобы не разорвать зрительный контакт. Сейчас это кажется почему-то очень важным. Он боится, что Антон все узнает, если он перестанет смотреть ему в глаза. Поэтому Арс буквально клещами цепляется в его взгляд и думает о том, что у Шаста очень красивые скулы и совершенно нелепая родинка на носу.       — С каких пор мы начали врать друг другу?       — С тех пор, когда научились говорить?       Арсений не пытается шутить — он не контролирует поток своей речи, просто позволяет сознанию формировать ответ, а связкам — воспроизводить его. Ему почему-то очень спокойно. Он понимает, что они на грани ссоры — опять, — но у него внутри домашней кошкой мурлычет спокойствие — глупо, несвоевременно и нелогично, — и он смотрит Антону в глаза, думая о том, что они цветом напоминают траву, которую пару дней назад притащила Ира.       Его жизнь сейчас — табуретка на трех ножках: Ира, наркотики и Антон. И последняя ножка предательски скрипит, угрожая подломиться в самый ответственный момент. Арсу бы взять гвозди и исправить положение, но он не может — едкий туман все увереннее проникает в сосуды.       — Ты можешь мне рассказать, — голос Шаста твердый, резкий, все равно что ребром ладони по затылку. Гулко, больно, куда-то очень глубоко. Хочется отвести взгляд и вдохнуть, но получается только улыбнуться — глупо и наигранно — и пожать плечами.       — Что именно?       — Думаешь, я не вижу? — злится. Вот-вот дымиться начнет. Страшно, жутко… и любопытно. Смотреть в горящие глаза, следить за бликами в длинных, девчачьих ресницах, наблюдать за тем, как кривятся пухлые, слишком розовые губы, и содрогаться всем телом от грубых ноток в голосе. — Не вижу, что что-то не так? Ира ведет себя… странно, и ты на себя не похож.       — Не похож? — Арс усмехается, чуть поворачивается, задевая Антона плечом, и смотрит в стеклянную дверцу шкафчика. — А мне кажется, очень даже хорош собой.       — Ты, блять, понимаешь, о чем я, — Антон резко разворачивает его к себе, вцепившись в его плечи, и вынуждает вжаться поясницей в тумбочку. Тело простреливает боль, но Арсений не двигается — в упор смотрит в мутные зеленые глаза, подернутые поволокой, и пытается понять, почему ему хочется смеяться.       Он вообще мало что понимает. Особенно свои эмоции. Порой они настолько не подходят к ситуации, что становится страшно. Хочется поставить момент на паузу, тщательно все обдумать и хотя бы попробовать разобраться в своем сознании, но у жизни нет такой функции, поэтому Арсений действует сразу, не думая и анализируя.       Глядя на полыхающего Шаста, он никак не может выбрать, страшно ему, нервно или возбуждающе. Голос Антона вибрирует, пуская корни где-то в мозгу, грубые слова вынуждают сердце заходиться в бешеном ритме, а горящие глаза поджигают что-то внутри и дико хочется закурить.       — Ты слишком напряжен, — Арс почти ненавидит патоку в своем голосе.       — А ты слишком ебанулся.       — Все может быть.       Арс почти шипит, когда Антон грубо хватает его за грудки, встряхивает так, что Арсений прикладывается затылком о ту самую дверцу и сдавленно охает, когда боль простреливает голову. Дыхание Шаста — на губах, пресловутая родинка почти касается кончика носа, а в глазах такой пожар, что нет желания даже за огнетушителем бежать — все равно не успеет.       Арсений смотрит на него в упор и смиряется с тем, что от него останутся одни угольки и воспоминания. По-другому просто никак — его сожжет жизнь. Ложь, наркотики, люди — они все сотрут его в порошок и оставят горкой пепла. И собраться не получится — только развеяться над городом, который давно перестал быть родным, как в глупых фильмах.       — Да умом, что ли, тронулся? Совсем не понимаешь ничего?! — все-таки дымится. Едкие пары буквально оседают на легких, и мучительно хочется закашляться, но Арсений даже дышать не может — только смотреть и ощущать, как вибрируют эмоции внутри Антона. — Я не знаю, что за хуета с вами творится и куда ты вляпался, но, блять, Арс, ты должен мне все рассказать, ты всегда мне все рассказывал, у нас не было секретов, а потом ты…       — Прекращай, Шаст, — просит. Потому что в солнечном сплетении горячо, а руки такие холодные, что все тело передергивает. — Давай просто…       — Это, блять, ты прекращай! — слишком близко. Сбой в программе и сдвиг по фазе. В мозгу пульсирует ярко-красным и эмоций много настолько, что, кажется, вот-вот полезут из всех щелей.       Антон впивается пальцами в плечи — больно.       Антон дышит в самые губы — горячо.       Антон напирает всем телом — пошло.       Антон смотрит глубже, чем в глаза, — страшно.       Тело двигается само собой: ладонь упирается в плоскую грудь, комкает футболку, давит, напирает, тянет в сторону, вжимает в стену и скользит выше, сжимая тонкую шею. Зеленые глаза распахиваются шире, влажные губы приоткрываются, и судорожный выдох — лезвием по венам.       У Арсения по всем показателям нули. Он не думает о том, что делает, просто притирается к нему бедрами, смеется в чужие губы и старается не думать о том, что у Антона слишком чистая кожа. Такой холст пропадает.       — Тебе не идет злиться, Шаст. Прекращай.       — Это тебе давно пора прекратить, — полыхает. Давится вдохами, то и дело мажет языком по губам и старается дышать как можно ровнее. И, разумеется, проебывается. Антон пытается отпихнуть Арса от себя, рычит что-то, ругается, смачно, грубо, жестко, а потом застывает каменным изваянием, когда ощущает прижатые к себе вплотную чужие бедра.       — Я не мил тебе*? — смеется. Хрипло, дико, рвано, и Антон покрывается мурашками, глубоко вдохнув. Арсений, хмыкнув, тянется вперед и обхватывает губами кожу на ключицах Шаста, втягивает ее в рот, смачно, почти болезненно, сдавливает, всасывает, а потом отодвигается, наблюдая за тем, как на бледной коже распускается розовый цветок.       Почему Ира не клеймит его? Это тело хочется сплошь покрыть печатями, которые будут не говорить, кричать — мое.       Но Антон — не-его, и приходится немного отодвинуться, продолжая сжимать в кулаках мятую футболку, превращая Человека Паука в скомканный комок из красных и черных клеток.       — Слишком старый мем, придурок, — еле дышит. Боится моргнуть, пялится до слезящихся глаз и дышит редко-редко, вот-вот задохнется. — Отъебись.       — Так еще не приебался даже. А вот ты — да, — снова смеется. Сипло, дребезжаще, путаясь в языке и дыша невпопад. — Лезешь куда-то, требуешь правды, объяснений, а сам понимаешь целое нихуя. Поздно, Шаст, метаться — мы слишком в говне. По горло, знаешь? Мы, блять, утонем, и не останется никого, кто бы помнил, что мы такие вот были. Херовая перспектива, да? — давится вдохом, кашляет и вдруг прижимается лбом к его лбу. — А ведь все могло быть иначе. Но теперь — все.       Ведь он выбрал ее.       Ему хочется прошептать — я тебя не заслуживаю.       Ему хочется признаться — я, кажется, всегда тебя любил.       Ему хочется попросить — спаси меня, никто больше не сможет.       Но он лишь вжимается в него всем телом и жмурится до бликов, боясь увидеть в глазах напротив что-то, что сломает в нем последние ростки. Арсений себя не ощущает — только оболочка, которую он ежедневно заполняет мусором. Он себя потерял в тот день, когда встретил Иру после курсов.       — Арс, что с тобой? — Антон медленно, нерешительно, кладет ладони на его щеки и чуть нажимает под подбородком, вынуждая поднять голову и все-таки взглянуть на него. — Ты можешь мне все рассказать.       — Мне нечего рассказывать, — от лжи больно физически — кислота течет по венам, и Арсений поражается, как Антон не замечает того, как его кожа окрашивается черным. — Но на твой вопрос я отвечу, если хочешь.       — Хочу, — облизывает губы и пристально смотрит в глаза. — Мне… мне стоит ставить тебя и Иру в одном предложении?       Он не спрашивает напрямую — боится увидеть кивок и съехать по фазе. Арсений вдруг вспоминает слова Шаста нескольконедельной давности: у него никого нет, только эти два человека, вокруг которых крутится его существование. И, вот ебаный парадокс, они оба его предали.       Арсений на мгновение представляет его реакцию, если он сейчас во всем сознается, и у него легкие сворачиваются пополам, отказываясь принимать кислород. Он буквально видит, как от лица Антона отливает кровь, как напрягаются плечи, как начинают дрожать губы, как он, потеряв точку, сползает по стене…       Нет. Нельзя.       — Мы с Лисой друзья, — отзывается он, вдохнув слишком не вовремя, и почти давится своей ложью. В зеленых глазах мелькают темные искры, и Антон фыркает.       — А друзей типа не трахают?       — А ты хочешь сказать, что мы трахаемся? — Арсений слишком себя ненавидит. За каждое слово, за каждый вдох, особенно за то, что говорит все это, стоя к Антону вплотную и осознавая, что рушит их жизни медленно и уверенно. — Неужели ты перестал удовлетворять ее настолько, что она готова раздвинуть ноги перед кем-то еще?       Пощечина — заслужено.       Арсений ловит себя на мысли, что не стал бы защищаться, если бы Антон начал его бить — просто бы не смог. Он осознает, что даже стоять рядом не имеет права, но отодвинуться просто не может — лезет, как мотылек к лампочке, в надежде подпитаться светом, чтобы выбраться из постоянного мрака, а вместо этого рискует опалить крылья и сдохнуть.       — Что с тобой, Арс? — Антон отталкивает его от себя, и Арсений послушно, побитой собакой, отступает, наблюдая за тем, как тот расправляет свою измятую футболку и мажет пальцами по челке. — Это, блять, не ты.       — Не я, — и смотрит щенячьими глазами, мысленно умоляя: вытащи, спаси, не дай уйти глубже под лед, мне и так мало кислорода и силы на исходе. — Да ну, бред, — и сам же качает головой, лохматя волосы, и улыбается широко, искусственно, пугая Антона еще больше. — Че со мной станется.       — Арс… — Шаст шагает к нему, но он лишь качает головой и, развернувшись, идет к выходу. Как в тумане. Еле-еле различает, что его окружает. Впечатывается в угол, чуть не падает, наткнувшись на свою же обувь, подбирает кроссовки в руку и босой выходит на лестничную площадку. — Арс! — Антон выскакивает следом, больно хватает за локоть и разворачивает к себе, проникая взглядом слишком глубоко, вскрывая незаживающие раны. — Объясни, черт возьми, что…       — Я тебе напишу, — и, забив на лифт, летит вниз по лестнице.       У него странное ощущение, словно он спускается не на первый этаж, а куда-то глубже.

