and you wanted the world, and i wanted the sun

у донхёка опущены плечи, словно он безвозвратно потерял что-то дорогое, такие, как бывают у людей, что никак не могут смириться, но он улыбается джонни всем лицом, от улыбки даже глаза его светлеют — такой красивый, приятный, интригующе новый человек. джонни режется об острый угол челюсти, чужеродный мягким чертам лица донхёка квадратный подбородок, что-то такое в плавных в большей степени линиях, обо что можно до крови поцарапаться. об истерзанные нервные пальцы, четко очерченные коленные чашечки, родинку между ключицами. все это пробуждает в джонни странное чувство невыносимой тоски. у донхёка дырявые джинсы. джонни думает, что смех донхёка простреливает ему грудную клетку, и она тоже — дырявая. пронизанная пулями громкого истеричного хохота. он мало говорит, по большей части слушает, кивает, хлопает, пинается ногами под столом. о нем хочется узнать что-нибудь, что-то, за что можно зацепиться — джонни знает только его имя. и даже оно кажется неподходящим, словно его выдумали по дороге, слишком грубое, но джехён при звуках его не выглядит напряженным, а он слишком открыт и честен, чтобы позволить донхёку бесстыже обманывать всех вокруг. им не о чем говорить, никакого связующего фактора, кроме дня рождения джехёна, у них нет, но их обоих отправляют на диван, и донхёк то и дело задевает его коленом или локтем, острым, в ребра тычется больно. парень мнет салфетки, выкручивает пальцы — хочется поймать его не знающие покоя ладони и удержать, от этого становится неуютно. он отказывается от алкоголя, только наливает грейпфрутовый сок, и джонни думает о том, сколько ему лет и откуда джехён вообще знает его, и почему его никогда не знал сам джонни. красивый и какой-то поломанный — буквально. он хромает на правую ногу. джонни замечает, когда донхёк встает из-за стола в уборную, или когда не танцует со всеми остальными, хотя во всех движениях его есть что-то, что выдает в нем танцора — такое ненавязчиво пластичное, особенно когда он лучше контролирует свои руки и жестикулирует во время разговора. джонни не может насмотреться — запястья и пальцы донхёка плавно и текуче, как вода в ручье, пронизывают воздух, цепляют его прямо за струны души. их хочется сфотографировать — донхёк словно играет на невидимом инструменте, и ему кажется, что все замирают и задерживают дыхание. а может только джонни. и все равно — красиво. донхёк — красивый. и все такой же незнакомый ему человек. когда джонни выпивает немного — может быть, это все усталость, у него никогда не возникает потребности выпить больше пары-тройки бокалов вина или немного соджу в какой-нибудь уличной забегаловке, они с джехёном раньше часто после работы в такие ходили — ему даже немного хочется поцеловать донхёка. как будто тот может поделиться через поцелуй этой своей красотой, внутренним светом, который пробивается даже сквозь безликую серую толстовку, эмоциональное возбуждение, почти дрожь, которая охватывает донхёка, когда он все же говорит о том, что ему нравится. когда его спрашивают о чем-то — он загорается, словно его давно никто не слушал. джонни бы предложить ему себя, но это глупо — донхёк рассмеется неприлично громко, может быть топнет ногой или хлопнет себя по бедру. джонни думается, что он уже слышал этот смех. но он слышал так много голосов, что все они рано или поздно начинают казаться похожими друг на друга. донхёк шепелявит — очаровательно — и дует губы, когда разговаривает. скорее всего, это просто особенность его мимики, но джонни то и дело мерещится, будто донхёк хочет, чтобы его поцеловали. — хороший мальчик, правда? — у джехёна раскраснелись щеки. он прикладывает к ним пустой стакан и облегченно вздыхает. донхёк зачем-то выходит с доёном и марком на балкон и просто стоит, подпирая стенку. — ага. хороший. джонни хочется спросить: кто он? где ты его такого взял? — ты совсем его не помнишь? джонни чувствует себя неудобно, как если бы он забыл про старого друга из детства. но все его друзья детства остались в америке, и они старше донхёка на неопределенное количество лет. — он нам на радио звонил. несколько раз. никак выбрать не мог