Пробуждение

...тихим шелестом на грани сознания затихал нежный голос мамы, поющий ему колыбельную...

      Сиэль проснулся внезапно, как будто и не было сна. Юноша лежал с открытыми глазами в полной темноте. Он прислушивался к звукам в доме, но все шорохи, вздохи, скрипы были абсолютно привычны: скреблась по окну ветка, сквозняк перебирал гардины, потрескивали последние уголёчки в камине, шуршали деревья в парке. Уютная ночь, как всегда, была соткана из привычных звуков, свежего воздуха и умиротворяющей темноты.       Тем не менее сон больше не шёл к Фантомхайву. Он вдруг почувствовал какую-то обречённую, кристаллическую ясность.       Вчера днём в очень тесной компании, состоящий преимущественно из слуг, пары приближённых человек из местного дворянства, живущих в городке неподалёку от имения графа, и семейства Милфордов был захоронен Танака, его «дедушка» Танака. Он ушёл очень тихо, сидя своей комнате на любимых подушках рядом с камином. Около него стоял его неизменный и трепетно хранимый набор для чайной церемонии: выполняя раз за разом традиционные и привычные действия, Танака погружался всё глубже и глубже в своё медитативное состояние, пока на днях не ушёл с концами. В тот день Сиэль пристально осматривал все крыши поместья в надежде увидеть, как выглядел тот Ангел Смерти, что забрал дедушку. Его дедушку. Последнего, кто связывал его с детством, родителями…       Кто доложил юноше об этом событии? Как он узнал? В тот день, по обыкновению, пришёл неприятный тип — Гробовщик. Сейчас, проснувшись до рассвета и прихода Себастьяна, Сиэль вдруг понял, что знает этого человека всю свою жизнь: видимо, этот немолодой плакальщик был дружен с Танакой, ведь он приходил к ним в дом регулярно. Но за всё это время юноша ни разу не поинтересовался, как зовут эксцентричного мужчину. Тогда же, услышав его тяжёлые шаги в холле, Сиэль поспешил уйти в библиотеку, чтобы не сталкиваться с внушающим страх и брезгливость человеком. Да, Гробовщик был всегда ласков и с уважением относился к Фантомхайву. Некоторые даже утверждали, что именно Гробовщик вынес из пламени всех, кого смог найти живыми в поместье: детей, Танаку и обгоревшего пса. Тем не менее Сиэль не доверял этому типу: от него всегда пахло ванильным печеньем и спиртом, сквозь эти запахи пробивался тошнотворный сладковатый запах разложения, его внешний вид пугал сочетанием тёмных цветов одежды, грубостью сукна и общей безразмерностью наряда — как и ко всем плакальщикам, к нему не хотелось даже подходить, и ещё большую брезгливость вызывала мысль о том, чтобы коснуться его в приветственном жесте. Дедушка Танака всегда посмеивался над мальчиком, утверждая, что тот видит только внешнюю сторону, но Сиэль все равно старался избегать Гробовщика.       Тот день был обычным днём, начавшимся с безупречного Себастьяна — изящного танца его рук над сервировочным столиком, с ещё чуть тёплой отглаженной газеты, с солнечных лучиков, теребящих больной глаз, с шёлкового голоса демона, буднично оповещающего о списке дел…. С его, демона, лёгких касаний при одевании — как всегда буднично, как и всегда, вызывающих во мне бурю скомканных эмоций. Сегодня, как и всегда, я найду способ отомстить за это утро. Я лениво потянулся и вальяжно положил ещё не обутую ногу ему на плечо, на что Себастьян лишь покорно вздохнул и склонил голову. Взглянув в зеркало, я понял, что сегодня буду одет в мой любимый синий костюм — средней длины идеально отутюженные шорты, рубашка с изящно уложенным синим галуном, строгий и простой пиджак. Себастьян уложил мне волосы как я и люблю — на один глаз. Он бережно поправил повязку. Глядя на него в зеркало, я опять пожалел, что так до сих пор не вырос: интересно, успею ли я вырасти и смотреть ему в глаза наравне?       