— х —

      — Ир, поговорим?       — М?       Она лежит на кровати в его огромной футболке и пялится в телефон, громко и неприятно клацая по экрану ногтями. Антон не понимает этой ее любви к «когтям», потому что его они разве что не пугают, но он не хочет лишний раз ссориться. Он оглядывает ее длинные ноги с синяком на голени, округлые бедра, затянутые в трусы с Бэтменом, и замирает на распущенных, рыжеватых волосах.       — Мы можем поговорить?       — А мы что делаем? — отзывается она, не отрываясь от мобильного. Антон выжидает какое-то время, а потом выхватывает телефон из ее рук, не обращая внимания на ее недовольное восклицание, и садится на край кровати. — Антон!       — Нам нужно поговорить, — меняет он фразу, и Ира, поджав губы, распрямляется и садится на колени. — Что с тобой происходит?       — Конкретно сейчас? Ты не даешь мне переписываться с Дариной, а у нас были планы.       — Похуй, — его начинает потряхивать, и Антон на мгновение прикрывает глаза, стараясь успокоиться. — Рассказывай, черт возьми, что я просрал, потому что я вижу, что мы катимся к ебеням, но не понимаю, где накосячил. Я ведь люблю тебя, Ир, и…       — Я тебя…       — Нет, — он обрывает ее, качнув головой, — не надо. Это я уже слышал. Скажи мне то, что я хочу услышать.       — А я ебу?       Ее грубость — пощечина, и Антон вздрагивает, округлив глаза. Милая, светлая, ласковая Ира неприятно морщится, кусает губы и опасно поднимает плечи, словно приготовившийся к прыжку зверь. Ее глаза чужие — злобные, слишком темные и подозрительно пустые, словно за ними — ничего. Душу высосали. Кто? Что? Как? Давно ли? Почему он не заметил?       Она бледная, даже зеленоватая, глаза бегают — ни на мгновение не успокаиваются, ее потряхивает, движения отрывочные, резкие, словно кто неумело управляет компьютерным персонажем, перебирая все кнопки подряд.       — Ир… Объясни, пожалуйста.       — А что объяснять? — она стискивает челюсти и смотрит на него почти враждебно, обхватив колени руками и не глядя на него. — Все нормально. Все, как обычно. Нашел, из-за чего париться.       — Что с Арсом?       — С Арсом? — Ира вскидывает брови, повернувшись к нему, пробегается языком по губам и нервно пожимает плечами. — А я откуда знаю? Ты с ним чаще общаешься, чем я. Позвони и спроси.       — Спрашивал. Он молчит.       — И поэтому ты решил доебаться до меня? — она резко вскакивает на ноги, зацепив его колено, и начинает расхаживать по квартире. Она выглядит взъерошенной, сумасшедшей, мечась от стены к стене и что-то бормоча себе под нос. Антон никогда ее такой не видел — взмыленной, взбешенной, совершенно неадекватной.       Он пытается перехватить ее и прижать к себе, но она с размаху ударяет его по лицу, скользнув ногтями по щеке, и он отшатывается, охнув и подавившись воздухом. Кожа горит огнем, и Антон ошарашенно пялится на Иру, которая, тяжело дыша, щурится на него исподлобья.       — Что, твой мальчик перестал ластиться к рукам? Видно, ему похер, — насмешливо фыркает она, склабится, потом, схватив первые попавшиеся джинсы, надевает их, берет с тумбочки мобильный, выскакивает в коридор, влезает в туфли и вылетает на лестничную площадку, хлопнув дверью.       А Антон с места сдвинуться не может, потому что… неправильно. Все неправильно: взгляд Иры, ее поведение, слова, уход. Вся ситуация в целом. Сумасшествие в чистом виде.       Он падает на кровать, закрыв лицо руками, и судорожно пытается вдохнуть, потому что внутри все переворачивается, как в стиральной машинке. Только чище он не становится, а наоборот покрывается непониманием и ложью оборот за оборотом, чувствуя себя в коконе.       Он пытается абстрагироваться. Включает первый попавшийся сериал и несколько серий буквально насильно заталкивает в себя, куря сигарету за сигаретой. Ира на мобильный не отвечает — вне зоны доступа, и он правда пытается думать о том, что она с Дариной — ходит по какому-нибудь торговому центру и перемывает ему кости. Но убеждение не срабатывает.       И он срывается.       Набирает номер Арсения и прижимается виском к стеклу, едва слышно бормоча: «пожалуйстапожалуйстапожалуйста».       — Д-да, — слышится с той стороны, и Антон весь подбирается.       — Арс, привет.       — Я занят, — голос хриплый, слабый, с каким-то отзвуком, от которого внутри все сворачивается.       — Арс, пожалуйста, я заебался думать о том, что что-то не так, давай…       — Слушай, — его коробит от будто бы пьяного смешка, — а где твоя подруга? — по коже ползут мурашки, и Антон пытается вдохнуть, но кислорода нет — вакуум. Ебаный вакуум, и он совершенно один в безвоздушном пространстве. Только сердце сумасшедше стучит в висках. — А я тут ощущаю ее губы, — и смеется пронзительно, грубо, переходя в стон.       Ноги не держат, и Антон падает на колени, чудом не выронив мобильный из ослабевших пальцев. В голове набатом бьется бессмысленное «нетнетнетнет», и он жмурится до кругов перед глазами, крепко зажмурившись в надежде, что это очередной ночной кошмар, которые в последнее время пристратились мешать ему жить.       — Арс…       — Шаст, отъе… а-ах… бись. Иди ко мне, — слышится шепот, и звонок прерывается.       Антон не дышит. Забыл, разучился, решил, что не очень-то и нужно — похуй. Просто не дышит. Сжимает в кулаке мобильный с такой силой, что чехол трещит, пялится в пустоту, не в силах моргнуть и избавиться от давящей влаги, и пытается понять, в какой момент он проебался.       Он так долго протягивал руки к Арсу, прося его помощи и поддержки, а тот поломал ему пальцы своей ложью.       Антон запускает руку в волосы, скобля ногтями по коже, утыкается лбом в колени и дрожит в припадке. Он реальности не осознает, только снова и снова, как на старой пластинке, слышит эти стоны Арса и хриплый шепот.       В голове — помехи, как в сломанном телевизоре, который уже не починишь. Он чувствуешь себя этими поломанными черно-белыми черточками, которые дрожат, трясутся и раз за разом пропадают в пустоте.       Как и он.       Срывается. И падает, падает, падает.

