То, что приносит река

Вода лениво лизала глинистый берег, заталкивая на него смятую пачку сигарет. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда. Было в этом мерном движении что-то медитативное. — Эй, Гизборн! Ты не туда смотри, ты сюда смотри. Я обернулся. Гарри, омерзительно жизнерадостный и бодрый, стоял, раскинув руки в желтых перчатках. Резина была измазана чем-то бурым. Может, грязью. А может, и не грязью. — Чего тебе? — Ты сюда приехал пейзажем любоваться или работать? Бетонные опоры уходили вверх, подпирая брюхо моста. Они поросли водорослями, и темные неопрятные лохмы колыхались в воде, будто волосы утопленника. — Да уж. Пейзаж что надо. Я просто душой отдыхаю. — Отдохнул — и хватит. Работать давай. Я шагнул вперед и зачем-то пнул сигаретную пачку. Пестрая картонка закружилась на воде, как поплавок. Волна подхватила ее и понесла, — может, до следующего моста, а может, в океан. Я представил себе, как пачка «Кента» плывет над черной бездной воды, крохотная и бесстрашная. Под ней, невидимые, движутся огромные рыбы, но она бестрепетно стремится вперед... — Гизборн! — Да иду я! Переступив через стыдливо прикрытую газеткой кучку дерьма, я направился к Гарри. Или к телу — это смотря что брать за точку отсчета. — Знаешь, Гизборн, что я думаю? Я думаю, что фотки этих вот красавиц нужно в газетах печатать. И по телеку показывать. А то они как думают? Я в воду сигану, а потом буду лежать — красивая и печальная. А вокруг белые цветы, хор ангелов и лилиями пахнет. Поглядели бы на вот это вот, так херней бы не маялись. Тут из белого только личинок найти можно. Ну, если поковыряться. Полюбуйся на это дерьмо. Нет, ты полюбуйся! Я полюбовался. Лицо и шею утопленницы объели рыбы. Через ошметки плоти отчетливо просвечивали кости скул, обнажившиеся артерии походили на черные спагетти. И да, лилиями тут не пахло. — Ты уверен, что поплавок? Может, она в воду уже мертвой попала. Гарри потянулся почесать затылок, выругался и отдернул руку. — Да нихера я не уверен. Так, предположение. На нос посмотри — видишь, набок свернут? Запросто могла обо что-то приложиться, когда прыгала. — Или ее ударили. А потом в воду сбросили. — Или течением приложило. Или по жизни красавица была. Я таких историй сотню придумать могу. Вот только нахера? Вскроем — поглядим. А пока мне нравится думать, что самоходкой пошла. Мне тоже. Нравилось. Так, на уровне фантазии. Возьму осенью отпуск и поеду в Европу. Продам «Форд», возьму кредит и куплю «Порш». Пловчиха наша самоходкой пошла. Мечты-мечты... *** Над городом висела шапка черных туч. Небо, беременное грозой, жалось к земле, порывы ветра швыряли в машину листья и пыль. Я опустил окно и поехал медленнее. Порывы ветра вымывали из машины густую, удушающую вонь, словно волны... уносящие сигаретную пачку. Мимо меня промчался ярко-красный кабриолет. Девушка, сидящая на переднем сиденье, что-то прокричала мне и помахала рукой. Ее светлые волосы плескались на ветру. Я нажал на клаксон. Машина вскрикнула, и девушка засмеялась. Кабриолет унесся вперед — в грозу. Может, пловчиха по самоходке. А может, и августовская серия. Время совпадает. И типаж, насколько можно разобрать. Пловчиха была белой, темноволосой, телосложение, насколько можно разобрать, тоже среднее. Вполне вписывается. А что видимых следов насилия нет, так августовский гастролер их никогда не оставляет. Может быть. Очень может быть. Но боже мой, как же не хочется. *** Гарри не звонил неделю. Август — время горячее. Жара, отпуска, праздники. Морг забит, как прибрежный мотель. Телефон зазвонил, когда я откусил гамбургер. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Телефон дребезжал, я сидел и тупо пялился на него. Во рту — кусок теста и котлета, пальцы в соусе, к губе прилип клочок салата. Я переложил гамбургер из левой руки в правую, потом опять в левую, выдернул из корзины смятый отчет и вытер пальцы. — Гизборн слушает. — Это я. — Гарри почему-то был уверен, что его все должны узнавать. Ну, так его все и узнавали. — Тебя порадовать? — Неужели поплавок? — Я вообще-то хотел сказать, что ты был прав. Нихера это не поплавок. — И что тут радостного? — Ты был прав. Разве это тебя не радует? — Да как тебе сказать... Ладно, хер с ней, с радостью. Что там? — Гематома в теменной области. И асфиксия. Воды в легких нет. Удар был нанесен тупым предметом сзади и сверху. В качестве инструмента убийства использовался узкий шнур. Биологического материала под ногтями жертвы не обнаружено. На платье есть пятно. Отработанное машинное масло «Таскол Ультра». Используется в двигателях, выпущенных до 2001 года. Судя по месту расположения пятна, масло было нанесено на дверной замок машины. — То есть она села к убийце в машину, он дал ей по башке и придушил. А потом сбросил тело в реку. — Если тебе больше нравится так, то да. — Изнасилование было? — Точно уже не скажу. Но мое впечатление — нет. — Или он предпочитает защищенный секс. — Или так. Капля соуса сползла по пакету и упала на стол. Я передвинул руку. Теперь капало на пол. — Значит, обычный сценарий. Оглушить, удавить и никакого секса. — Я ставлю на это. У тебя ручка далеко? — Ты мне на городской звонишь. А городской у меня на столе стоит. — Да, точно. Тогда пиши. Я вытащил из вороха бумаг карандаш и прижал трубку ухом. — Диктуй. — Анна София Бертеро, девятнадцать лет. Адрес — Поплар-стрит, десять. — Что это? — Адрес шлюхи, чтобы ты вечерами не скучал. Ты что, спишь там, что ли? Как думаешь, что это? — Имя жертвы, что ли? Откуда оно у тебя? — Угадай. — Даже если ее в розыск подавали, опознавать там почти нечего. Водительские права в кармане? — В трусах, блядь. Пальчики я ей откатал. Ну, те, что откатывались. И по базе пробил. — Отлично! Спасибо, Гарри. Ты мне очень помог, — искренне сказал я. Конечно, ничего особенного Гарри не сделал. Все по процедуре, никаких озарений в духе Темперанс Бреннан. Но он все же установил личность жертвы. А значит, сделал хороший кусок моей работы. И это меня чертовски радовало. — Всегда пожалуйста. Будет нужно — звони. Бывай. — Эй, погоди! — Что? — А нос? Что с носом у нее? — А что у нее с носом? Ах да. Понятия не имею. Стукнулась обо что-то. — Мертвая. — Да. Трубка запищала у меня в руках короткими гудками. Я выпрямился и потянул затекшую шею. — Анна София Бертеро, Поплар-стрит, десять. Отлично. — Я встал и наступил на соус, накапавший на пол. — Отлично, мать твою! *** Поплар-стрит была куцей, как собачий хер. И на ней не росло ни одного тополя. Жухлые кусты, фанерные домишки, изъязвленные ржавчиной фонари. Я притормозил около хибарки, на двери которой синей краской была выведена цифра десять, и закурил. Идти в дом не хотелось. Слезы, дешевый виски, опять слезы, тростниковый самогон. Рассказы о том, каким чудесным, просто невероятным был ребенок. Расспросы о следствии. Упреки в равнодушии. Снова самогон. Даже не знаю, что из этого я ненавижу больше. Я выдохнул дым в окно. Белесое облачко растворилось в жарком, пропахшем помойкой воздухе. Так, что мы имеем? Анна София Бертеро, девятнадцать лет. Школу бросила в восьмом классе. Приводы — три по проституции, два — мелкое воровство, один — пьяная драка. Первое задержание — в четырнадцать лет, последнее — в семнадцать. Потом — тишина. Что это значит? Возможна, Бертеро поумнела. А может, нашла мужика, который смог ее взнуздать. Но почему тогда она села в машину к незнакомому мужчине? И почему она этому мужчине доверяла? А ведь она доверяла. Водитель легковушки не может ударить пассажира по темечку. Вот наоборот — это запросто. Любой водитель такси подтвердит. А пассажира как стукнешь, если он в лучшем случае справа? Разве что в висок. А удар-то нанесен сзади. Да еще и сверху. Значит, не в автомобиле. Она поехала с незнакомым мужчиной в уединенное место, там вышла из машины и повернулась к нему спиной. Может быть? Вполне. Но... Вопрос номер раз. Кто сказал, что масло задницей она вытерла именно в автомобиле убийцы? Может, это было раньше. Хотя вряд ли. Пятно большое и заметное. Вряд ли молодая девушка разгуливала