Сиэль вздыхает, усаживаясь на кровати и воспроизводя в своей памяти коридоры поместья, по которым он проходит каждый день в ванную, в кабинет, в зал для приёма гостей, малую гостиную. В ту роковую ночь поместье горело и сейчас его пронзает болезненная мысль — в его душу вдруг, спустя столько лет вкрадывается сомнение. Это поместье было воссоздано с точностью до трещинок на заборе… а с точностью ли… Он не может вспомнить этих помещений, когда был ребёнком… Где сейчас находится его детская и что там хранится? Пылится ли она? Он даёт себе зарок, раз уж сегодня он проснулся сам, проверить все комнаты своего поместья.       Мысли опять возвращаются к Танаке — когда же он вернулся в поместье? Его привёл Себастьян? Да, после пожара, той ужасной истории, в которую они попали с братом, память играет с ним в прятки — он прекрасно помнит, что восстановлением особняка занимался Себастьян, так же, как и наймом слуг, организацией учебного процесса (в котором принимал не малое участие), организацией дел в фирме.       Ещё один холодный, пронзительный глоток от оживающей памяти — три года, его три года. Три года восстановления поместья, лечения… Он ничего не помнит…       Я прекрасно помнил, что, вернувшись вчера домой после этой изнурительной поездки по улицам Лондона, посещения Гробовщика и встречи с шумным Сомой в моём собственном городском доме, хотелось поскорее забраться в теплую ванную, отдавшись нежным прикосновениям Себастьяна. Сегодня демон был на редкость тих, и даже едкая ухмылка всего только пару раз мелькнула на его бесстрастном лице. Я приказал подать ванную и уселся в кресло около камина.       Вода вывела меня из транса: она была нужной температуры, приятно бодрила, распространяла вокруг свой ароматный пар, из которого вынырнул стройный и подтянутый дворецкий, снявший свой сюртук. Оглядев его, я вздрогнул и затрепетал — вот сейчас эти длинные пальцы с черным маникюром возьмут мягкую губку, и, круг за кругом, намыливая, взобьют пушистую пену. Потом он прикоснётся…. Я затаил дыхание — вот сейчас….       Себастьян бесстрастно поднёс намыленную губку к спине господина — я по привычке даже не вздрогнул — тёплая упругая губка прошлась по напряжённым плечам будто бы наждачная бумага, оставляя под кожей острое ощущение — лишь бы коснулся, лишь бы в этот раз коснулся. Я знал, что крутиться бесполезно — демон каждый раз угадывал мои манёвры и лишал меня этого так желаемого контакта.       Губка медленно намыливала шею, спускаясь по рукам и спине — круг за кругом, она всё ближе подбиралась к таким чувствительным местам, как подмышки, грудь, живот. Я сдерживал дыхание, понимая, что даже оно способно выдать меня — мне хочется раскрыть рот, мне хочется вздохнуть медленно; и отрывисто, в несколько шагов, в такт движению губки выпустить воздух — где-то рядом, в горле застыл мой голос, мой стон, который тоже хочет вырваться с этим неровным дыханием. Поэтому я сосредотачиваюсь на том, чтобы дышать, дышать ровно: вдох-два-три-выдох-четыре-пять-шесть. Ровно. Не обращая внимания на трепещущее тело — что делать в таких случаях, мне никто не мог объяснить, но я выработал собственную систему: выгнать Себастьяна раньше означало мучительное тянущее чувство и потом беспокойный сон. Не выгнать могло закончится позором. Поэтому надо сосредоточиться на дыхании, обратить внимание на своевольный орган, почувствовать в конце его судорожное сжатие и отыграться на демоне — пусть опять будет весь мокрый, пусть делает ещё медленнее, пусть суетиться из-за температуры воды, пусть вытирает пол и выслушивает целый поток бранных капризов господина.       