— х —

      Тело двигается отдельно. Антон возвращается в себя, только сидя за рулем и выезжая с парковки. Светофоров нет, как и пассажиров, как и других машин. Ни правил, ни сигналов, ни элементарного животного чувства самосохранения. Только желание увидеть глаза.       Синие, мутные, как запотевшее стекло автомобиля.       Он не смотрит, где оставляет машину. Чудо, что в подъезд не въезжает. Сигнализация бьет по нервным окончаниям, но вата в ушах приглушает все звуки. Один лестничный пролет, второй, третий. Падает, сдирает ладони в кровь, раздирает джинсы на коленях, навернувшись, чуть ли не лбом врезается в дверь и бьется всем телом, потому что сознание отключается.       — А-арс!       Истошно, на грани срыва, давясь вибрацией по связкам.       — Ира!       Почти воет, скребет пальцами по кожаной поверхности, забивая ногти грязью, стучит снова и снова, с трудом поднимается и налегает всем телом, хватается за ручку, совершенно готовый выбить дверь к херам, а потом понимает, что ее только прикрыли, но не заперли, и вваливается в квартиру.       Тихо, слишком тихо.       Где-то на улице скрипят шины, визжит кошка, утопая в собачьем лае, а внутри — ничего. Даже вода из крана не капает. Антон вздрагивает от каждого скрипа половиц, шаг за шагом преодолевая коридор, скользит взглядом по туфлям-лодочкам и вспоминает, как потратил на них последнюю заначку прошлой осенью.       Свет нигде не горит, и от фонарей с улицы все стены и пол исполосованы серебристыми нитями. Антон застывает у двери спальни, прислушиваясь к собственному дыханию, которое в тяжелой тишине напоминает атомные взрывы, толкает и, сделав шаг вперед, замирает.       Арсений сидит у кровати, откинув голову на ее край. Лохматый, неестественно бледный — кожа светится в тусклом свете, — губы припухшие, лоб блестящий от пота, тело покрыто пятнами и засосами, руки безвольно лежат вдоль туловища. У Антона дыхание сводит, когда понимает, что он обнажен, переводит взгляд на кровать и подавляет стон.       Ира лежит на животе, едва прикрытая покрывалом, волосы разметались по подушкам, на ягодицах — отпечатки ладоней, фигура измломанная, словно кто уронил марионетку, предварительно запутав ниточки.       — Арс?       Шепчет, потому что боится, что тот сейчас откроет глаза и посмотрит на него. Но Арсений не двигается — даже ресницы не дрожат. Антон делает шаг к кровати и касается обнаженной лодыжки Иры, ощущая, как что-то тягуче-горячее пульсирует в груди.       — Ир?       В комнате — только его дыхание, которое заглушается воплями сердца.       — Ира? — спазм сдавливает горло все сильнее и сильнее с каждым вдохом, и он, рухнув коленями на кровать, тянет Иру к себе, переворачивает, поднимает за плечи и обхватывает бледное, едва ли не серое лицо, измазанное блевотиной. Ее голова откидывается назад, руки бесконтрольно болтаются, и все тело прошибает страхом. — Ир? Ира? Ир… Блять, нет… Ира! Ебаный же…       Руки трясутся. Антон пытается нащупать пульс сначала на ее запястье, потом — на шее, но везде встречает только оглушающую пустоту. Он чуть не роняет безвольное тело, подхватив его в последний момент, кладет на кровать и, судорожно вспоминая уроки в школе, надавливает ладонями на ее грудь. Он не помнит, какая должна быть последовательность действий и какой счет — двигается дерганно, рвано, выдыхая в распахнутые губы воздух, игнорируя зеленоватую пену, и давя на грудную клетку.       Никакой реакции.       Нет отклика.       — Сука, сука, сука…       Он сползает с кровати, запутавшись в ногах, вытирает губы краем одеяла, роется в кармане куртки, пытаясь достать мобильный, набирает скорую и пододвигается к Арсу, прижимая пальцы к его шее.       — Скорая. Что случилось?       — Я… — он чуть язык не проглатывает, резко вдохнув, когда ощущает слабый бьющийся под подушечками пульс, — у меня тут двое… два человека… Они… без сознания… Привести в чувство не могу… — почти плачет — цепляется за плечи Арса и встряхивает раз за разом, пытаясь заметить хотя бы что-то. Хотя бы привычную ухмылку, за которую хочется въебать.       — Диктуйте адрес. Бригада сейчас выедет.       Антон несколько раз сбивается, путаясь в языке, буквах, словах, его потряхивает с такой силой, что мобильный вжимается то в висок, то в подбородок. Не понимая, как лучше поступить, он несколько раз ударяет Арса по щекам, трет его ладони, не думая о том, что у него все в голове смешалось, потом снова подскакивает к Ире и делает массаж сердца.       Ему кажется, что это происходит не с ним. Фильм, ебаный фильм ужасов, которых он так боится. Нужно просто открыть глаза — и все будет хорошо: Ира будет сидеть на его коленях и заливисто хохотать, мешая смотреть телевизор, Арсений зайдет в комнату с банками пива и упаковкой чипсов.       Просто открыть глаза.       Пожалуйста.       Ира не реагирует, но ему изредка мерещится слабый пульс под пальцами, и он снова и снова надавливает на ее грудную клетку, делает искусственное дыхание и старается не думать о том, что она холодная.       Вдруг раздается резкий, гортанный хрип, и Арсений заваливается набок. Его рвет, бьет в конвульсиях, и Антон, подскочив к нему, чуть поднимает, не давая захлебнуться. Цепляется за покрытые мурашками плечи, поворачивает так, чтобы бесформенная масса стекала на пол.       Он не обращает внимания ни на испачканные руки, ни на грязную одежду, только содрогается всем телом вместе с Арсом и жмурится от каждого рвотного позыва, ощущая, как собственный желудок болезненно сжимается.       Раздается звонок в дверь, и Антон орет, что дверь открыта, боясь отпустить Арсения, который едва ли осознает реальность, выблевывая, кажется, все внутренности вместе с легкими. Антона оттесняют к стене, и он жмется к углу, наблюдая за тем, как врачи мельтешат вокруг Иры и Арсения.       — Передозировка, — доносится до него, и мир начинает вращаться.       Он вспоминает слова Арса едва ли не годичной давности и упирается ладонью в стену, чтобы не упасть. Кусочки паззла медленно собираются в общую картинку: изменения в поведении и внешности, постоянные пропадания, секреты…       Антон совершенно другими глазами смотрит на эту комнату, не веря в реальность происходящего. Хочется заорать, завыть, взмолиться, чтобы он проснулся, чтобы можно было открыть глаза и стереть эти картины.       Но его кошмар наяву бьет навылет снова.       — Бесполезно, — произносит один врач, стоящий рядом с Ирой. — Поздно. Может, успели бы, если бы с машиной не возились. Поставил какой-то придурок тачку на въезде — не влезешь.       По спине ползет холодный пот. Воспоминания мотаются в обратную сторону, и он видит, как бросает машину где попало, даже не закрыв ее, как влетает в дом и бежит вверх по лестнице.       Нет, нет, нет, Господи, пожалуйста…       — Молодой человек?       Антон вздрагивает, пытаясь сфокусировать взгляд на женщине, стоящей напротив него, несколько раз моргает и слабо кивает, прося повторить вопрос.       — Вы кем приходитесь?       — Д… девушка моя, — шепчет он, разучившись дышать, и следит за тем, как тело Иры укладывают на кровати, кутая в чистую простыню, а Арсения переносят на носилки. Антон даже не замечает, когда они оказываются в комнате, — и д… друг…       — Вам придется проехать с нами. И нужны будут номера родных и близких, чтобы…       — А они… — слова не идут, и он замирает с открытым ртом, боясь продолжить предложение.       — Парень выкарабкается — видимо, доза поменьше была. А девушка — увы. Мне очень жаль, — она тянется коснуться его плеча, но он ужом изворачивается и, проскочив под ее рукой, подлетает к телу Иры, обхватив ее руками.       — Нет, нет, нет, нет, — бормочет Антон, цепляясь за ее плечи и вглядываясь в серое лицо. — Нет, она не может… Ира… Блять, Ир, пожалуйста…       — Молодой человек, вам нужно отойти, — его пытаются отодвинуть, но он не дается — льнет ближе, утыкается лицом в плечо, путается в волосах, боясь отпустить — вдруг пропадет совсем.       Его буквально оттаскивают, и он воет в голос, с трудом стоя на ногах. Он провожает взглядом носилки и идет следом, хотя идет — слишком громкое слово: его скорее ведут под руки, потому что конечности его не слушаются.       На улице Антон впивается взглядом в свою машину, смотрит на скорую и приваливается плечом к двери, на мгновение зажмурившись. Просить он больше не просит — только надеется, что ему хватит самообладания сделать то, что должен.

— х —

      Антон не хочет здесь находиться. Он чувствует себя маленьким мальчиком, который, наслушавшись страшилок, пока сидел допоздна со взрослыми у костра, не может уснуть у себя в комнате даже с включенным светом и поэтому жмется в угол, обмотавшись одеялом.       Он хочет, чтобы тьма отступила, чтобы страх перестал сдавливать легкие, чтобы свет перестал быть искусственным и тусклым. Но черный — цвет его жизни, боль крупными пауками перемещается под кожей, а солнце напоминает лампу в комнате допроса.       Он ничего не слышит, только наблюдает за тем, как содрогаются плечи стоящей чуть впереди него матери Иры. Она с трудом держится на ногах — ее поддерживают под руки и то и дело подносят стакан с водой. Антон бы сам не отказался попить, но ноги врастают в землю — не сдвинешься.       Кто-то что-то говорит, плачет, причитает, а он не находит в себе сил даже моргнуть — глаза слезятся, болят отчаянно, жгуче, словно он почесал их после возни с перцем.       Он спохватывается только в тот момент, когда гроб начинают опускать в яму. Его будто по затылку ударяют, и он шагает вперед, чудом не навернувшись следом, застыв на самом краю.       — Нет, Ира! Нет, нет, нет…       — Антон, пожалуйста, — к нему тянутся чьи-то руки, но он уворачивается, не узнавая голоса и не в состоянии рассмотреть лицо говорящего. Только отпихивает от себя чужие ладони и гипнотизирует взглядом опускающийся гроб, ощущая, как с каждым метром замедляется биение его сердца.       Его ведет в сторону, и он чуть не отступается, но его снова удерживают и оттягивают в сторону. Антон тычется лицом в чье-то плечо, не узнавая ни запахов, ни прикосновений, только дрожит всем телом, ощущая всю тяжесть свалившейся на него реальности.       Он чувствует, как внутри него все рушится, и мечется взглядом по фигурам вокруг, испытывая дикую потребность в ком-то и не понимая, в ком конкретно. Все лица чужие, незнакомые, опасные, он их боится, боится даже приблизиться, поэтому шатается от человека к человеку, пока не замирает, наткнувшись взглядом на темный затылок и широкие плечи.       — Арс… — шепчет он на грани срыва, бросается вперед так поспешно, что ноги простреливает болью, и обхватывает человека за шею, чуть ли не повиснув на нем. Тот вздрагивает всем телом, оборачивается и пытается отцепить его от себя, но Антон не дает — льнет к рукам и шепчет в беспамятстве: — Арс, Арс, Арс…       — Но я не… — начинает было он, но его перебивает другой голос:       — Пусть. Позволь ему…       Антон слов не разбирает — только тянется ближе, путаясь в волосах и комкая одежду, и мучительно нуждается в том, чтобы Арсений его обнял. И когда на его лопатки неуверенно ложатся чужие руки, он сдается — дает волю слезам. Он без остановки бормочет имя Попова, скулит, воет, мычит что-то нечленораздельное и даже не замечает, что заваливается, утягивая его следом.       — Антон? — снова тот голос. Спокойный, рассудительный, почти забытый. Антон поворачивает голову и упирается взглядом в очки, а дальше не видит — слишком много слез. — Пойдем, хорошо? Я помогу, обопрись на меня.       — Арс... — выдавливает он, часто моргая, и человек согласно кивает.       — Арсений тоже пойдет. Он за нами пойдет, хорошо? Ты только держись за меня, а он будет сзади.       — Арс… никуда не денется?.. — страшно. Страшно, что и Арсения спрячут от него в черный продолговатый ящик и позволят земле поглотить его. Антон не хочет этого — Арсений ведь так любит свет. И свободу любит.       — Никуда не денется, — обещает все тот же голос, крепко держа его за локоть. — Арсений будет рядом.       Антон верит. Слабо кивает, облизывает губы и позволяет увести себя прочь от ямы. Где-то там, на краю, остался его вопль и часть сознания, но вторую он забрал с собой — греет на губах с именем, которое никак не может перестать бормотать.

