Омут

      Жарко… Или это от лихоманки, или же вечер на самом деле такой жаркий? Окно открыто, и лавка, на которой лежит Федор, стоит совсем близко. Все слышно. Вот прошло стадо коров. Значит, уже смеркается. Наверное, мальчишки уже выехали верхами в луга за село, и теперь варят кашу и будут до утра рассказывать друг другу небылицы про мертвяков и упырей. Феде эти истории слушать как-то не хочется. На улице перекликаются хозяйки, где-то звонко лает собака. И вдруг… Ой, полынь, полынь, трава горькая Трава горькая, трава сорная А горше её, да судьба моя, Ой, судьба моя, ты судьбинушка. Федор почувствовал, что жар сменился ознобом. Будто сыростью повеяло, как из погреба. И запах... свежеразрытой земли, плесени и речной тины. Федя вырос тут, в Елизарово, и песни, что поют девушки, знал хорошо. Эту песню никогда не слышал. Пел ее одинокий женский голос. И так, будто поющая стоит под окном. «Вот бы выглянуть», - мелькнуло в голове. Но нет сил даже подняться, не то, чтобы в окно выглянуть. Я сплету венок из полыни той, Да пущу его в реку-озеро Ты плыви, венок, к тому берегу Где мой суженый ждет-пождет меня Кажется, лавка стоит не в горнице, а прямо на речной глади. И уходит под воду, медленно проваливаясь в ил. Снова пахнет ряской да тиной. А вдохнуть воздух не получается, будто и впрямь тонешь.. - Спишь, касатик? Мягкая ладонь касается лба, уносит кошмары недавнего сна. Это – Аксинья, которой отец велел ходить за недужным. Федя открывает глаза. Иногда они синее летнего неба, но сейчас – мутно-серые, как отражение туч и осенней реке. - Пить… Похоже, во рту вкус все той же тины. Да нет, это от болезни. Настой трав – мята, ромашка, кажется чабрец. Глоток, другой – воспаленное горло не принимает питье. Нутро скручивает тугой узел. Прижав ладонь к губам, Федька переживает дурноту, глядя в окно на темнеющее небо. - Аксинья, кто там пел во дворе? - Да кому же петь-то? Петров день прошел, не до песен сейчас. И добавила, крестясь на иконы в углу: - Господи, помилуй нас, грешных. Рука ее снова гладит буйные кудри цвета воронова крыла: - Ты ляг, соколик. Горишь весь. Сейчас оботру уксусом с водкой, жар-то и спадет. Руки Аксиньи, бывшей няньки – ловкие, они порхают над головой, как крылья птицы. А за окном снова слышится заунывное пение. Федька попытался пошевелиться, спросить, слышит ли его Аксинья. Но понял – это слышно лишь ему. «Значит, не отпускает. К себе зовет, в омут».       Петров день, или Купала – короткая ночь будто и не ночь вовсе. Праздник для всех – девушки плетут венки, бросают в реку, юноши жгут костры, и все прыгают через пламя. В такую ночь, говорят, можно клад найти. Вот ступай в чащу темную, и как увидишь паоротник цветущий, так и откроются тебе клады. Да только цену заплатить за них придется немалую. Когда-то Федька с другими ребятишками искал цветок папоротника, пока отец не сказал ему: - Не зацветет он, хоть Купальская ночь, хоть какая. Цвета у него нет, не должно ему расцветать. - А как же сказывают про клады? - Сказки это, - отмахнулся воевода. А в этом году было вот как. Решился Федя ночью искупаться, да не со всеми, а подалее. Возле омута. Омут тот был небольшим, но глубоким. Бабы им стращали ребятишек. Мол, полезешь в речку без спроса, затащит Марьюшка в омут и поминай, как звали. Однажды Федя спросил у Егорки, сына Аксиньи, товарища по детским забавам. Что, мол, за Марьюшка? Услыхал это дед Захар. Крякнул да и подозвал отроков к себе. - Слушайте. Вот, жила одна девушка, лет сто, почитай, назад, Марьюшкой звали. Веселая, работящая, отец с матерью нарадоваться не могли. А как в пору вошла, жениха подыскали. Уже и о свадьбе подумывали. Да случилось ей полюбить не ровню себе. В ту пору проезжала конница царская через Елизарово, да один молодец болен был. Вот его в доме Марьюшкином и выхаживали. А был то боярин молодой, али еще кто уже не ведают. Влюбилась Марьюшка в добра молодца, а как поправился он и уехал, места себе не находила. Все плакала да на дорогу глядела, по которой он ускакал. На жениха и не взглянула даже. А в Купальскую ночь в омут бросилась с камнем на шее. С тех пор она и ищет любимого своего.       Федька послушал, да и запала в душу ему сказка та. Решил убедиться, правда ли это или нет. Вот и полез в воду один, поодаль от товарищей. Не боязно было – костры горели, видеть их можно было сквозь ветви ив, что над водой склонились. Вдали говор, смех, плеск воды. И вдруг услыхал он песню. Жалостливый голосок выводил над рекой: Ой, полынь –трава, трава сорная Трава горькая, не цветет никак Ай, полынь-трава. Я сорву тебя Я сорву тебя и сплету венок А более и не помнил ничего. Очнулся на другой день ближе к вечеру. Рядом отец был. - Едва не утоп ты, Федор, - сказал он сыну, кладя тяжелую руку на его пылающий лоб. Три дня пролежал Федор в лихорадке. Не помогали ни настои травяные, ни молитвы. Тогда отец велел позвать Себеиху. Та старуха жила в покосившейся избушке у самого леса. Обходили ее домишко десятой дорогой, да нет-нет и заглядывали. Ребятишек малых пугали – не слушаешься, отдам Себеихе, она тебя в пенек обратит. Пришла, взглянула на Федьку, кудри его погладила , пошамкала беззубым ртом и прошептала: - Отпустит покойница-то. Не его судьба в омуте потонуть. У него другой омут. Ой, батюшка-воевода, в том омуте и тебе потонуть – не выбраться. А затем взялась за лечение. Его Федор плохо помнил. Вроде бы, как в горнице серой пахло, свечи горели днем и ночью, а еще она яйцо куриное по нему катала, воск лила в миску с водой, вереск жгла, да заговоры читала. На пятый день лечения встал он на ноги, словно от тяжелого сна очнулся. Но голова легкая была, хотя тело не слушалось. Ноги, как ватные. - Это дело поправимое, - махнула рукой ведьма и, не взяв предложенное воеводой золото, ушла восвояси. А Федя вскоре полностью выздоровел, и снова гонял в ночное с деревенскими ребятишками, да тренировался с саблей со своим «дядькой», что учил его рубиться. И полетели беспечные дни последнего лета детства. О словах старухи он и не вспомнил. И так и не понял, о каком омуте шла речь.