Сидя на кровати и рассматривая свои руки, Сиэль вдруг отчётливо представил себе своих родителей: он вспомнил, как сидел в детской комнате и ожидал визита своей мягкой и похожей на ангела матери, как властно сжимала его маленькую ладошку огромная рука отца и после ерошила волосы детям, как наблюдал за играми брата и Лиззи на лугу.       Он вспомнил то чувство отчаянного одиночества, когда всё, что он мог делать — это наблюдать, стоя на изящной банкетке, за гуляющими в саду родителями, дядей, обоими тетями и весело возящимися с животными детьми. И вспомнил он, как Танака ласково окликал его. Танака, который входил в комнату бесшумно, всегда безупречно одетый, в его прикрытых тяжёлыми веками глазах нельзя было рассмотреть настроение — казалось, что он всегда чуть-чуть подсмеивается над окружающими.       Да, оба мальчика заслушивались его легендами о хитрых лисичках-оборотнях, о народце-барсучках, обитающих на далёких островах. Но именно Сиэль ждал этих визитов — они для него были всем его детством: когда приходил Танака, кашель отступал, тоска успокаивалась, зависть и желание гулять вместе с семьёй отпускало в предвкушении новых историй и неторопливой беседы. Что сейчас осталось в памяти о тех историях?       Наверное, сейчас, при неярком свете бра в этой темной комнате, погружающийся в утренний туман и сырость, ему вспомнились рассказы о богах, духах и демонах: эти предания в корне отличались от привычных ему объяснений пастора. Они завораживали его своей простотой, своей глубиной — казалось бы, в таких незнакомых сказках описано всё строение мира: его фантазию населяли прекрасные богини, более похожие на древнегреческие статуи; он переживал раз за разом приключения полубогов и духов; он спасался от темных демонов, выглядывая их за балдахинами своей кровати.       И его брат и Лиззи не раз смеялись над его фантазиями, подтрунивали над его страхами, пытаясь обесценить и обесцветить этот удивительный мир — мир, который принадлежал только ему и Танаке.       Наблюдатель*? Именно благодаря наблюдателю удалось сделать эту игру наиболее изящной.       Про эффект наблюдателя мне рассказал Себастьян, когда я читал какой-то детективный рассказик в журнале. Поэтому в деле Сименса я решил использовать именно этот приём — это было веселее, чем переодеваться девочкой и интереснее, чем в дождь пробираться по Ист-Энду. И, вполне закономерно, что для этого дела я выбрал именно того писателя — ведь его склад ума, его манера выдавали в нём идеально слепого вдумчивого наблюдателя.       О! Это дело, помимо бешеного азарта и драйва, принесло мне ещё одно достижение — я дотронулся до него. Себастьян никуда не мог деться: он лежал на полу, в луже своей крови. Он был удивительно неподвижен и крайне привлекателен. Наступая в эту кровь, я чувствовал волну отвращения и дикое желание — как будто бы я вновь оказался в ванной и предвкушаю его прикосновение. Моя ночная рубашка удачно скрывала моё предвкушение, а долгие вечера тренировки позволили действовать по заранее обдуманному плану. О, я даже смог потереться о него, пока рыдал и оплакивал его судьбу, а уж что со мной творилось, когда я хлестал его по щекам — тут вообще полный взрыв: чувства захлестнули меня, искрились и переливались во мне, как пузырьки шампанского, и взорвались, выплеснулись в тот момент, когда я повалился ему на грудь, прямо в лужу его красной, ни капли не спёкшейся крови (как удачно). Безусловно, я остался доволен обоими этими находками.       Так, наличие в доме Демона сейчас требовало от Сиэля проверки, но, тем не менее, привыкнув за годы, прожитые вместе, быть всегда начеку, граф задумался. Если его поведение поменяется резко, то это будет заметно окружающим.       Все эти вопросы тревожили Сиэля — воспоминания размывались и время от времени подёргивались плёнкой нереальности, как будто те акварельки, которые рисовала его матушка, попали под дождь и краски стали стекать с них прекрасными пятнами.       