These Days Past

Изуку приходит в себя оттого, что его грубо трясут за плечо, чему он совсем не рад. — Мам, не-е-ет, — бормочет он в... бетонный пол, служащий ему подушкой. Да уж, странно. — Просыпайся, бесполезный маленький говнюк, — произносит кто-то. Очень раздражённым, определённо мужским и точно не маминым голосом. Изуку с воплем принимает сидячее положение и оглядывается по сторонам с бешено колотящимся сердцем. Судя по громоздящимся от пола до потолка ящикам, он находится на каком-то складе. В этом огромном помещении без окон невозможно определить время суток; здесь холодно и темно, за исключением нескольких тускло мерцающих электрических лампочек. Сидящий на полу рядом с Изуку герой закатывает глаза за чёрной маской. Изуку понятия не имеет, кто он — он стопроцентно уверен, что никогда прежде не видел подобного костюма, — однако есть в этом герое нечто смутно, пугающе знакомое: в его колючих волосах, в голосе, во взгляде, которым он смотрит на Изуку — словно тот для него самый невыносимый человек на свете. — Каччан? — выпаливает Изуку, мгновенно заливаясь краской. Что он несёт, Каччану двенадцать, а этот герой определённо взрослый, быть такого не может... — Теперь мы хотя бы знаем, что твои мозги не повреждены, — произносит Каччан Из Будущего, прежде чем задумчиво добавить: — Точнее, не больше, чем обычно. Изуку разевает рот. — У нас серьёзно нет на это времени, — говорит Каччан, не успевает Изуку даже придумать вопрос, и Изуку впервые слышит в его торопливом голосе подобную настойчивость. — Сколько тебе сейчас? — Эм. Двенадцать. — Охренеть просто. Ладно, в двух словах: тебе двадцать три, ты герой, сейчас ты в самом разгаре сражения с несколькими отморозками, и, очевидно, один из них обладает даром омоложения. Уловил? Изуку таращится на него. Каччан вздыхает. — Не важно. Просто заткнись и не отставай от меня, потому что дальше я тебя нести не смогу. В качестве подтверждения Каччан указывает на неуклюже вытянутую перед собой правую ногу. Тёмная, крепкая на вид ткань его брюк порвана на голени, и там блестит... — О господи, ты истекаешь кровью, — восклицает Изуку, захлёбываясь. Сощурившись, он вглядывается в прореху на штанах, пытаясь рассмотреть рану на окровавленной коже, как вдруг замечает нечто, выпирающее из ноги Каччана. Нечто острое, белёсое и чертовски напоминающее кусок сломанной... А, так вот как выглядит открытый перелом в реальной жизни. Когда ладонь Каччана опускается на его щеку с резкой пощёчиной, Изуку ахает скорее от неожиданности, чем от боли. — Эй, глаза на меня! — рычит Каччан, и Изуку невольно поднимает заслезившиеся глаза к его бледному, потному лицу, прикрытому полумаской. — Не вздумай снова отрубиться, чтоб тебя! — Я и не собирался, — врёт Изуку, гордясь уже тем, что сумел произнести предложение, не поддавшись внезапному приступу тошноты. За свою жизнь Изуку доводилось видеть очень странные сны — благодаря, как называет это мама, «развитому образному мышлению», которое остальному миру, с подачи Каччана, известно под именем «чокнутое задротство» — однако этот конкретный сон и впрямь что-то с чем-то. — Умолкни, ещё как собирался, — тон у Каччана на удивление смиренный. — У нас максимум десять минут, пока эти ублюдки нас не обнаружили, и один чёрт знает, как далеко от нас Тодороки. Мне нужно, чтобы ты... эй, ты меня слушаешь? Мне необходимо, чтобы ты не отходил от меня ни на шаг и врезал мне, если увидишь, что я отключаюсь. — С чего тебе отключаться? — Изуку стыдно слышать, как слабо и нерешительно звучит собственный голос. — Потому что я собираюсь вправить кость, и мне будет пиздец как больно, — буднично объясняет Каччан. В его тоне нет бравады или позёрства — он просто говорит как есть, и, если такое возможно, это звучит ещё сюрреалистичнее, чем тот факт, что в будущем Изуку станет героем. — Постой, разве так можно? — сводит он брови. — Тебе лучше обратиться к врачу. Каччан смеётся: тихий, искренне весёлый, откровенно чуждый звук. — Я, блин, ступни не чувствую, Дэку, и мне не импонирует её потерять. Расслабься, у меня бывали травмы и пострашнее. Как и у