— х —

      Существовать, оказывается, не так уж и сложно — ходишь, дышишь, говоришь, когда спрашивают, соблюдаешь режим, чтобы лишний раз не делали больно, спишь, когда есть свободное время, а это — как минимум шестьдесят процентов дня, и ведешь себя максимально послушно.       Арсений так и не определился, кто он, — кукла, призрак или овощ. Его, в принципе, устраивает любой вариант — это ничего не меняет. Он круглосуточно находится под наблюдением терапевтов, которые следят за его эмоциональным состоянием, принимает лекарства, общается с психологами и позволяет себе только одну мысль — он хочет уйти.       Ему здесь не нравится. Вокруг люди — страшные. Ночью спать невозможно, даже заткнув уши: крики, вой, хрипы, которые ломают кости изнутри и вынуждают метаться по кровати с мольбой дать ему успокоительное.       Арсений осознает свою проблему. Было бы глупо упираться и утверждать, что он в порядке, потому что нихуя. В свои двадцать пять он выглядит на десять лет старше, худой, осунувшийся, бледный. В зеркала он больше не смотрит, потому что там не он. Там тот, кого он создал, возомнив себя вершителем правосудия.       Его штормит от этой версии Дориана Грея.       Он старается быть послушным — придерживается режима, отвечает на все вопросы максимально откровенно и делает все, чтобы перестать думать о том, что без дозы не справится.       А без дозы хуявит только так. Ничего страшнее ломки Арсений в жизни не испытывал. Во время нее он забивается в угол палаты и чуть ли не зубами вгрызается в стены, пока его кости ломает настолько ощутимо, что он пучит глаза в надежде увидеть чудовищ, которые издеваются над ним. В такие моменты он не взрослый мужчина — в такие моменты он ребенок, которого закрыли в качестве наказания в темной комнате.       Он мечется, нечеловечески воет, сдирает себе руки в кровь, скребется ногтями по полу, скаблит ногами, тычется в холодные плиты в надежде хотя бы немного остудить полыхающую кожу и скулит, кутаясь в больничную одежду.       Ему мерещится Ира. С распущенными волосами, черными пятнами под глазами и широкой, жуткой улыбкой на губах. Она тянется к нему, пронзительно хохоча, а потом кружится по палате, напевая какой-то бред.       Он ее ненавидит. Снова. Как и год назад. Ненавидит и боится, боится до такой степени, что готов задушить, лишь бы она не приходила в себя. А потом, оправившись от наваждения, понимает, что искромсал очередную подушку.       Еще Арсений не любит собрания, которые некоторые называют «группой поддержки». Он сразу вспоминает фильмы про раковых больных и покидает палату чуть ли не с истерикой, отказываясь встречаться с… такими, как он.       Он отличает себя от остальных наркозависимых, потому что они, по большей части, сами этого захотели, сами ввязались, осознавая — или не очень — последствия, а он… Просто запутался. Потерялся. Перестал контролировать реальность. Ему говорят, что он ничем от них не отличается, но он упорствует.       Арсений за временем не следит. По большей части потому, что не рвется в прошлую жизнь, — там его никто не ждет, там он никому не нужен. Близкие даже не навещают, потому что считают прокаженным, Дима заезжает раз в месяц, чтобы посидеть полчаса на соседней койке и уйти, оставив после себя желание заползти между плитами и раствориться.       Главная причина, почему Арсений не хочет возвращаться, — Антон. Он гонит любые мысли о нем, даже пытается заставить себя забыть, как он выглядит. Выходит хуево. Потому что помнит вплоть до того, где у него находится каждый шрам и как он был получен.       Иногда, просыпаясь ночами, он трет нос, пытаясь согнать с нее навязчивую родинку, достает из-под кровати зеркало, уверенный в том, что его глаза стали зелеными, и путается пальцами в волосах, чтобы убедиться в том, что они по-прежнему черные.       Он не понимает, почему его накрывает при упоминании имени Антона. Из-за него больнее, чем из-за ломки, — ломка сожжет кожу и прекратится рано или поздно, а Шаст постоянно сидит в грудной клетке и подливает кислоту раз за разом, не давая ранам зарасти.       Но врачи почему-то говорят — цепляйся. Держись, думай, и ему хочется послать их и захлопнуть дверь, а он держится. Ему приводят аргументы, что, оставляя Антона в голове, он перекрывает своих «демонов» — у него зубы сводит от шаблонности сравнения — и шаг за шагом приближается к выздоровлению.       А там и до свободы один прыжок.       Свобода — это хорошо. Свобода — это своя одежда, любимая еда, чистое небо над головой и возможность покурить. По свободе он скучает — обхватывает прутья на окнах, вжимается в пространство между ними и, зажмурившись, жадно вдыхает воздух. Практически мурчит, до боли впивается щеками и пальцами в железо и дышит полной грудью.       Его свобода пахнет дешевыми сигаретами.       Его свобода звенит заливистым смехом.       Его свобода цвета зеленых глаз.       Его свобода — в Антоне.       Только вот Антон не приходит. Ни разу не приходил. Не звонит, не пишет, даже не просит подохнуть, вскрыв себе вены в душевой. Его будто нет, но между тем Арсений чувствует — есть — и скулит от того, что слишком поздно осознал его значимость.       Теперь времени, чтобы подумать, много. Даже слишком — хотелось бы поменьше, потому что голова пухнет от постоянных размышлений. Арсений помнит каждый свой прокол, каждый поступок, каждый грех и не понимает, почему не остановился после первого, второго, пятого, десятого. Почему все глубже и глубже утопал в дерьме?       Начиналось ведь все безобидно: он просто хотел открыть Антону глаза на то, чем промышляет Ира. А в итоге надел солнцезащитные очки и врезался в стену с двумя пассажирами на заднем сидении. Выжили двое, спасся — никто.       Лечение дает свои плоды — приступы случаются все реже, и они не вырывают нервные окончания с корнем, вынуждая вгрызаться зубами в кожу, чтобы не будить весь этаж. Они бьют по позвоночнику, пускают болезненные мурашки по конечностям, но не заставляют метаться в агонии.       От упоминания наркотиков Арсений вздрагивает и морщится. С ними связано слишком многое. В том числе та ночь, которую он почти не помнит и безмерно рад этому. В его памяти только мелькают картинки, как Ира приезжает к нему — взъерошенная, озлобленная, набрасывается прямо с порога и тянет за собой. Во рту — очередная таблетка, а у нее даже несколько, одежда падает подбитыми птицами, а спину простреливает болью, когда Ира толкает его на диван. Двигается резко, остервенело, стонет слишком громко — аж уши закладывает. А дальше — дым. Сознание заволакивает туманом, и он может только предполагать, что случилось.       Арсений знает, что у Иры случился передоз.       Арсений знает, что их нашел Шаст.       Арсений знает, что захлебнулся бы рвотой, если бы он не был рядом.       Арсений знает, что ненавидит себя сильнее, чем он.       Стыдно, противно, горько — он может продолжать до бесконечности, но это не поможет ему вернуть самого дорогого человека. Потому что Антон вполне заслуженно удалил его из жизни.