Ему просто надо было разобраться, желательно до того, как встанет солнце и войдёт Себастьян, в том, что реально происходит. С тех пор, как он проснулся, желание разобраться и вспомнить владело им настолько, что хотелось кричать и бежать. Но сейчас, стоя в больших домашних туфлях, в большом, взрослом халате, который, как ни странно, явно был ему по плечу, он сомневался в себе, в своих силах, в своей памяти, подсовывающей ему удивительные в своей мрачности и игривости картины.       Сиэль всё еще ощущал себя рано повзрослевшим ребёнком — не более 14 лет где-то. Ни родственников, ни друзей — самый близкий человек был вчера похоронен.       Хорошо бы всё-таки поговорить с Гробовщиком — пожалуй, это единственный персонаж, знавший его семью до той трагедии, и Сиэль надеялся пролить свет на происходящее, если тот согласиться с ним поговорить, но ведь он всё делает за плату. Граф рассчитывал, что оплата информационных услуг Гробовщика будет ему по карману — жуткая слава и детские страхи оставили Сиэля и теперь он был готов к разговору. Только бы найти зеркало и одеться — тогда он сможет чувствовать себя увереннее.       Интересно, где расположена его гардеробная? Небо за окном начало светлеть.       Внезапно кошмар затапливает его мысли, заставляя захлёбываться вновь паникой и ужасом….       Чёрные перья шуршат и падают, появляется чёрная рука, чёрный бархатный нежный голос рокочет в ухо, а вокруг — кровь, кровь заливает глаза, кровь танцует на парапетах и ступенях, кровь бьётся у самого горла тошнотой. На его месте должен был быть я! …       Сиэль распахивает глаза шире, силясь удержать уплывающее сознание, силясь встать с грубого красного ковра, держась непослушными пальцами за выступы панелей на стене. Никому нельзя доверять — он понимает, что, наверное, уже давно не хозяин в своём поместье.       Небо светлеет и, с бешено стучащим сердцем, Сиэль старается прислушаться, ожидая слева тихие шуршащие шаги — скоро должен появиться Себастьян. Он придёт.       Он обязательно придёт, и я смогу опять издеваться над ним, унижать и понукать его, ставить ноги на его плечи, раздражённо швырять вещи ему в лицо, ударять игрушками, но покорно ждать его объятия. И он обнимет — как только моей жизни опять будет угрожать опасность, он обнимет и прижмёт меня к себе. Поэтому моей жизни обязательно будет угрожать опасность.       Сиэль набирает полную грудь воздуха и двигается налево — там должна быть гардеробная. В старом поместье, которое было перед этим, в котором жила его семья, рядом со спальными покоями находились небольшие комнаты гардеробных. Ему обязательно надо добраться туда самому, одеться самому, выйти самому в сознании и узнать, на что он может рассчитывать… кому и за что я отдал свою Душу?..       Сиэль задыхается, как пловец, неожиданно вынесенный течением в зону прилива — его сознание плавится под накатывающимися воспоминаниями, часть из которых имеет вкус акварели. Сомнения вызывают абсолютно все факты — граф ли он? Его ли это дом? Сколько ему реально лет? Где Себастьян? Что с ним происходит? И как с этим разобраться?       Опершись об оконную раму, Сиэль вглядывается в парк и видит знакомый фонтан, который стоит сухим — да, это место есть во всех вариантах его реальности — там он играл, когда не болел, вместе с братом и Лиззи, там любила гулять его мать, когда у нее появлялась возможность выходить на улицу.       Он помнит — там дальше, за небольшой рощей из красивых декоративных ив, находится изумительной красоты маленький пруд с беседкой, в которой можно было играть в прятки, и… куда его выводили гулять, когда он болел. Сначала вспоминает тело — крепкие руки дородной сиделки, похожей на большую корову из-за вечного запаха молока и травы, исходившей от ее передника.       