тебя. — О боже, — слабо произносит Изуку, пытаясь не представлять ранения страшнее этого. — Моё будущее звучит ужасно потрясающим и потрясающе ужасным. — Формально, это твоё настоящее, а не будущее, но не суть важно. Свой дерьмовый жизненный выбор будешь обмозговывать, когда мы выберемся отсюда более-менее в целости. Подержи-ка вот это. Каччан суёт ему в руки бинты, и Изуку инстинктивно сжимает моток в кулаке. — Не позволяй мне терять сознание и не вздумай смотреть, мать твою, — велит Каччан. Изуку лишь кивает. Ему хочется как-то утешить, подбодрить, однако в горле стоит нервозный ком. Он не отрывает глаз от лица Каччана, пока тот снимает маску и без церемоний запихивает её себе в рот. Сосредоточенный взгляд Каччана устремлён на кровавое месиво собственной ноги. Как вскоре выясняется, лучше бы Изуку наблюдал за самим действом, чем за лицом Каччана. На процедуру, что в фильмах проворачивают одним резким движением, сопровождаемым мужественным кряхтеньем, в действительности уходит много минут медленных, осторожных манипуляций. Каччан обливается потом и издаёт жуткие звуки из-под самодельного кляпа: тихие хнычущие стоны, сдавленное, сиплое пыхтение, — от которых к глазам Изуку приливают слёзы сочувствия. Тем не менее, он продолжает смотреть: потому что ему кажется, что, отвернувшись, он оставит Каччана одного, а Изуку никогда не был на это способен. Спустя маленькую вечность Каччан наконец забирает у него бинты и трясущимися руками перевязывает себе ногу. А потом просто сидит пару минут, стеклянным взглядом уставившись куда-то над головой Изуку, прежде чем демонстративно склониться набок и сблевать на пол. Изуку вскакивает на ноги и просто стоит столбом, заламывая руки — желая помочь, но опасаясь, как бы прикосновение к Каччану в такой момент не сделало хуже или вообще не окончилось мгновенной, жестокой смертью для него самого. Он всё ещё не может решить, что делать, когда тяжело дышащий Каччан сплёвывает и грубо вытирает рот тыльной стороной ладони. — Что ж, это было познавательно. Изуку смеётся. Звучит немного истерично, но в таких обстоятельствах трудно не впасть в истерику. — Дэку, дай свой коммуникатор. — Кого дать? — удивлённо моргает Изуку. Каччан устало указывает рукой на свой висок; Изуку ощупывает собственное ухо и действительно обнаруживает там маленькую гарнитуру, которую до этого даже не ощущал. Он тут же подносит переговорное устройство к глазам, чтобы хорошенько рассмотреть, отчего Каччан раздражённо стонет. — Прекращай задротствовать и дай мне эту грёбаную штуковину! Смущённый Изуку подчиняется. Пока Каччан поливает невразумительной бранью некоего Тодороки, Изуку наконец осматривает себя с головы до ног. Костюм — его геройский костюм, подумать только! — довольно заурядный, если быть честным. Он идеально на нём сидит, что весьма странно: либо Изуку так и остался пяти футов ростом в двадцать три года — полный отстой, — либо этот чёрно-зелёный материал не так прост, как кажется. А может, дело в его даре... Постойте-ка. — У меня есть дар? — выпаливает он. — Каччан! У меня есть дар?! Каччан поднимает на него взгляд, хмурится в ответ, и Изуку буквально чувствует, как испаряются восхищение и радость. Выглядит Каччан абсолютно ужасно: бледный, как привидение; липкие волосы облепили голову и покрытое холодным потом лицо. — Да, у тебя есть дар. Это долгая история. — Такой короткий ответ, но Изуку практически слышит умоляющие нотки в его голосе: «Пожалуйста, не спрашивай». — Ладно. А потом Каччан окончательно взрывает ему мозг фразой: — Ты в порядке? — А? Я? — Нет, человек-амфибия. Разумеется, ты, тупица. Ты цел? Не считая своего уменьшения, конечно. — Я... думаю, да, — медленно отвечает Изуку, взвешивая свои ощущения. Помимо ушибленного локтя и лёгкой головной боли его ничто не тревожит. — Каччан? — Да? — А мы... ладим? То есть, — торопливо поясняет Изуку, когда Каччан награждает его непередаваемым взглядом, — мы нормально общаемся? Почему мы были вместе во время нападения? Мы вместе работаем? Я просто не пойму, с какой стати ты... В смысле, ты же меня ненавидишь. Есть нечто завораживающее