— х —

      Арсений пропускает, словно песок, дни сквозь пальцы, нечаянно булыжниками роняя месяц за месяцем. Календаря у него нет — боится. Но по погоде за окном догадывается, что пропустил два сезона как минимум. Его тянет на воздух, за высокую изгородь, тянет потеряться в любимых улочках, тянет заказать самую большую пиццу и попросить забить ее салями до отказа.       Его тянет прийти к квартире Антона и на коленях просить об одном — увидеть. Одно мгновение. Разве он так много просит? Ему хватит секунды, чтобы выдавить искренне «прости» и проглотить горькое «кажется, люблю».       Арсений лежит на жесткой койке и пялится в потолок, составляя из пятен разные фигуры. В детстве дети фантазируют о том, что изображают облака, а Арсений, кажется, слишком большой мальчик для того, чтобы дотянуться до неба: для него и потолок недостижимая высота.       В замочной скважине поворачивается ключ, и он медленно садится, непонимающе глядя на дверь. Завтрак был давно, для обеда рано, а с процедур он не так давно вернулся. Что не так? Что на этот раз?       — Арсений, здравствуй, — он слабо кивает медсестре и хмурит брови, — к тебе посетитель. Я не буду вас смущать, но, если что, я прямо за дверью, — она не объясняет и не договаривает — он и так все понимает: нужно быть послушным мальчиком, если не хочет проблем.       Арсений распрямляется и делает неуверенный шаг к двери, совершенно не представляя, кем может быть этот посетитель.       А в следующее мгновение практически падает обратно на кровать, потому что ноги отказываются держать.       Шаст слишком красивый. Кажется, еще более высокий и бледный, светлые волосы взлохмачены — так и тянет провести рукой, длинная шея обнажена и манит оставить на ней отметины, глаза слишком яркие, кожа будто бы светится.       Он не двигается. Замирает в дверях и оценивающе окидывает его взглядом.       — Привет?       От вопросительной интонации внутри включается маленькая бензопила, вгрызаясь в мягкие ткани. Хочется скулить, выть, рычать от того, что он слышит его голос, и Арсений до крови кусает губы, запрещая себе выказывать свое сумасшествие. Перебеситься можно будет и потом, когда Антон уйдет, а сейчас…       — Привет.       Арсений впервые дышит за полгода. Он в этом уверен. До этого он был на искусственном дыхании, внутри был вживлен механизм, заставляющий его легкие работать, а сейчас — сам. Вдыхает полной грудью, чуть ли не давится кислородом и отчаянно боится моргнуть и потерять это видение.       — Выглядишь…       — Знаю.       Антон фыркает, делает неуверенный шаг вперед и пробегается языком по губам.       Какой же красивый, Господи. Неземной просто. Арсений с трудом сдерживается, чтобы не упасть на колени и не начать целовать его окольцованные руки. Помешательство, не иначе, но он так скучал.       Так сильно не хватало.       — Шаст, — вдыхает невпопад и давится воздухом с такой силой, что кончики пальцев немеют. Машет головой, когда Антон шагает к нему, поднимает руки и, справившись, продолжает сипло, едва слышно, борясь со страхом, смотреть в зеленые глаза и невозможностью оторвать, — я хотел сказать, что…       — Знаю.       Улыбается.       Теперь Арсений готов умереть, потому что видел эту улыбку.       Теперь не так уж и страшно.       — Но я должен все-таки это сказать, — решается Арсений, поднявшись, и Антон проводит пальцами по волосам, продолжая улыбаться слишком уж тепло. Как бы давление не скакануло, а то не хватало только откинуться и словить приступ в присутствии Шаста.       — Сомневаюсь, что ты скажешь что-то новое, — Арс выгибает бровь, и Антон усмехается себе под нос. — За эти полгода я сотни раз представлял нашу встречу. Первое время я думал о том, что убью тебя. Что буду бить до тех пор, пока у тебя вместо лица не будет кусок мяса. Потом решил, что было бы круто стереть воспоминания о тебе, знаешь, как в фильмах. А в какой-то момент вспомнил, что ты мой лучший друг, и я без тебя загнусь.       Он говорит так спокойно и искренне, что даже не верится. Арсений смотрит на него в упор, прокручивая в голове его слова раз за разом, и старается дышать как можно ровнее, что даже звучит дико.       Нельзя так светиться. Просто нельзя. Нужно ввести закон.       — Мне так жаль, — он роняет слова, не задумываясь. Просто выпускает то, что сидело комом в горле все это время. Глаза жжет изнутри, и он моргает, понимая, что не может окончательно отпустить себя. Тогда он сорвется. И собраться не получится. А сейчас хочется видеть, слышать и чувствовать, потому что… — Я так виноват перед тобой, Шаст. Я думал, что смогу помочь тебе, а вместо этого… И Ира…       — Это было и ее решение. Я… я даже не хочу разбираться в том, что происходило весь тот год. Просто не хочу. Хочу… хочу забыть о том, что он был. Хочу вернуться в то время, когда… когда были только мы, Арс. Я так… так люблю то время, — его голос дрожит, и Арсений борется с желанием подойти к нему и обнять, потому что Антон выглядит слишком потерянным. — Так сильно, Арс, так сильно…       Не сдерживается.       В пару шагов преодолевает метры между ними и стискивает в объятиях так крепко, что дыхание перехватывает. Утыкается лицом в его плечо, путается пальцами в волосах, массируя кожу, и позволяет вцепиться до хруста костей.       Трясет обоих. Сильно, почти больно, словно кто по частям разрывает, колотит, лихорадит до искр перед глазами. Но они не отодвигаются — жмутся ближе, потому что по одиночке не получается. Совсем никак не получается, сколько бы ни убеждали сами себя.       Арсений нуждается в Антоне слишком сильно. В золотистых волосах, вечно лезущих в глаза, в звоне десятков побрякушек, в беспричинном смехе, в поразительной схожести с котом, в глазах цвета конопли, в родинке на носу, которая зимой выделяется особенно сильно.       С ним был свет, была жизнь, а без него скатился по наклонной и оказался в четырех стенах с решетками. К нему хочется-нужно тянуться, за ним желательно-необходимо идти, с ним тепло-правильно — и отрицать нет смысла.       Арсений обхватывает за шею, чуть поднимается на носки и касается губами уха. Хочется сказать слишком многое, может, даже ненужное, даже глупое и совершенно точно никак не связанное. Сумасшедший бред, не иначе, но так хочется, хочется, хочется, а вместо тысячи слов одно, только одно, зацикленное на повторе и выжженное на коже:       — Будь, будь, будь…       Он прикрывает глаза, жмурится до бликов и улыбается так широко, что скулы сводит. Его Антон. Теплый, живой, рядом, так близко, как хотелось. Отпустить боится, хотя бы на мгновение, хотя бы немного отстраниться, потому что и так слишком долго был не-тут.       Арсений вдыхает полной грудью и чуть напрягается, когда Антон слишком сильно сжимает его плечо, а потом и вовсе встряхивает почти болезненно, вынуждая поморщиться и распахнуть глаза.       Напротив — не зеленый с золотым.       Напротив — не он.       Господи, нет.       — Арсений, — ему требуется вся его выдержка, чтобы не вцепиться медсестре в шею, сдавливая до тех пор, пока она бы не захлебнулась, — время процедур. Я тебя провожу, — он слабо, с задержкой, кивает, ведет плечами, пытаясь окончательно избавиться от наваждения, и расправляет свою одежду. — Ты в порядке?       Ловит ее взгляд, выдавливает-вымучивает улыбку и выходит из комнаты.       Вслух врать больше не получается.

— х —

      Оказывается, можно разучиться жить. Когда осваиваешь этот навык, остается старое умение-основа — существовать. Это просто: застреваешь в Дне Сурка, совершаешь определенную последовательность действий день за днем, не задумываясь о том, чтобы что-то изменить, просто потому что не сильно хочешь.       Антон работает механически, спит часа по три, если повезет, тратит чуть ли не полпачки сигарет в день, всасывая никотин почти жадно, захламляя легкие и заполняясь дымом, никуда не ходит, потому что не нуждается в общении и компании, большую часть времени сидит на пустом балконе и разглядывает пустое небо, желая в нем утонуть. Оно так близко — вьется на кончиках пальцев вместе с никотиновыми облаками, рвущимися с губ. Только успевай ловить.       Стихи пишутся сами — он процесс не контролирует. Просто изредка находит пальцами исписанный вдоль и поперек блокнот, огрызок карандаша и пишет, пачкая руки, чтобы потом никогда не перечитывать. Ему не интересно — это просто порыв. Просто потребность. Просто последний якорь, не дающий сорваться окончательно.       Хотя сильнее вряд ли можно.       Он ненавидит людей с их жалостливыми взглядами и словами сострадания. За ними нет ничего — пустота и наигранность, которые хочется выгрызть зубами. Его тошнит, мутит, крутит от этого лицемерия, поэтому он не сдерживается — говорит всем напрямую, медленно, но уверенно отгораживаясь от всех.       И не жалеет.       Ни о чем.       У него было два центра вселенной, за которые он цеплялся до последнего. И один взорвался сверхновой, а второй утонул в черной дыре, оставив его в безвоздушном пространстве без ебаного скафандра. Двигаться получается плохо, дышать не дышится, а перед глазами — тьма.       Антон дни не считает, за месяцами не следит, сжигает календарь долго и сосредоточенно, наблюдая за тем, как толстые листы недовольно и болезненно сгорают, скукоживаясь и потрескивая. Для него время остановилось в тот момент, когда он распахнул дверь в ту квартиру. Он остался там, на пороге, по ту сторону ядовитой неправильности, отравившей каждую клетку его организма.       