Он вспоминает свою неуверенную поступь, шуршание гравия дорожки под его исхудавшими ногами, вспоминает прохладу воды в фонтане, куда он, придерживаемый сиделкой, опускает свои тонкие пальцы.       Он вспоминает, как оглядывается единственным уцелевшим глазом — второй не болит более, но ощущается, как засыпанный песком, всё время хочется плакать, но слеза не течёт более из выжженного глаза, — его дом, стоит весь в лесах, самая хорошо сохранившаяся часть — это то крыло, где находится его спальная комната.       Сиделка настойчиво предлагает продолжить путь, но он смотрит на эти обугленные темнеющие стены, на развалившуюся кладку левого крыла, и из здорового глаза катятся слёзы. Он слышит фантомные крики слуг, он опять проваливается в бездну отчаянья. — Себастьян, посмотри, нет ли сегодня писем от королевы? На моём столе большое количество корреспонденции, но эти счета вызывают у меня скуку — давай сегодня поедем в Лондон? — Себастьян, напомни мне, в каком часу приходит миссис Филлипс? Мне кажется, что стоит ещё раз сменить учителя по танцам — она вызывает у меня отвращение. Занятия по риторике и играм в бильярдной важнее! — Себастьян, приготовь мне, пожалуйста, чай. И не как в прошлый раз — сегодня я хотел бы попробовать что-то по-настоящему изысканного. И шоколадный торт. Нет, я не хочу дожидаться обеда. Это приказ. — Себастьян! Где ты?!       Сиэль дышит медленно, прислонившись лбом к холодному стеклу. Ещё одна попытка. Сколько их он уже сделал? Сколько раз он отказывался возвращаться? Он старается успокоить своё дыхание. Да, долгая болезнь…       Он вспоминает отчаяние в глазах Лиззи — её бездонных голубых глазах на ещё пухленьком детском личике. После пожара они наполнены тоской и ужасом. Её смех больше не искриться, а изящные кукольные розовые платьица, что так ей шли и так нравились Сиэлю, канули в небытие вместе со всей его семьёй — ныне она предпочитает чёрный траурный цвет. Её горе так ощутимо, что видеть её становится невыносимо — каждый её визит к нему сопровождается истерикой: он просит, умоляет Себастьяна избавить его от общества Лиззи, ему кажется, что она чересчур шумная и яркая….       Розовый вихрь влетает через парадный вход, в поместье разноситься звонкий и пронзительный голосок Лиззи: «Си-иэль!», она несётся на меня. Её витые золотые хвостики весело стреляться за ней, её костюм мог бы быть нелепым, если не шёл ей так — она такая миленькая в этих кружевах. Но признать это я не могу — Себастьян будет смеяться надо мной, как всегда.       Нередко слуги находят его в укромных уголочках в момент приезда Лиззи, и Лиззи приезжает всё реже и реже.       Его тетушка, которая приезжает следить за его здоровьем, каждый раз вздыхает, когда у него опять случается приступ паники. Её тоже не обходит стороной фантазия Сиэля — именно с ней в его жизни опять возникают Боги Смерти.       Почему-то новый супруг его тётушки — тихий, скромный и немного боязливый, — вызывает у него ассоциации с взбалмошным кровавым Алым Жнецом, о котором он слышал в детстве от Танаки.       Там, в темноте, я различаю его силуэт — этот бант, всполох отсвета луны в нелепых круглых очках и кровь, много-много крови. В его руках скальпель, его жертва распростёрта на полу, её нутро вывернуто. Мне хватает секунды заметить его реакцию — плавные движения, хищный разворот, лёгкий взмах руки, кладущий скальпель обратно в ящик. И брызги крови, так уверенно разлетающиеся от его рук, от его волос.       Меня охватывает мгновенное отвращение, Себастьян мешкает всего мгновение, но я уже чувствую, что меня тошнит от ужаса и бесчеловечности увиденного. Себастьян держит мне глаза, поэтому я только слышу его — дрожащий испуганный голосок в ответ на реплики демона вдруг обретает визгливую глубину и становится чётким, по-звериному певучим, режущим воздух каждой фразой….       