в том, как озадаченный взгляд Каччана постепенно сменяется встревоженным. Изуку искренне не помнит, когда в последний раз видел на лице Каччана что-либо помимо самодовольства, отвращения или ярости. И в то время как сидящий перед ним привлекательный герой — не его Каччан, Изуку также знает — чувствует, глубоко-глубоко внутри, — что это та самая версия Бакуго Кацуки, которую он видел, когда они оба были ещё малышами и смотрели геройские сражения по телевизору, с одинаковым блеском в глазах и неподдельным обожанием. Это не тот же самый мальчишка, что выпнул стул из-под Изуку посреди вчерашнего урока и громче всех хохотал, когда тот ушиб локоть об парту с такой силой, что искры из глаз посыпались. Этот Каччан совершил это больше десяти лет назад — а ещё он притащил Изуку в безопасное место на сломанной ноге. — Ты ненавидишь меня, — повторяет Изуку и сам не знает, спрашивает он или пытается убедить себя либо Каччана. — Ты превращаешь мою жизнь в ад, потому что на дух меня не выносишь. Каччан облизывает побелевшие губы. Это похоже на нервозную привычку — вот только Каччан никогда не нервничает. — Просто... замолчи, ладно? Ты не понимаешь, Дэку. Ты никогда ни хрена не понимал. Возможно, это игра света или Изуково воображение, однако, когда на другой стороне склада с громким стуком распахивается дверь, на лице Каччана почти читается облегчение. — Держись позади меня. И приготовься бежать к двери по моей команде. — А как же ты? — сводит брови Изуку. — Это тебя не касается. — Но... — Хоть раз в жизни, Дэку, всего раз, ты можешь заткнуться и побеспокоиться в первую очередь о себе?! — гневно шипит Каччан и, железной хваткой сжав руку Изуку, дёргает его на пол и прикрывает собой. А затем саркастичный голос произносит: — Только не взорви меня, Бакуго. — И Каччан оседает, как марионетка с подрезанными нитками. — Ебись конём, Тодороки. — Я так понимаю, ты более-менее цел, — говорит представший перед глазами мужчина. У него крутецкие волосы и один из тех шрамов на лице, что не портят, а придают брутальности. — Ты не ранен, Мидория? — Он в норме. И ему двенадцать лет. Тодороки моргает. — Ясно. Что же, парень, манипулирующий возрастом, у нас под арестом. — Хвала небесам, — бурчит Каччан. — Я уже пережил одну эпоху Пубертатного Дэку, мне этой срани за глаза хватит. * * * Кацуки открывает входную дверь и тут же об этом жалеет. — Каччан! — восклицает взрослый Дэку с той самой глупой улыбкой на лице, что обеспечила ему роль в рекламе зубной пасты в прошлом году. Ну, или же всему виной тот факт, что его, с некоторыми оговорками, считают самым крутым героем последних лет. С оговорками. — Как твоя нога? — Ещё не отвалилась, — пожимает плечами Кацуки. — Что тебе нужно? — С чего ты взял, что мне что-то нужно? — притворно обижается Дэку, наигранно распахнув глаза. — Разве я не могу просто навестить своего... напарника? — Господи Иисусе. — Разве не так поступают напарники? — Я тебе лицо взорву, если не прекратишь эту хрень, — рычит Кацуки. Дэку кончает придуриваться и смеётся — своим раздражающим, безудержным гоготом, непрестанно шлёпая Кацуки по плечу. Однако хлопки у него мягче, чем обычно, и когда хохот стихает до лёгких смешков, он стискивает плечо Кацуки и притягивает в эпичные, крепчайшие бробъятия, которые обычно припасает для особых случаев. Вроде «мы-только-что-спасли-город-и-возможно-всё-человечество-от-полного-уничтожения». Кацуки позволяет себе навалиться на него главным образом потому, что у него травмирована нога, а ещё чуточку потому, что двенадцатилетний Дэку перепугал его до чёртиков, припомнив всё дерьмо из детства, которое Кацуки отчаянно пытался забыть. Последние два дня он вообще уснуть не мог. — Ты такой неловкий, — бормочет Дэку с улыбкой в голосе. — Именно поэтому мы не поручаем тебе старушек и маленьких детей. — То, что ты сейчас вытворяешь — это и есть определение неловкости, — бурчит Кацуки ему в плечо. И если он утыкается в него лбом ненадолго, позволяя лучшему другу, которого он уж точно не заслуживает, принять на себя его вес, вокруг нет никого, кто высмеял бы его за слабость.