Он не хочет переступать. Не хочет совершать ошибку. Хочет остаться в том месте, где было светло и не пахло едко и гадко.       Но каждую ночь, снова и снова, делает это: хватается за ручку, толкает дверь, пересекает коридор мучительно долго, ощущая каждую мышцу в теле, заходит в спальню и падает на колени, глуша вопль.       Цвета его жизни — красный, белый и черный. Грязные, тягучие, все равно что вмазаться в свежий асфальт.       Жить не получается. Но иногда — приходится. Иногда Антон ощущает в себе каждую клеточку, каждую кость, каждое сокращение сердца.       Когда приходит Ира.       Появляется из ниоткуда, улыбается, смеется себе под нос, сверкает неестественно-белыми зубами, тянет свои бледные руки с черными ногтями и просит ее обнять. Жалуется, что ей холодно, капризничает, как ребенок, бьет кулаками в грудь и раз за разом обвиняет в том, что это — его вина.       Антон сожалеет, что не умер. Так было бы проще.       От Иры не спрячешься — она ведь у себя дома. Будит по утрам, стоит за спиной, пока он чистит зубы, отражаясь в зеркале, наблюдает за тем, как он завтракает, маячит на улице, не давая опустить взгляд или смотреть по сторонам — только на нее, целует в щеку спонтанно и засыпает на второй половине кровати, обхватив руками за талию.       Антон догадывается — поехал, но не пытается что-то изменить. Только курит еще чаще и пресекает любые контакты с внешним миром.       Лишь изредка, раз в месяц, позволяет себе залезть в сеть, чтобы узнать, как там Арс. Следит за его лечением скорее потому, что больше ни на что не способен, потому что после очередного появления Иры на работе Антон роняет целый стеллаж с товарами и сбегает.       Остается только Арс и краткие сводки о процессе его выздоровления.       Внутри что-то щелкает, когда Антон узнает, что Арсения выписали. Он вспоминает давние слова Димы о том, что квартиру Попова продали, и почти сожалеет о том, что ему не дали ее сжечь — он бы с удовольствием наблюдал за тем, как она горит. Может, дышалось бы легче, может, в висках бы пропала пульсация, может, мир бы перестал быть черно-белым.       Антон не контролирует свои действия, когда узнает, где теперь живет Арсений, заказывает такси, потому что за руль не садился все это время и элементарно не уверен в том, что руки не подведут, и фокусируется на реальности, только нажав на звонок.       Он даже не знает, готов ли увидеть его, не думает о том, что будет говорить. Тело действует отдельно от него, а он плывет по течению, готовый ко всему. Только зачем-то перекатывает в кармане пакетик с парой кругляшков, которые стащил из прошлой жизни.       Зачем? Пустяк. Пусть будет.       Сердце стучит слишком медленно, время идет еще тише, и Антон просто рассматривает царапину на кожаном покрытии, лениво раздумывая о том, кто мог ее оставить в таком неудобном месте.       Антон плохо помнит, каким был тот Арсений, но этот Арсений чужой. Бледный, пиздецки худой и осунувшийся, с тенями, что пролегают под глазами, с выпирающими скулами и ключицами. Футболка и штаны висят мешком, ступни неестественно большие и чуть ли не синие. Вены набухшие и лиловые, губы сухие, жесткие волосы непривычно топорщатся в разные стороны.       Между ними — молчание.       Между ними — время.       Между ними — смерть.       — Ну, где твоя подруга? — больно. Языку, связкам, горлу. Все равно что пригоршнями куски стекла глотать.       Арсений привидением отступает к стене и прикрывает за ним дверь, двигается бесшумно и неторопливо, словно разучившись, как и он сам, жить.       В квартире тихо. Как в головах.       Комнаты почти пустые — только банальные предметы и хаотично разбросанные по поверхностям вещи: книги, одежда, какие-то статуэтки. Ни намека на идеальный порядок, так свойственный Арсению. Антон оглядывает серые стены, темную мебель, голые окна, лишенные занавесок, и словно в зеркало смотрится.       От Арсения — оболочка. Скелет, обтянутый кожей, да стеклянные неживые глаза. Марионетка без ниточек. Манекен, выброшенный на свалку после нескольких лет использования. Он двигается механически, неторопливо, передвигаясь скорее потому, что надо, и ни слова не произносит. Даже в глаза не смотрит — все скользит мимо.       — Мы когда-нибудь были друзьями? — вдруг спрашивает Антон, вспомнив то чувство, которое он открыл в себе, когда решил, что Арс умер. Названия ему он не знает — слишком сложное и колючее, чтобы можно было подобрать описание из банальных звуков. Арсений молчит — стоит посреди комнаты и молчит. — Мне кажется, мы хуево в них играли все это время.       — Хуево, — эхом, отголоском, скорее померещился, чем реально ответил.       — Что, и все? — Антон выгибает бровь. — Ни «мне жаль», ни «прости», ни даже «я не хотел, чтобы так получилось»?       — Мне жаль, прости, я не хотел, чтобы так получилось, — послушно талдычит Арс, буравя его взглядом, и сводит брови. — Доволен?       — Ни разу.       — А нахуя просил?       — По голосу твоему, блять, соскучился.       Арсений ничего не отвечает, только разворачивается и идет на кухню, неприятно шлепая тапочками. Антон прислушивается к тому, как он хлопает дверцами, как стучит ложками, как свистит закипевший чайник и прикрывает глаза, прислонившись затылком к стене.       Он не знает, зачем пришел. Он чувствует себя разрезанным на две части — одна не может даже находиться поблизости от Арса, потому что внутри все бунтует против его существа и желает сбежать как можно дальше и спрятаться, а вторая требует притянуть к себе и вдохнуть запах, которого так не хватало.       Он Арсения ненавидит. Ненавидит так сильно, что сожалеет, что он выжил.       Он без Арсения не может. Не может настолько, что не пережил бы его смерть.       Так вообще бывает?       В висках начинает стучать, и Антон, размашистым шагом пройдя на кухню, хватает бутылку с водой, стоящую на столе, и пьет прямо из горла. Жадно, громко, позволяя каплям стекать по подбородку на шею и одежду. Он выхватывает взгляд Арсения, который не двигается с места, держа в руках две чашки, и молча смотрит на него.       Говорить почему-то кажется неправильным. Диким.       Поэтому он ставит бутылку на место, перехватывает у Арса стакан, извернувшись так, чтобы не коснуться его пальцев, и делает на пробу глоток, с тянущей болью в груди понимая, что тот не забыл — зеленый, не крепкий и едва сладкий.       Арсений пьет свой — черный, крепкий, пиздецки сладкий, аж челюсти сводит, — не глядя в его сторону: мечется пустым взглядом по стенам и мебели, словно пытаясь за что-то ухватиться. Антона даже начинает укачивать, и он недовольно цокает языком, поморщившись.       — А ты че пришел-то? — вдруг подает голос Арсений, по-прежнему избегая смотреть его в сторону, и Антон хмыкает себе под нос.       — Думаешь, знаю? То ли въебать тебе хочу, то ли… — непрошенное продолжение застревает на губах.       — То ли?       Арсений красивый. Всегда был. Такой весь из себя охуительно идеальный, не придерешься, не прикопаешься. Идеальная кожа, идеальная прическа, идеальная одежда. Ебабельный голос, хитрый прищур, связи по всему миру и поразительная способность расположить к себе кого угодно в рекордные сроки.       Таких, как он, только ненавидеть. Ну, и еще завидовать можно. А вот по-черному или белому — вопрос. Антон вообще в этом плане зеброобразный — вкусил все прелести зависти лучшему другу. Далеко не глупый, он был вынужден наблюдать за тем, как Арсений получал «отлично» по всем предметам, как гордился повышенной стипендией, в то время как сам Антон пару раз даже на пересдачу ходил. В клубе все кружили вокруг Арса, а на Антона смотрели просто потому, что он рядом ошивался.       А потом появилась Ира, которая подошла именно к нему и ненавязчиво предложила купить ей выпить.       — Ты по Ире скучаешь? — Антон презирает себя за этот вопрос, потому что живот стягивает спазмами — тянет блевать, а Арсений вздрагивает так сильно, что разливает чай на свои штаны и пол.       — Она… — сглатывает, облизывает сухие губы и пялится в пустоту, — она… приходит ко мне.       Антон прикрывает глаза, жмурится почти до боли, ощущая, как дрожит в руке чашка, и ставит ее на стол от греха подальше. Он почему-то боится открыть глаза — вдруг увидит Иру? Она ведь приходит, когда захочет. Почему не сейчас? Так сказать, все в сборе.       Тошнота только усиливается, и он прижимает руку к губам, дыша глубоко и часто, пытаясь себя успокоить. Его бьет дрожь, под веками пляшут звезды, и все, что он слышит, — прерывистое дыхание Арса где-то рядом. Хочется протянуть руку и схватиться за него, чтобы убедиться — не один.       Наконец-то, не один.       Наконец-то, с ним.       Антон открывает глаза и перехватывает взгляд Арса, который тоже смотрит на него.       Они оба признают, что безумны. У каждого своя причина, но исход один — два сумасшедших с общим прошлым, от которого они хотели бы избавиться, если бы была возможность, находятся слишком близко, придавленные к полу тяжестью невысказанных мыслей.       Антон ловит себя на мысли, что хотел бы провести рукой по спутанным волосам Арсения. Но это же бред, да? Совсем клиника. Он, по-хорошему, должен его ненавидеть, презирать и обвинять в том, что он сломал ему жизнь, как говорят во всяких пафосных фильмах.       