Моё имя

      Ночью на улице всегда холодно, будь то горячий июль, солнце которого припекает днем, или морозный февраль, когда на земле лежат огромные хрустящие под ногами сугробы.       Я, оглядываясь через плечо, аккуратно прохожу по пожухлой траве, и она даже не приминается под моими босыми ногами, провожу рукой по надгробной плите, стирая с неё узорные снежинки, которые под моими холодными пальцами даже не тают, присаживаюсь рядом и запрокидываю голову вверх, к черному небу. В глазах щиплет от невыплаканных слез, но я только поджимаю тонкие обескровленные губы и вчитываюсь в имя на граните.       В своё имя.       Вокруг меня будто слились два разных мира — там пахнет пыльной травой, которая испуганно сбилась под хлипкими лавочками, а вдалеке, рядом со старенькой обветшалой беседкой, горестно плачет капель и нехотя тают небольшие сугробы, оголяя сырую черную землю и желтоватые растения, пробивающиеся через тонкий снежный слой. Небо будто кто-то нечаянно окрасил в нездоровый и тяжелый тёмно-синий цвет, неровные клочки которого едва-едва виднеются за сгустившимися в плотные кучи свинцовыми облаками.       Я уже привыкла к этому — к окружающему миру, который проходит мимо меня, к равнодушным и горестным людям, не замечающим меня, не обращающим никакого внимания, они тяжело вздыхают, вытирают горячие слезы с щек, могут осушить стопку, приложив рукав к носу, и просто уходят. Так всегда — люди приходят, люди уходят, люди у м и р а ю т, а я остаюсь на месте, я просто застопорилась во времени, будто пробка на главной улице. Лишь иногда на моей могиле появляются свежие цветы, а старые, сморщенные, постепенно гниющие исчезают.       Я смахиваю сырые, насквозь пропитанные грустью и какой-то непонятной осенней тоской, листья с могилы, аккуратно касаюсь кончиками пальцев холодной черной земли и смотрю на свои почерневшие пальцы. Грязь забилась под ногти, убрать её оттуда будет просто невозможно, но мне плевать. Я готова разрыть эту чертову могилу, выкопать каждую горстку земли, но посмотреть на своё лицо — бледное, с обветрившимися губами, с синяками под глазами, себя, себя…       Я отметаю эту мысль вместе с листьями и падаю на колени, утыкаюсь лицом в ладони и болезненно улыбаюсь. Надо бы порыдать, покричать вдоволь, принять уже это… Но я не могу. Я не сплю — зачем, призраки же не спят, поэтому мою голову каждые двадцать четыре часа в день занимает лишь эта мысль. В глазах сухо и пусто, слез нет уже давно. Наверное, они пропали, закончились ещё в тот самый день — под оглушительно громкую музыку, под аккомпанемент вздохов и криков ужаса и сопровождаемые обильным потоком крови из простреленной головы.       Интересно, того ублюдка посадили?       Я глупо, изломанно хихикаю и срываюсь на надрывный хохот, который тут же резко обрывается шуршанием сбоку. Я поднимаю взгляд на молодого мужчину, нет, скорее парня лет двадцати. Его черные волосы абсолютно мокрые, прилипшие к лбу и вискам, но он не обращает на это внимания — болезненно улыбается моему выгравированному лицу он, присаживаясь на корточки, и мне почему-то становится ужасно больно от того, что он смотрит на это глупое изображение, а не на меня саму.       У меня возникает уродливое и эгоистичное желание ткнуть его локтем под ребра, как раньше, чтобы он обратил, наконец, внимание на то, что я сижу рядом и пронзительно смотрю на него почти живыми глазами, а не этими нарисованными пуговками. Сердце сжимается, когда он ежится, и непонятно — от дождя, из-за которого вся его одежда пропиталась водой и теперь прилипла к телу, или от моего взгляда, и я протягиваю руку вперед и треплю его по мокрым волосам. Он вздрагивает и передергивает плечами, вскидывая ладонь, и теперь сам проводит ладонью по своим темным запутанным прядям, которые свалялись в колтуны.       Я на секунду жалею, что у меня нет расчески — ох, как я любила расчесывать эти непослушные волосы! Но меня тут же охватывает дрожь, и насмешливая мысль крутится в голове: вот больше я не расчешу эти пряди расческой. Ни-ко-гда.       Я пододвигаюсь ближе и кладу голову на его плечо.        — Ужасная погодка, да? — улыбается, опуская глаза вниз и осторожно теребя в руках маленький, аккуратный букетик красных гвоздик. — С днем рождения…        — Просто отвратительная! Спасибо, — позволяю себе растянуть губы в полуулыбке, а он, будто услышав мой ответ, кивает чему-то своему:        — Я же знаю, что ты не любишь дождливую осень! Тебе же всегда холодно, ты просишь у меня куртку, а я возмущаюсь, отнекиваюсь, а ты, упрямая такая, все равно забираешь! — он смеется, и я смеюсь вместе с ним, потому что понимаю — правда ведь. Мне кажется, что на время между нами воцаряется какая-то волшебная, умиротворенная атмосфера безграничной любви, доверия и какой-то слепой уверенности в общем будущем.       