между чужими ожиданиями и мечтой. звездой стать хотел, — этот смешок — джонни знает, что он значит, это так и не сказанное прямо как мы когда-то, — и знаешь, что мы ему посоветовали? джонни не понимал, к чему клонит джехён, но он знал, что выбрал бы сейчас, и знал, что наверняка выбрал тогда. — его мечта? — сломалась вместе с его ногой. — как ты нашел его? — джонни почему-то чувствует себя посторонним, человеком, от которого скрывали большую страшную тайну. он не работает на найт найт уже полтора года, ушел когда-то, потому что так и не понял, чем хочет заниматься на самом деле, хотя давно бы уже стоило что-то понять. джонни брался за любую работу — в конце концов, ему тоже нужно было как-то оставаться в этом городе. в сеуле слишком просто потеряться — особенно когда в нем людей в три раза больше, чем в чикаго. в три раза больше тех, чьи мечты могут разбиться. — он сам меня нашел. несколько недель назад письмо написал. джонни, я его позвал, у него ведь совсем никого здесь нет. он не успевает спросить что-то еще, донхёк со скрипом открывает дверь балкона, у него тоже щеки красные — только от холода. джонни отчего-то становится обидно, словно ему тоже очень хотелось быть найденным донхёком. джехён устало трет переносицу и ни на кого из них обоих не смотрит, хотя донхёк, кажется, и без того понимает, что говорили они о нем, и неуверенно улыбается — так несмело и осторожно. джонни боится спугнуть эту улыбку, и он чувствует себя так странно и глупо из-за того, что не захотел спросить сам, из-за того, что не знал, что спрашивать, да и вообще много из-за чего еще. а донхёк смотрит на него, и он не такой уж и мальчик. слишком усталый взгляд и по-мужски тяжелая линия челюсти, чтобы еще можно было называть его мальчиком. когда они идут на остановку — джехён незаметно попросил проводить донхёка, но джонни и сам захотел, не знал только, как разговаривать с ним наедине — донхёк спрашивает его: — джонни, у тебя есть какое-нибудь еще имя? у меня — есть. хэчан. как солнце. джонни думает, стал звездой все-таки, а говорит — ёнхо, у меня есть имя ёнхо. они попадают на последний автобус донхёка, когда тот как раз успевает замерзнуть в своих дырявых джинсах, в которых в феврале ходить еще рано. он дрожит от холода и говорит незадолго до того, как двери автобуса закрываются: — спасибо. — за что? — за то, что я хотя бы попытался, — донхёк держится за поручень, он сутулый и какой-то совсем крошечный, и ему давно пора было перестать плакать, но глаза выдают — влажные, блестящие, совсем стеклянные. джонни так и не узнает, сдержался он или нет. хэчан. как солнце. но не бывает ведь так, чтобы солнце плакало. не бывает. донхёк никогда не плачет. еще в такси джонни нетерпеливо печатает джехёну сообщение, пальцы у него замерзли и плохо слушаются, и он делает пару ошибок, которые даже не исправляет — его поймут и так. наверное, стоило сделать это раньше: позволить донхёку самому решать, хочет ли он оставить свой номер или нет, сейчас же это похоже на воровство, словно он лишает донхёка выбора. больше всего джонни боится навязывать свое присутствие в чужих жизнях, боится удерживать — это то, что случилось однажды, и то, что не должно произойти снова. не то чтобы он рассчитывал на какие-то отношения, но джонни так жадно хочет быть в жизни донхёка. может, так не бывает, а может он чувствует себя причастным, таким бесконечно виноватым, что эгоизм наступает ему на сердце. такое отчаянное желание отмыть себя от грязи, понятное, даже если ничего плохого он не сделал. джонни никогда ничего дурного не делал, а получалось почему-то все равно — плохо. тэн как-то сказал ему, что так нельзя — пытаться держать все в своих руках, искренне веря, будто всех на свете можно спасти, дарить тепло и обнимать — душевно и физически. — только вот от твоих объятий ломаются кости. после этого тэн как-то слишком быстро собрал свои вещи, как будто и нечего было собирать, и все его присутствие в жизни джонни помещалось в один только потертый рюкзак, пусть и был он, казалось, больше самого тэна, и в небольшую отдельную сумку — для камеры. джонни думал, что она была самой тяжелой, ведь больше всего воспоминаний