А вместо этого он стоит и думает о том, чем пахнут его губы.       Он моргает, когда Арсений отлепляется от подоконника, к которому прижимался последние несколько минут, и ставит чашку на стол рядом, кажется, только сейчас заметив, что облился. Разглядывает пустым взглядом пятно на штанах, тянется за тряпкой с батареи и, бросив ее на пол, елозит несколько минут без особого напряжения, мыслями явно находясь очень далеко.       — Почему ты не приходил? — вдруг спрашивает он, видимо, не сдержавшись, и Антону хочется взвыть от этого конкурса «Кто задаст более разъебывающий вопрос». Он вскидывает голову, следя за Арсом, продолжающим протирать пол, и останавливает свой взгляд на его обнажившейся пояснице. Бледная кожа, россыпь родинок, несколько шрамов… Ебаная карта. А компас просран еще на первом этапе пути.       — А должен был?       — Нет, — качает головой, игнорируя лезущую в глаза челку, — не должен был. Но я ждал.       Арсений, наконец, поднимает голову и смотрит. В упор. Даже глубже. И от этого страшно — словно все кошмары разом оживают и обрушиваются всей своей мощью, лишая всех органов чувств. И это дико, ужасно, что-то за гранью. Хочется отшатнуться, спрятаться, вжаться в угол, как ребенок, и закрыть голову руками.       А Антон сдвинуться не может, пригвожденный к месту этими глазами цвета шторма. Арсений чего-то ждет, только вот Антон уверен, что сам не знает, чего именно. Только стоит, дрожа всем телом и комкая в руках тряпку, и просит чего-то глазами, не в силах выдохнуть из себя слова.       — Я… я тебя ненавижу, — наконец, искренне признается Антон, потому что эту фразу он репетировал сотни раз последние месяцы, а ни на что другое не способен, и его пугает ухмылка Арса.       — Я тоже, — Арсений делает паузу, за которую где-то за окнами взрывается мир, а потом продолжает: — Я тоже себя ненавижу. И, поверь мне, сильнее, чем ты.       — Вряд ли.       — Ты убил бы меня? — напрямик спрашивает Арс, и Антона к стене швыряет. Он вспоминает, как тряс его за плечи, как снова и снова прижимался к синим губам, делая искусственное дыхание, как матерился и орал, прося его открыть глаза, как заново научился дышать, когда Арс дернулся и начал дышать. Ответить он не может, и Арсений фыркает. — А я бы убил. Точнее… — он смеется и вдруг показывает ему свои руки, исполосованные едва заметными красными линиями, — и убил бы. Да трус.       Антон кричит в себя. Кричит громко, в голос, до визга, до срыва связок. В себя, внутрь, в вены, в кровь, пуская свой страх так глубоко, что перед глазами плывет. Он хочет ударить, встряхнуть, привести в чувство, но не может с места сдвинуться — только пялится, не моргая, на царапины.       Арсений выжидает пару мгновений, потом одергивает футболку и, ничего не говоря, скрывается в коридоре. Антон медлит несколько секунд, а затем идет следом, ощущая, как комок эмоций сворачивается где-то в груди, опасно поднимаясь все выше и выше. Ему бы уйти, ему бы дать себе возможность успокоиться, ему бы на воздух, но вместо этого он заходит следом за Арсом в гостиную и останавливается в дверях.       Арсений стоит к нему спиной. Дрожит всем телом, словно его судорогами разрывает, сжимает кулаки, дышит часто, задыхаясь, чуть раскачивается, перекатываясь с пятки на носок и ерзая пальцами ног. Он сейчас невменяем — так выглядят только психи. Но Антону почему-то не страшно, потому что он словно в зеркало смотрит.       — Нахуй ты пришел? — шипит Арсений едва слышно, не оборачиваясь. — Кто тебя, блять, просил об этом? Я ведь хотел жить дальше. Я хотел забыть обо всем. Хотел… хотел стереть тебя. Я почти вспомнил, что значит быть нормальным, и ты решил прийти. Нахуя, Шаст, нахуя?! — разворачивается так резко, что Антон отшатывается, боясь удара. Но Арсений не приближается: трясется крупной дрожью, сверкает глазами, насквозь прошибает взглядом, но с места не двигается. — Ты должен был исчезнуть, оставить меня, а вместо этого… — задыхается, шатается, как пьяный, и силится шире открыть глаза, потому что его ведет в сторону. — Я так сильно тебя ненавижу, Господи боже…       Антон скользит саднящими глазами по его телу, выхватывая набухшие на лбу вены, взлохмаченные на затылке волосы, запутавшуюся цепочку на шее, задравшийся рукав футболки и перепутанные местами тапочки. Несуразный какой-то, неправильный, неидеальный, потерянный. Совсем мальчишка, разучившийся жить.       Так похожи, блять.       Им бы друг на друге надо было поставить табличку «Осторожно, вызывает привыкание, опасно для жизни, возможные последствия — безумие и летальный исход», а они пренебрегают всеми предостережениями и прут на красный, не сбавляя скорости.       Арсения трясет так сильно, что Антону становится страшно — вдруг припадок? Но подойти не решается — боится того, что последняя и так тонкая нить спокойствия внутри лопнет и случится непоправимое. У него мир пульсирует красным, и дыхание сбивается все чаще, усиливая головную боль.       — Я знаю, что было той ночью, — он не знает, почему вспоминает об этом, не знает, почему говорит о случившемся именно сейчас. Он себя не контролирует — стоит в стороне и наблюдает за ними, не вмешиваясь. Просто щелчок внутри — и все заплывает алым. — Думал, я не пойму?       — Мы были друзьями, — хрипло выдыхает Арсений, сжимая кулаки с такой силой, что костяшки белеют чуть ли не до синевы от натуги.       — Вот только друзей не трахают, — фыркает Антон, мазнув языком по губам, и делает к нему шаг. — Остается понять, в какой конкретно момент мы проебались.       — С самого начала? — смотрит в упор, не моргая, и не позволяет отвернуться. — Нам хватало нас двоих, чтобы быть счастливыми. А потом появилась Ира.       — И ты решил ее трахнуть.       — И я решил открыть тебе глаза на нее.       — А по итогу закрыл свои.       — Ослеп скорее.       Арсений сглатывает. Ослеп, не иначе: сел в машину с двумя пассажирами бухой в хлам, завязал себе глаза непроницаемой тканью и поехал на полной скорости. Исход летальный — в покореженном автомобиле три трупа, связанных одним грехом на всех.       — Ты хотя бы сожалеешь? — выпаливает Антон, из последних сил цепляясь за реальность, потому что перед глазами все плывет.       — Я забыл, что это такое, — сухо, резко, грубо.       И внутри что-то лопается.       Антон дергается вперед, чуть не споткнувшись о край ковра, и впечатывает кулак в челюсть Арсения. Тот вздрагивает от неожиданности, отступает, охнув, и на автомате прижимает ладонь к покрасневшей коже. Застывает каменной статуей, смотрит в глаза, а затем толкает его в грудь обеими ладонями, вынуждая пошатнуться.       Антон задыхается, ощущая, как внутри кипит адреналин, мажет языком по губам и снова шагает к Арсению, чтобы повторно ударить. Но тот готов — выставляет вперед руки, перехватывая его кисти, больно дергает вниз, вынуждая охнуть, и царапает ногтями кожу. Антон бьет его коленями, пытаясь повалить на пол, скрипит зубами, когда чужие пальцы слишком больно сжимают его руки — аж суставы хрустят, упирается лбом в его и напирает всем телом, надеясь взять ростом.       Арсений выглядит хилым, болезненным, но у него словно открывается второе дыхание, и он не уступает, а наоборот — все увереннее тянет его руку, а потом и вовсе заламывает ее, вынуждая вскрикнуть в голос. Локоть простреливает болью, и Антон, запутавшись в ногах, падает на одно колено, чудом не уронив Арса следом, но тот успевает упереться о его плечи, выпустив одну его руку.       Антон пользуется этим и ударяет его кулаком в солнечное сплетение, вышибая воздух. Арсений хрипит, покачнувшись, и часто-часто моргает, пытаясь избавиться от выступивших слез, из-за чего пропускает тот момент, когда Антон подсекает его под колени и толкает на пол.       Они валятся одним клубком, вцепившись друг в друга, и синхронно охают, когда сталкиваются лбами. У Арсения саднит грудь и лопатки, у Антона — колени, оба тяжело дышат, фокусируясь друг на друге, то и дело содрогаясь от судорог.       Арсений тянется к его шее, пытаясь обхватить ее руками, и Антон сдавленно рычит, перехватывая и заламывая его пальцы. Тот хрипит, прогнувшись в спине, и, извернувшись, ударяет его коленом по спине, давая себе пару секунд на передышку, когда Антон шипит сквозь зубы и сдвигается ниже, чтобы зажать бедрами его ноги.       Арсений, пытаясь выиграть для себя время, наотмашь бьет Антона по лицу, лишая его координации, и, перевернувшись, вжимает его в сбившийся и съехавший в сторону ковер. Антон брыкается и хрипит, уже сам тянет длинные пальцы к его шее, обхватывает ее и чуть сдавливает, игнорируя то, что Арсений тоже упирается большими пальцами в ложбинку на его шее, корябая и раздражая.       Горячее дыхание распаляет, по телу скользят капли пота, впитываясь в одежду, волосы лезут в глаза, а полумрак в комнате вынуждает напрягать зрение, чтобы перехватить взгляд и утонуть в нем.       Кровь приливает к лицам, и Арсений первый убирает руки, вглядываясь в горящие зеленые глаза напротив. Антон медлит, продолжая перекрывать ему кислород, а потом цепляет его подбородок, впиваясь ногтями и вынуждая откинуть голову назад. На бледной коже даже со слабым светом видны царапины, и Арсений шипит, когда шершавые пальцы скользят по ним.       