Когда же на сцену выступила Анжелина, я не выдержал — мне надо было её увидеть, увидеть её глаза… Мне надо понять, что вынудило её стать жестоким и хладнокровным убийцей. Почему же она вышла — ведь Грелль всё взял на себя. Она могла бы уйти…       Тут я перевёл на него взгляд, и мой ужас прошёл. Он стоял в своём коричневом тренче, коричневом камзоле, на небольших изящных каблуках, но ничем более не напоминал непутёвого дворецкого Мадам. Его алые волосы, его безумный взгляд из-под по-женски пушистых тёмных ресниц, странные светящиеся глаза, хищная акулья улыбка — всё это с ним даже выдавало в нём очередного демона. И пускай в речи Себастьяна, обращённой к Жнецу, проскальзывало такое редкое для него уважение, и он не пытаясь ехидствовать, называя бывшего дворецкого полубогом, у меня Грелль уважения не вызвал.       Всё глубже и глубже уходит Фантомхайв в свои фантазии — сейчас он не может сосредоточиться и посчитать, сколько же прошло времени. Только это странные моменты пробуждения, когда он вспоминает реальность, а реальность вспоминает его.       Его друзья? Интересно, существует ли на самом деле индийский принц Сома и его слуга? Что насчёт эмпатичного и сочувствующего Абберлайна — он всегда идёт ему навстречу и доверяет словам Сиэля — неужели и он тоже выдуман? Или это какие-то люди, с которыми сводила его судьба здесь, в его поместье? Он не может вспомнить.       Сиэль бредёт в сторону одной из дверей — сейчас он уже сбился и не знает, куда именно он попадёт — может даже эта та же дверь, где располагается его спальня. Небо за окном перетекает из насыщенного цвета ультрамарина в глубокую синеву — ещё несколько минут, и там, в его спальне, солнышко защекочет толстые темные синие портьеры первыми своими нежными рыжими лучами.       Где же Себастьян, почему он не идёт? Сейчас Сиэль ждёт его — ему кажется, что он упадёт в его объятия, что он прижмётся к нему, как к единственному, кто может спасти его от безумия.       И Сиэль помнит — этому демону всё равно нельзя доверять, даже если он не демон. Потому что же ещё могло вынудить наёмного служащего так работать на полубезумного хозяина, если не обещание поистине королевской оплаты? Что пообещали ему родственники за такую безупречную службу, за выполнение любых капризов избалованного господина?       Сиэль открывает дверь и, к своему удивлению, оказывается в гардеробной. Забавно, что к этому моменту он уже почти смирился с тем, что попадёт обратно в спальню.       В гардеробной недалеко от окна стоит высокое трюмо, развёрнутое так, чтобы создавать наиболее благоприятное освещение костюма при естественном свете. Недалеко от трюмо стоит низенький диванчик и удобное кресло, расположенные вокруг журнального столика.       Сиэль вспоминает, что, при одевании он предпочитает сидеть в кресле, так как там есть ещё специальный столик для чашечки чая или кофе. На этот столик обычно Себастьян выкладывает шкатулку с фамильным и графским перстнями. Интересно, эти драгоценности — тоже часть его фантазии?       Около кресла стоит тонкая вешалка, на которой висит заранее подготовленный костюм на день — в этот раз память не подводит Фантомхайва, костюм уже висит на вешалке. И здесь тоже он видит уже почти привычную картину — это костюм взрослого. Длинные, хорошо отутюженные брюки, пиджак из джерси, тонкая батистовая сорочка без украшений. На столике, рядом с шкатулкой лежит свернувшийся улиткой галстук.       