хранилось именно в ней, а потому так больно оказалось осознавать, что почти целых четыре года любви можно навсегда стереть за секунду. тэн этого не сделал. но билет у него был только до таиланда — в одну сторону. в груди у него страшно болело — сломанные ребра, наверное. джонни больше не хотелось мечтать, он повзрослел, отвык думать, будто может всего на свете достичь, если очень постараться. иногда ничего не выходит, даже если приложить все усилия, и это нормально, так бывает — что-то заставило его смириться, успокоиться, съехаться с тэном, забрав его из общежития. он никогда не видел, чтобы тэн плакал. иногда тот просто сидел на подоконнике и курил, стряхивая пепел в банку из-под растворимого кофе, потому что подолгу не мог уснуть. в городе не было видно звезд, и они тоже стать ими не смогли — светить в их доме оказалось некому. тэн давно хотел завести кота. джонни представлялось, что тогда они бы стали почти что настоящей семьей, но они так этого и не сделали. наверное, все, что между ними было, так или иначе начиналось с не. сейчас джонни испытывает нечеловеческую усталость, это все алкоголь, может быть — всегда делает его таким растерянным и задумчивым. на подоконнике никого нет, а банку он давно уже выбросил. они когда-то спали вместе с тэном на узкой кровати, потому что на другую не хватало денег, всегда путались конечностями, чтобы уместиться, иногда было слишком жарко, или волосы тэна щекотали ему щеки, и джонни просыпался. но теперь он ложится и думает, всегда ли здесь было так много свободного места. совсем бесполезные мысли, но джонни считает — тэна не было в этой квартире уже два года, семь месяцев и три недели. трудно не заметить, как донхёк переносит вес тела на левую ногу или держится за перила — ледяные, конечно, без перчаток. он старается быть незаметным, не привлекать внимания и не вызывать беспокойства, но джонни все равно видит. у него нет нормальных перчаток, только митенки, хочется протянуть хотя бы их, но донхёк не возьмет. они ждут, когда у джехёна закончится эфир — обещал провести к себе и показать все изнутри. наверное, знал, что джонни себе не простит, если снова будет решать за двоих, и номер все-таки не дал. — ёнхо, почему ты ушел? улыбается мысленно — запомнил, значит. — потому что оказалось, что пока я давал советы другим, моя собственная жизнь разваливалась, — ему хотелось добавить что-то вроде они все равно не сработали, но подумал, что это было бы слишком жестоко для них обоих. и еще — она все же, знаешь, развалилась, но я уже привык. у донхёка опять те же рваные джинсы, черные, абсолютно точно заношенные и сто раз перештопанные, любимые, наверное. и красивые длинные ноги, пусть одна из них и причиняет ему боль. в нем есть что-то такое, что могло бы заставить джонни носить его на руках, если понадобится. даже сейчас — он готов. они знакомы пять дней. и виделись всего два раза, в один из которых джонни ничего не знал, а теперь знает, но не понимает, что с этим делать. но донхёк — хэчан — улыбается ему, и это ранит куда больше, чем огнестрельные от его смеха. у него поздно вечером в феврале солнце на расстоянии вытянутой руки, и едва ли кто-то может от такого не сойти с ума. особенно когда нельзя эту руку вытянуть все же и прикоснуться к свету. джонни дурак. дурак, которому почему-то кажется, что незнакомый парень может сделать его лучшим человеком. но он не понимает, как можно не притягиваться к таким, как донхёк, людям, пусть джонни и видел даже издали, как его сломанный силуэт одиноко привалился к фонарю. — знаешь, когда-то я хотел того же, что и ты. радио — не единственное место, откуда я ушел. далеко не первый раз джонни думает, что он слабак, все же ему, в отличие от донхёка, ничто, кроме собственной гордости, не мешало остаться. его просто из раза в раз не выбирали. донхёк говорит: знаю, мне джехён рассказывал. и кроме этого еще такое наивное и нелепое: — было бы забавно, будь мы в одной группе, да? джонни смеется, донхёк — тоже, и его большие глаза, в которых можно спрятать целый мир, ловят отблеск фонаря, и на секунду кажется, словно в них что-то горит изнутри. потом, кутаясь в кардиган, за ними