Я обнимаю его руками вокруг пояса и прижимаюсь ещё ближе, и мне на секунду видится потрясающая картинка: вот мы, мокрые и до безобразия счастливые, поднимаемся с колен, прикрываемся одной курткой, его круткой, ведь свою я никогда не ношу, и бежим на остановку — глупый автобус опять ушел без нас, а мы стоим и улыбаемся, совсем этим не расстроенные, ведь ещё приятнее будет глотнуть горячего какао, который, даже если обожжет горло, принесет в тело лишь приятное, ласковое тепло.       Картинка обрывается, потому что его плечи вдруг начинают подрагивать.        — Вот, — дрожащими пальцами он достает из кармана куртки какой-то кулек и разворачивает его мгновенно, потому что он тут же промокает под дождем. Я почти недоверчиво смотрю на красную миниатюрную коробочку и в первый раз думаю о том, что боюсь того, что лежит там.       Я зажимаю рот ладонями, и, наверное, больше не от изумления и радости, а от горя и боли где-то в области сердца.       Кольцо.       Очень красивое кольцо, золотое, светлое, оно буквально блестит, сверкает ярким светом, который едва-едва просачивается сквозь это марево мрака.       Я всхлипываю.        — Ты же его хотела, да? — его голос дрожит, как и руки, а я только прикрываю глаза, потому что их неожиданно начинает щипать — я очень долго не рыдала, и киваю, хотя и знаю, что он не увидит этого. — Знаю же, что его. Видела бы ты, как у тебя глаза блестели, когда ты смотрела на него в витрине того магазина.       Он снова аккуратно заворачивает коробочку с кольцом в платок и бережно кладёт его рядом с цветами.       Я прижимаюсь к нему ещё крепче, надеясь заразиться его теплом, но мне все ещё холодно, и я всхлипываю ещё громче, не в силах терпеть эту боль.        — А ты помнишь, как я за тебя мальчишкам соседским носы разбивал? — он улыбается как-то криво и болезненно, но по его щекам уже скользят мокрые бесцветные дорожки, даже не понять — дождь это или слезы, и я сама не замечаю, когда начинаю громко рыдать, обхватив себя руками, а он только утыкается лицом в яркий-яркий букетик красных гвоздик и шумно всхлипывает. Я тянусь к нему холодными руками, чтобы снова обнять, утешить, сказать, что я здесь, что все ещё люблю… но они проходят мимо, даже не задевая, мне остается только обвить руками его вокруг плеч, но я знаю, что он этого не чувствует, и от этого хочется рыдать ещё сильнее и громче, надрывно, лишь бы хоть кто-то услышал. — А ты потом пластыри и вату из дома выносила, говорила, что котенку лапу залечить, чтобы твоя мама потом моей не рассказала… А она же потом все равно узнавала, и я все думал, как это у неё получается?       Я опираюсь о могильную плиту, свою могильную плиту, потому что мне кажется, что я начинаю задыхаться, что я прямо сейчас упаду в обморок, но это невозможно.       Призраки не плачут. Мертвые не падают в обмороки, больно колет что-то в сердце и скребется, скребется, скребется.       Проходит несколько секунд; он тяжело вздыхает, вытирает тыльной стороной ладони мокрые дорожки с щек, поднимается с колен и, бережно положив красный-красный букетик гвоздик на середину могилы, быстро уходит прочь. Его плечи ещё пару мгновений сотрясаются, напряженная спина и накинутый на голову капюшон темной кофты маячат где-то вдалеке, а потом резко пропадают, словно белёсая молния, на секунду расчертившая черное небо. Я вытягиваю ладонь вперед, чтобы остановить, но… Я понимаю, что это бесполезно. Его фигура уже исчезла, а я так и замерла с протянутой вперед рукой, чувствуя накрапывающий дождь, который скупо барабанил по моему лицу.       Я рыдаю ещё громче, когда замечаю, что куртку он все-таки оставил. Оставил, как всегда, побоялся, что замерзну под дождем...       Ночью на улице всегда холодно, будь то горячий июль, солнце которого припекает днем, или морозный февраль, когда на земле лежат огромные хрустящие под ногами сугробы.       Я сижу на земле, холодной, рыхлой, все ещё свежей, аккуратно провожу рукой по пожухлой траве, покрытой болезненной желтизной, которая пропитана сыростью и чем-то родным, не похожим ни на что больше. На клочке земли неловко сложены красивые живые букетики; их много, они насквозь пропахли жалостью и горем, их лепестки все ещё теплые от чьих-то прикосновений, однако очень скоро они завянут — их даже не вспомнят, про них забудут за ненадобностью. И, кажется, они чем-то напоминают меня.       Я сижу на земле и вглядываюсь в имя, выгравированное на могильной плите.       В своё имя.