Освобождение.

Он гонит их прочь, а они точно малые дети, – любимые, избалованные, заботливо выращенные, – лезут и лезут обратно, прижимаясь щеками к бледной коже. И урчат. Чувствуют, как не хочется Ему отпускать каждую из них. Мелькор ёрзает в объятиях цепей, хочет дотянуться зубами до запястий и щиколоток и разгрызть – нет, не цепи, собственные мысли, мягкими клубочками греющие измученное тело, глубокие следы когтей за собой оставляющие. «Мы заберёмся поглубже, осядем в лёгких тонким слоем, а если не в лёгких, если слишком близки они к сердцу, в коем копошится хотели бы Валар, запрячемся за синими отметинами оков. Близкие к поверхности, но отражающие взгляды Айнур, так они стыдятся последствий своих же поступков». Мелькор отрицательно качает головой, соскабливает со стенок разума каждую мрачную мысль, доселе так им взлелеянную. Гадает, мучается, куда девать столько копоти, от каждого прикосновения к ней пачкаясь заново. Намо Мандос ходит так тихо, что заметить его можно лишь по тяжёлому дыханию, разносящемуся за его спиной. Такому слабому, такому немощному, такому не его. Он подходит к решётке со своим наполовину скрытым лицом и глядит на падшего Вала отсутствующим взглядом. – Может, сегодня? Ещё недостаточно близки, чтобы при мне в собственном доме без маски разгуливать? – глухо звучал вопрос, как приветствие в каждой их встрече день за днём. Намо молчит. Мелькор смотрит на него в ответ, до безобразия широко улыбнувшись и тут же зубы сцепив в попытке не ёрзать под зудом желания заставить Намо проглотить каждое звено ненавистных цепей. С корнем выдирает эту затею и комкает как пергамент. Раз, два, три – у Намо можно учиться выдержке, Намо всё равно, Намо умнее почившего в клетке зверья. Намо вмешиваться нельзя. Он разворачивается и медленным шагом направляется прочь. О Мелькора же, заталкивая ему в горло пластины стали, можно ковать металл, так силён был жар его стремления разнести холодящее, мёртвое спокойствие. Вала сжигает собственное удерживаемое в ладони желание в огне своей ненависти, собирает его по песчинкам и с выдохом отправляет вслед за тёмным подолом платья Мандоса. Пленник напевает Намо невинный, но до того печальный мотив, и осанвэ поднимает осевший пепел вверх по ткани одеяния крохотными, невесомыми чёрными паучками. Останавливает их на тощих плечах, даже не помышляя идти дальше. Не касаясь даже кончиком жаждущего языка границы чужого сама. Не навязывал он Мандосу свою волю, лишь наблюдал, как уносит он на себе едва отблёскивающие своей красотой намерения Мелькора далеко вглубь тёмных коридоров. Мысли Бауглира, оторванные от хозяина, терпеливо ждали, скучали, перебирали крохотными лапками. Под ласковыми прикосновениями Вайрэ к одежде мужа, они, хрупкие в своей оболочке, давились и едкой слюной впитывались в ткань. Другие сбегали на пол и прятались по углам супружеских покоев, оседая в полу и стенах, под ножками стульев и у самого изголовья кровати. Снова и снова, раз за разом, день за днём. Выбрав себе посредника, падший Вала подсовывал Намо свои мысли, позволяя уносить их прочь, очищать измученный ум и готовиться к встрече с судом. Просто забирать безвредные маленькие комочки, что когтями своими подтачивали резное дерево там, где оседали, сбиваясь в кучки. И лишь когда отходил Мандос ко сну, снимая свою повязку, что скрывала от посторонних глаз выпирающую пасть с острыми клыками, – только тогда видел он липкие, полные скрипящей тревоги сны, где зубы его хрустели на костях изнеженных эльдар. Оттого и селилась около него жажда крови Мелькора столь просто: тоже хотелось ей испить из источника неумолимого, запретного, так старательно подавляемого Мандосом голода.