выходит джехён, взъерошенный и уставший, как всегда с глубокими впадинами синяков, все еще идеальный, никогда не показывающий своей слабости джехён. джонни помнит времена, когда они оставались ночевать в зале, подложив под головы рюкзаки, потому что встать не хватало сил. и даже тогда утром джехён поднимался раньше всех и приводил себя в порядок. разбитым джехёна не видел никто, и даже сейчас он машет им рукой и улыбается, точно так же, как много лет назад. за полтора года ничего не меняется — чисто, как и всегда, аккуратно, уютно даже. на стуле джехёна висит большой теплый шарф, по столу разбросаны письма; не так много, на самом деле, они не знаменитости, никто даже не знает, как они выглядят, но все равно время от времени отправляют свои благодарности, а джехён всегда находит время, чтобы ответить. потому что он добрый и жизнь его совсем не изменила. донхёк, наверное, думает о том, лежит ли где-то его письмо. или о том, как джехён и джонни сидели здесь вдвоем, а теперь с джехёном незнакомый ему человек, который сразу же после эфира ушел. а может он ни о чем не думает — джонни все же ничего о нем не знает. он садится на второй стул и рассеянно разглядывает комнату, словно не верит, что во всем этом нет никакого чуда, а по ту сторону сидят усталые разбитые люди. точно такие же, как и те, кто им звонит. джонни же думает о том, кто вообще сейчас слушает радио. кто все эти голоса, которые хотят поделиться своими проблемами. отчаянные голоса, которые некому слушать. недавно джехён признавался ему, что рейтинги продолжают падать, и, скорее всего, программу скоро закроют. и это нормально, у всего должен быть конец, но все равно ожидаемо грустно. он сам проработал здесь слишком долго, чтобы просто забыть, а джехён — у его сердца точно конца нет, оно бесконечно, как вселенная, расширяется, и так же бесконечно оно будет болеть. джехёну удается уговорить их сходить куда-нибудь поужинать, угощает, смеясь, чтобы они соглашались, пока он еще не безработный и может себе это позволить, треплет волосы донхёка таким привычным жестом, словно уже не раз это делал, и донхёк сжимается, каким-то образом становится еще меньше, если такое возможно, под его рукой. джонни знает, что он тоже чувствует себя ответственным за этого мальчика. почему-то соглашается, и это странно, когда их больше, чем двое. донхёк болтает с набитым ртом, уже свободнее, чем в прошлый раз, размахивает палочками и много смеется. а потом вдруг становится серьезным и хватает джонни за запястье, когда они первыми выходят на улицу, и у них есть только пару секунд, такой короткий и стремительный момент наедине, донхёк даже не успевает застегнуть куртку. приятно теплые пальцы, такие осторожные, пусть он ничем не может ранить, они почти сразу разжимаются, и донхёк прячет руки по карманам. — хочешь, я тебе тоже письмо напишу? джонни заторможено кивает — письма, наверное, пишет еще меньше людей, чем слушает радио. а вот донхёк — пишет, пусть они в одном городе и в этом никакого смысла нет, у джонни теперь есть его номер, можно было бы просто отправлять сообщения в какаоток. но донхёк пишет — крупно, старательно, оставляя на бумаге глубокие борозды, налепив несколько наклеек — солнце, кактус, крошечные кудрявые пудели, медвежата и сердечки; пишет в основном о всякой ерунде, от которой теплеет на сердце, аккуратно обходя то, что в нем так и не зажило. донхёк чаще всего носит черное, потому что плохо различает цвета, у донхёка шрам на одном веке, потому что упал с кровати, и на втором — даже зашивать пришлось; донхёк пишет, что в хороший день удается погладить больше трех собак, или что иногда он поет в переходах, но почти не собирает денег, и у него даже нет для этого шляпы. джонни думает, что у донхёка потрясающе получается говорить о себе, ничего не говоря о себе. но все равно о прошлом ничего не спрашивает, и о настоящем — тоже, донхёк все такой же незнакомый парень, который не подпускает его и других слишком близко, выдает только безболезненные вещи, какие-то поверхностные, но не оттого, что показать нечего. просто не хочется ковырять в груди скальпелем. джонни не знает, как ему отвечать, и не знает, что