Шкатулка привлекает его внимание — сейчас он сможет проверить, правда ли у него есть те регалии, о которых он вспоминает. Нетерпеливо, спотыкаясь о ворсистый ковёр, Сиэль подбегает к столику и открывает шкатулку. Его руки подрагивают, и он опасается сразу заглянуть внутрь. Он рассматривает атлас подкладки и потом нерешительно сосредотачивает взгляд на содержимом. Они оба лежат там.       Огромная галерея Вестминстерского дворца поражает своим великолепием. Все предметы начищены до блеска, старые портреты висят в идеально подобранных золочённых рамах, сквозь окна льётся свет склоняющегося к закату солнца. Стук моих каблуков приглушён роскошным красным ковровым покрытием. Себастьян идёт за мной. Я ликую — королева закрепила за мной право на мой титул и собственноручно надела на меня семейное кольцо-печать. Отныне я — единственный граф Фантомхайв.       Сиэль не спешит надевать кольца: сначала он переодевается. Чувствуя нерешительность, он полагается на память тела, и эта память его не подводит — он знает как надеть носки, справится с брюками и рубашкой, помнит, где стоит небольшая банкетка с необходимыми аксессуарами, застёгивает запонки, поправляет манжеты, надевает жилетку и пиджак. Остаётся только галстук. По потолку пробегает первый чуть розовый отсвет солнышка.       Граф всё-таки решается надеть кольца, так как хочет чувствовать их на своей руке — кольцо из белого золота с искрящимся огромным голубым бриллиантом и тяжёлое золотое кольцо-печать с гербом его древнего рода. Он любуется ими, поднося руку к единственному видящему глазу. Потом нерешительно берёт галстук и идёт к трюмо. Смотрит на себя в зеркало….       Почему я тогда доверился этому демону? Почему я согласился на эту сделку, даже зная, что цена моей безопасности и моей жизни — жизнь моего брата?       Тогда, когда он выступил передо мной из темной пелены отчаяния, ступая своими длинными стройными ногами, обутыми в высокие сапоги на каблуках, он вызывал во мне улыбку — его мягкий голос был похож на голос моего отца, и эта чёлка, черными перьями спадающая на лицо, напоминала непослушные черные пряди отца, и эта мягкая полуулыбка — она тоже была частой спутницей Винсента.       Сколько раз я корил себя за необдуманный выбор, сколько ночей провёл, строя планы и продумывая манипуляции, которые помогут мне жить вместе с дамокловым мечом в виде демона.       Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы нас не успели вынести из поместья и мы погибли бы вместе с родителями… или, раз уж так сбылось — пускай бы замучали нас до смерти, убили бы вместе с братом в один час…       Почему же я выжил и так отчаянно цепляюсь за этот обрубок жизни? Как ужасно сознавать себя единственным виновником своего горя, и ещё горше понимать, что нет пути назад — только путь смертей и насилия в поисках мести (иначе я погибну тут же).       И почему же, зная, что я тяну время, он оставляет за мной это право? У него есть возможность убить меня — ведь формально мы уже уничтожили тех людей, что издевались надо мной и братом. Всегда можно сказать, что они же и устроили поджог. Но Себастьян продолжает служить и верно ждёт моих указаний.       Единственный, самый желанный приказ, я не могу ему отдать — оставь меня жить. Что будет, если оставит — смогу ли я жить с этим грузом ответственности, с этими смертями по моей воле, с разрушенными судьбами? Но хочу ли я умирать?       Себастьян абсолютно прав — самый главный лжец здесь — это я сам.       Прямо перед Сиэлем зеркало … и я вижу там Себастьяна… и он видит там Себастьяна — его молодое спокойное лицо, огромные мягкие глаза, один из которых скрывается за неровной чёлкой цвета воронова крыла, эта мягкая усмешка, которая очень редко покидает губы Себастьяна, чуть опущенная голова, стройное тело, одетое в отлично сидящий костюм из джерси. В руках у Себастьяна между пальцами улиточка атласного галстука, на пальцах красуются два кольца.