Он не выдерживает и отпихивает Антона от себя, отползает в сторону, но Антон не дает — хватает за волосы, прижимая спиной к своей груди, и снова перекрывает кислород. Арсений бьет ногами, вонзается пальцами в плечи Антона, заведя руки назад и стуча по его рукам, извернувшись, откидывает голову ему на плечо и обхватывает зубами за ухо, кусая до крови.       — Сука!       Антон жмурится до бликов, когда шею простреливает боль, и выпускает Арса, прижимает руку к уху и давится выдохом, когда видит на пальцах темные капли. Вскидывает голову, ловит Арсения за ноги и тянет на себя, с силой приложив головой о пол, потому что тот, к этому времени успевший подняться, неудачно падает и чудом пролетает мимо угла стола.       Антон мажет кулаками по его лицу, попадая редко, но сильно, уворачивается от рук Арса, локтями пытаясь прикрыть грудь, и глубоко вдыхает, когда Арсений с силой поднимает колено, ударяя его в пах. Член стоит колом, и боль пронзает все тело насквозь, лишая ориентации в пространстве, он падает на пол, плотно зажмурившись и надеясь, что Арсений отойдет, как и хотел, но тот наоборот лезет ближе и вжимает его в пол, вынуждая упираться лицом в лохматый ковер.       Антон не знает, в какой момент раздается первый треск ткани, не знает, чья эта вина, и не знает, почему они не останавливаются. Знает только, что в какой-то момент кожи становится слишком много, горячей, влажной, пульсирующей, а одежда комками валяется в стороне. Пальцы трясутся, никак не справляясь с ширинкой, подбитый глаз слезится, но он об этом не думает — только о том, что чужие губы пиздецки больно обхватывает кожу на лопатке, втягивая ее и зажимая зубами.       У Арсения из рассеченной губы сочится кровь, сердце стучит где-то в висках, пуская импульсы по телу, и он сдавленно рычит, стягивая с себя джинсы вместе с бельем, наблюдая за тем, как Антон, спустив свои до колен, потому что дальше не получается, ласкает себя через ткань, выпячивая бедра и упираясь ими ему в грудь.       — Шаст, сука…       — Иди нахуй, Арс.       Арсений мажет зубами уже по другому плечу, и Антон стонет на выдохе, теснее прижимаясь к нему, и почти скулит, когда чужая ладонь ложится на его бедра, оттягивая резинку боксеров. Перед глазами все плывет, в ушах звенит от прилившей крови. Антон позволяет стащить с него остатки одежды, а потом изворачивается и, обхватив Арса за шею, тянет на себя, сталкиваясь зубами.       Это не поцелуй — борьба. Они кусаются, рычат, цепляясь языками, пытаются перехватить главенство и не собираются отступать. Арсений до хруста суставов сжимает его бедра, массируя какие-то особенные точки на пояснице, вынуждая судорожно хватать воздух каждые пару секунд, а Антон, встав на колени, медленно и ритмично притирается к нему бедрами, цепляя ягодицами его член и ловя губами стоны.       — Ты будешь еще сильнее меня ненавидеть, — предупреждает Арс, просунув руку под его локтем и обхватив его член, надрачивая быстрее и резче, стараясь доставить скорее боль, чем сделать приятно.       — Куда сильнее-то? — сдавленно рычит он, откинув голову ему на плечо и подставляя шею под укусы. — Мы уже делали это. Просто, блять, не останавливайся.       Тот снова и снова цепляет зубами кожу на его плечах и шее, чуть оттягивает за волосы, чтобы мазнуть языком по распахнутым влажным губам, а потом ведет по ним пальцами и шумно хватает ртом воздух, когда Антон обхватывает их и обводит языком, смачивая и распаляя еще больше.       Антон заводит руку назад, обхватив его затылок ладонью, и довольно морщится, когда попадает пальцами по синяками на плече. Арсений, недовольно цокнув языком, грубо толкает его вперед, вынуждая упереться локтями в пол, и спускается ладонью к его бедрам. Антон чуть не прикусывает себе язык, когда Арс проникает резко и неожиданно, и упирается горящим лбом в пол. Он скулит, чуть ли не воя, стараясь привыкнуть, а Арсений не сдерживается — двигает рукой уверенно и нетерпеливо, продолжая начатую драку иным образом.       Антон терпит пару минут, а потом, не выдержав, отпихивает его от себя и оборачивается, скользит взглядом по растрепанным черным волосам, горящим темным глазам, кровавой корке на пухлых губах и тяжело вздымающейся груди. Он знает, что сам дал ему зеленый свет, и не понимает, почему робеет.       А потом подрывается в сторону, достает из кармана таблетки и поворачивается к Арсу. Тот смотрит настороженно, загипнотизированно и неосознанно мажет языком по губам, не в силах оторвать взгляд. Антон усмехается, открывает пакетик и кладет таблетки на язык.       — Заберешь?       Время замедляется на пару мгновений, а потом Арсений хватает его за руку и резко усаживает себе на бедра, вплотную прижимая к себе. Ресницы подрагивают, дыхание скользит по скуле, взгляды сталкиваются — и губы находят губы, сплетая языки и разделяя таблетки.       Антон выгибает спину, обвив дрожащими руками шею Арса, и кусает его и так потревоженную губу, когда тот входит резко и до основания. Насаживает грубо, нетерпеливо, толкаясь до искр перед глазами, и рычит, когда Антон касается языком ссадины на губе.       Тело ломает, как во время болезни, и он ведет ногтями по напряженной спине Арсения, попадая по старым царапинам и оставляя новые. Тот входит глубже, жестче и широко лижет его кадык, когда Антон откидывает голову назад, открыв рот в беззвучном стоне.       — Блять… — он хватается за его плечи, вонзаясь пальцами, и почти глохнет от собственного вскрика, уткнувшись в его влажную кожу, когда Арсений обхватывает его член и надрачивает в такт с толчками бедер. — Блять, Арс…       — Заткнись, — снова целует почти до боли, потому что губы уже саднит, и сдавливает кулаком его член, чтобы поймать сдавленный хрип.       — Сука.       Арсений смеется. Слабо, дребезжаще, прокурено, задыхаясь и то и дело облизывая губы, и Антон понимает, что хочет их почувствовать. Упирается ладонью в его грудь, останавливает, скользит пальцами выше, забираясь в волосы, и сжимает их в кулаке, после чего давит на затылок. Арсений хмурится лишь мгновение, потом выгибает бровь.       — Сейчас?       Антон лишь хмыкает, поднимается на дрожащих ногах, поражаясь тому, что они вообще держат, отходит к ближайшему комоду и, привалившись к нему, медленно и тягуче ведет пальцами по своему члену, захватив взгляд Арса. Тот сглатывает, распрямляется и, подойдя к нему, слишком изящно опускается на колени, сталкивается с ним глазами, после чего игриво щурится и показательно убирает руки за спину.       Антон уже открывает рот, чтобы подстебнуть его, но смешок тонет в хрипе, когда чужие губы обхватывают член наполовину. Языком по головке, обводя вены и дразня воспаленную кожу, увереннее, чаще, резче, и Антон уже сожалеет, что затеял все это, потому что пытка. Впивается пальцами в волосы Арса, до боли упираясь поясницей в край комода, и жмурится с такой силой, что в висках стучит.       Арсений взгляд не отводит, втягивает щеки, засасывает почти грубо, изредка нарочно касаясь зубами, и довольно щурится, когда Антона прошибает дрожь. Он обмякает, откидывает голову назад, чуть не падает, и Арс, поднявшись, сажает его на край, разводит в стороны колени и толкается вперед, вынуждая вцепиться ему в плечи.       Антон прячет лицо на его шее, глуша стоны в потную кожу и ощущая на губах солоноватый привкус, стонет с каждым толчком, не сдерживаясь, скользит ладонями по плечам, бедрам Арса, сам подается навстречу, насаживается чаще и нетерпеливее, потому что уже похуй.       В крови бурлит что-то новое, непонятное, а кривая улыбка Арсения выдает, что он узнает такой губительный кайф, струящийся по венам. Он цепляет подбородок Антона, целует глубоко и жадно, продолжая втрахивать его в комод и удерживать за бедра, не давая соскользнуть. Мебель трещит, раскачиваясь в такт, и Антону почему-то становится смешно от этого. Он фыркает, но уже через мгновение стонет в голос, потому что Арс прижимается слишком сильно.       Арсений запускает руку в его волосы, касается своим лбом его и смотрит в глаза, продолжая остервенело вколачиваться в его тело и не позволяя отвести взгляд.       — Я, блять, тебя ненавижу, — выдыхает ему в губы, и Антон обхватывает ногами его бедра, чтобы быть еще ближе, упирается пятками ему в поясницу и ведет носом по его.       — Заткнись, — копирует, дразнит, повторяет и довольно прогибается в пояснице, ощущая его злость.       Оказывается, гнев — это вкусно. В нем смешивается кровь, пот и кайф, пущенный в кровь. И Антону мало. Мало эмоций, слов и Арсения. И он сокращает последние миллиметры, умоляя в покрытую испариной кожу:       — Еще.

— х —

      Антон пялится в потолок, по которому лениво ползут слабые, едва уловимые полоски света с улицы. Он лежит на полу в окружении осколков и порванной одежды и запрещает себе закрывать глаза, хотя веки такие тяжелые, что хочется удерживать их руками, которые безвольно стекают вдоль туловища. Голова Арсения покоится на его груди, и Антон слышит его слабое, едва ощутимое сердцебиение.       На их телах смешалось слишком многое — не отмоешь. Да и нет сил встать.       Ему хочется провести по спутанным волосам Арса, дотянуться до сигарет и закурить, но может только смотреть в потолок и моргать редко-редко, утопая в тумане и гудящем шуме в ушах.       Арсений не двигается, даже глаз не отрывает, и Антон вдыхает полной грудью. Скользнув глазами к окну, он понимает, что скоро рассвет, и невольно думает о том, каким будет первый луч солнца.       А потом закрывает глаза. *фразу можно читать в обе стороны