они оба от этого получают. от тэна ему так и не пришло ни одного письма, а те, что написал ему донхёк, лежат в верхнем ящике стопкой. иногда он берет их в руки, перечитывает, трогает, словно бумага могла сохранить хоть немного человеческого тепла. порой джонни представляет, каким он мог быть — энергичным, счастливым, сгорающим от собственного пламени, что никогда внутри него не гасло, от страсти к сцене. ему виделся тот донхёк, который привык к ощущению разъедающих глаза прожекторов на своей коже. донхёк наверняка мог бы быть безбожно прекрасным в танце. наверняка он был. знаешь, я больше никогда не буду танцевать донхёк все же пишет в их практически пустой чат, и слова в нем повисают как-то одиноко, тяжело, как набухшая серая туча, с которой никак не пойдет дождь. но я бы хотел, чтобы ты послушал, как я пою — это все, что осталось у меня в память о хэчане приходи и потом, когда джонни растерянно молчит слишком долго. пожалуйста. джонни очень нервно и глупо, рука, вцепившаяся в кейс для гитары, вся вспотела, и по дороге он успевает столько раз вернуться в то время, когда они с джехёном и тэном по весне не приходили ночевать в общежитие и оставались на улице, опоздав на последний автобус, и пели под цветущими деревьями до самого рассвета, пока тэн не засыпал у него на коленях, что собирается передумать, но джонни уже пообещал. было бы слишком жестоко сломать донхёка, который и без того вывернулся наизнанку, чтобы попросить. и когда джонни слышит его голос — такой звонкий, громкий, что разносится на многие метры, все же донхёк был рожден стать звездой и загореться ярче всех на этом ночном небе — он замирает. донхёк сидит прямо на земле, подстелив куртку, и поет с закрытыми глазами, нерушимый в своем спокойствии, и джонни не уверен, почему он делает это: чтобы не видеть людей, которые проходят мимо? или чтобы не видеть тех, кто остается? когда донхёк поет, он прижимает руки к сердцу. май. джонни думает, он трогает не только свое сердце, но и всех, кто не сводит с него взгляда, все эти завороженные печальные люди с задумчивыми лицами думают об одном. в конце концов, в городе, где в три раза больше тех, чьи мечты могут разбиться, чем в чикаго, каждому есть, о чем сожалеть. донхёк открывает глаза и облегченно выдыхает — ёнхо, и в этом и ты все же пришел, и я тебя ждал, и побудь рядом, и пожалуйста. у него не такой уж хороший английский, иногда донхёк путается в словах, и джонни не знает, понимает ли он, о чем поет, почему-то очень хочется, чтобы не, потому что в сердце его что-то содрогается от такой человеческой уязвимости, но как только пальцы трогают струны гитары, становится легче, и джонни — ёнхо — позволяет себе вспомнить и забыть одновременно. конец мая — все деревья давно уже отцвели. любовь всей моей жизни ты ранила меня разбила мое сердце и теперь уходишь уже потом, когда они собирают все же немного денег в коробку от печенья, и донхёк пересчитывает их, сидя на траве, он смущенно улыбается, прежде чем потянуться и поцеловать в щеку, задержавшись на пару секунд, и его губы такие же теплые, как и пальцы, которые продолжают сжимать коробку; хочется взять их в свою руку. — спасибо. — а теперь за что? — за то, что мне было не больно пытаться снова. донхёк, как и всегда, пожалуй, опережает джонни — у него нежные осторожные руки, словно берет он в них не чужую ладонь, а только пробивших скорлупу птенцов, почти убаюкивающе. джонни чувствует себя центром вселенной. или, по крайней мере, центром вселенной донхёка. хотя бы ненадолго. донхёк так и не просит пообещать, что это не последний раз, он прикусывает щеки изнутри, терзает губы — и без того слишком много для него, так просто стать жадным, когда к тебе наконец кто-то тянется, вот так, раной к ране. может, если они оба позволят друг другу обнажить места, где сильнее всего болит, когда-нибудь оно перестанет. если все, что могло гореть в глазах донхёка, давно погасло, если хэчана в этом человеке больше не осталось, джонни все равно хватит его тепла. поэтому он придет через неделю снова, и через две — тоже. и продолжит делать это до первых осенних холодов. и точно так же, как ломается тонкая