—
4 июня 2019 г. в 19:05
Все, что у них было — это красный цвет и надежда. Надежда, скорее, эфемерная, а красный — поневоле повсюду. Это константа, неизменное единственное известное в уравнении. Красный выражал и опасность, и знак протеста, и страсть (знали ли они — эти люди — что это такое?). Являлся символом устрашения. Был единственным ярким пятном в их серых жизнях.
Ее губы, намалеванные дешевой красной помадой с давно истекшим сроком годности, которую она купила у старьевщика, для него были самыми желанными на свете.
Они были самопровозглашенными бунтарями, пытавшимися уничтожить насквозь прогнившую империю, эту погрязшую во лжи сверхдержаву с ее незыблемыми канонами, хотя бы в своей голове. Весь этот проржавевший механизм с ничтожными людишками, управляющими им.
Океания напоминала им айсберг, на верхушке которого сидели члены внутренней партии, сознательно (и с удовольствием, свойственным всем садистам) топившие всех «неугодных» — пролов, кучки бунтарей, которые по своей неосторожности или же глупости выдавали себя какой-нибудь мелочью раньше времени, обычных работяг, у которых после очередного тяжелого (и бессмысленного) рабочего дня случайно дрогнули лицевые мышцы прямо перед телекраном, потому что это тоже считалось признаком вольнодумства и означало, что эти люди способны подняться против власти.
Остаткам здравомыслящих людей, к коим они причисляли и себя, давно уже было понятно, что в таком мире существовать нельзя (именно существовать, а не жить). Все так или иначе вело к революции и позднее к геноциду. И посему нужно было действовать. Но они изначально были обречены, так как не замечали, что за ними с самого начала, так же, как и за всеми остальными, был установлен надзор. Умные, глупые, сломленные.
Уж лучше бы им дали умереть, а не пропускали через (пыточную) комнату под номером сто один, словно мясо через мясорубку, а потом снова выпускали на «волю», будто ничего не произошло, и не ужесточали надзор в сто тысяч крат, дабы мятеж не повторился (откуда у них найдутся еще на один силы?).