корка льда поутру, джонни боится сломать донхёка. он знает, как выглядят люди с трещинами в ребрах, они быстро собирают рюкзаки, покупают билеты в один конец и не пишут писем. и это, наверное, нормально — бояться. или делать вид, что он не понимает, чего от него ждет донхёк, когда они замирают и смотрят друг на друга так бесконечно долго, он размыкает губы и не говорит ни слова, пока джонни гладит сквозь прорезь на джинсах — все тех же самых черных — его острое колено, что так навязчиво, пусть и случайно, в первый вечер врезалось в него под столом. он думает, может, стоило поцеловать донхёка тогда, пока он был бесстрашным и немного жестоким, не знал, что такое — быть к свету так близко, чувствовать, как он дрожит под твоими пальцами. джехён говорит, что он слишком много потерял, чтобы делать это снова, так ни на что и не решившись. потому что он не имеет права поступать так после того, как научил донхёка обратному. даже если это было давно, даже если они были другими. даже если ни у кого из них ничего не вышло. когда петь на улице становится слишком холодно, донхёк иногда просит его сыграть что-нибудь, когда они собираются у джехёна, или когда остаются наедине — донхёк вообще часто к нему приходит, и джонни сдается — отдает второй ключ, предварительно сняв мягкий брелок со слоненком — тэн так и не забрал его, да и ни к чему. любовь всей моей жизни он поет — на этот раз сидя не на голой земле, а на ворсистом ковре у джонни дома, и не закрывает глаз, уверенный, стремящийся к нему, такой же красивый и сияющий, пусть и плечи и спина его все равно сгибаются под весом невыносимой тоски, которая никогда уже не покинет этих костей. — подожди. донхёк останавливается и смотрит на него встревоженно, едва ли не поверженно. — в чем дело? — не пой дальше. не хочу ранить тебя или разбивать сердце хоть когда-нибудь, или уходить, потому что ты — любовь всей моей жизни, а что было дальше — неважно. это не про нас. донхёк вздрагивает от неожиданности, когда джонни его целует, но все равно не отстраняется и все же позволяет себе немного побыть смелым, когда обнимает крепко сам, прижимая к себе так тесно, чтобы между их телами не осталось ни сантиметра, и ничего не боится, и джонни думает, какой он все же дурак. хэчан. как солнце. но не бывает ведь так, чтобы солнце плакало, а поцелуй все равно соленый и мокрый от слез, потому что, наверное, джонни разбивает все, чего касается, даже своей любовью, но все равно расцеловывает щеки донхёка, пока он не прекращает беззвучно плакать, всеми поцелуями, которые все это время между ними только гасли, так и не успев загореться. донхёк принимает его всего, не закрывая глаз, не разрывая контакта, так смотрит на него, что джонни смущается, но не от его или своей наготы, а от того, как к нему пробираются в душу, так честно и откровенно, словно гладят прямо по взволнованному сердцу этими трепетными тонкими пальцами, которые все, чего касаются, превращают в золото. его имя из губ донхёка — самое красивое. донхёк весь — самый красивый на свете, он сам — свет, с влажной челкой и испариной на лбу, можно открыть его лицо, убрать волосы назад — обычно противится, прячется за челкой, не любит быть голым: в этих больших глазах отражается все его сердце, но сейчас джонни и без того видел слишком много, чтобы не разрешить ему такой малости. смотреть за тем, как сменяются эмоции на лице донхёка, любопытно, почти запретно, как и быть в нем, как и быть с ним; джонни кажется в этом есть что-то непозволительное для него и любого человека в этом мире, вот так касаться солнца. теплого, согревающего — поцелуи на его коже тают, как снежинки. джонни прижимается к его правой голени губами, как будто это сможет исцелить, в таком безнадежном, по-человечески наивном жесте, и еще там, где горячо и уязвимо — под коленом. — спасибо, — признается джонни ему в висок, думая, что донхёк спит, но он поводит плечами и сонно смотрит сквозь ресницы — все слышит, и джонни хочется признаваться ему в любви до онемения губ, но он говорит только: — за сияние. его могло бы хватить на целый мир, но донхёк засыпает, обняв джонни всем собой, и дарит только одному человеку.