бы по городу в платье, заляпанном отработанным машинным маслом. Вопрос номер два. Кто сказал, что мужчина незнакомый? Может, она его хорошо знала. Я сказал. Незнакомый. Августовский гастролер знакомился с девушками в день убийства. Полиция через мелкое сито всех друзей и родственников жертв просеяла — искали совпадения. Не нашли. Новых любовников или друзей тоже не нашли. Жертвы жили обычной жизнью, общались в привычном кругу. Никому о новых знакомствах не рассказывали. Можно, конечно, предположить, что некоторые девушки были скрытными и не спешили делиться с подругами деталями личной жизни. Но не все же. Значит, первый контакт с жертвой имел место незадолго до убийства. Именно поэтому о новом чудесном друге никто ничего не знал. Значит, Бертеро уже не была шлюхой. У Бертеро был стабильный доход — одета она вполне прилично. Возможно, у Бертеро был постоянный любовник, который ее и содержал. Должна же она откуда-то деньги брать. А во внезапно проснувшееся трудолюбие я не верю. В день убийства Бертеро села в машину к мужчине. Поехала с ним в безлюдное место. Почему безлюдное? Ну не на городской же площади убийца ее твердым тупым предметом по голове лупил. На пустыре Бертеро вышла из машины и повернулась к мужчине спиной. Я затянулся и, поперхнувшись дымом, закашлялся. Чертова сигарета догорела до фильтра. Я швырнул бычок на шоссе и снял с козырька темные очки. Пора идти в дом. Дальше тянуть некуда. *** — Так что вы можете рассказать о друзьях вашей дочери? Миссис Бертеро хмуро посмотрела на меня. Во-первых, она была трезвой. Во-вторых, она не плакала. Скорее,казалась раздосадованной. — Ничего. Единственная подруга Анны, которую я знала, уехала из города пять лет назад. — Мужчины? — Да вы, наверное, шутите. — Я имею в виду, те, с кем у вашей дочери были близкие отношения. — У нее со всеми были близкие отношения. Вот и допрыгалась. Я-то думала, она в подоле принесет. Так ей и сказала: «Анна, залетишь — не жди, что я твоего выплодка нянчить буду». А оно вон как. — Но с кем-то же ваша дочь встречалась. — Кто заплатит, с тем и встречалась. — Не... по работе. — Нет, таких не знаю. Вентилятор лениво рубил лопастями воздух. Из кухни тянуло кошачьей мочой и жареной рыбой. — Когда вы в последний раз виделись с дочерью? — Год назад. Мда. — Может, беседовали по телефону? — Нет. — А ваш муж? — Он тоже не виделся с Анной. — Может... — И не беседовал. — Я могу с ним поговорить? — Нет. Он очень устал. И спит. Витающий в воздухе отчетливый аромат перегара вполне объяснял, что же именно так утомило мистера Бертеро. — Может, вы знаете, с кем общалась ваша дочь в последнее время? — Не знаю, — миссис Бертеро сдвинулась к краю стула и посмотрела на часы. — Мне ужин готовить надо. Тростниковые занавески, отделяющие гостиную от спальни, колыхнулось с каким-то костяным стуком. Я обернулся. Из спальни вышел тощий грязный кот, уселся в центре комнаты и приступил к мытью задницы. Да. Конечно. Ужин. — Если что-нибудь вспомните, позвоните вот по этому номеру телефона — я толкнул по столу визитку. Миссис Бертеро сгребла ее сухонькой желтоватой лапкой. — Мистер... Гизборн. Ну неужели? Вспомнила? Охереть просто. — Да? — А как с похоронами быть? — Что? — Похороны. Обрядить покойницу, гроб купить, священнику заплатить. — Боюсь, я не смогу вам ничего подсказать. Позвоните в морг, они скажут, когда можно забрать тело. — Да я не к тому. Это же все денег стоит. А мы — люди небогатые. Кто нам будет компенсировать эти расходы? Кот закончил с задницей и начал полировать яйца. *** На Локсли я вышел через девочек. По бульвару Анна уже давно не ходила, поэтому информация был устаревшей. Но даже устаревшая информация лучше, чем никакая. Особенно когда речь идет о Локсли. Я нашел его в мастерской. Локсли стоял над потрепанным «Фордом» и что-то лениво ковырял в двигателе. Из-под заднего кузова машины торчали чьи-то ботинки. — Эй! Локсли! Локсли не шевельнулся. А вот ботинки дернулись, перебирая по бетону. Заскрипели колесики, из-под «Форда» выкатился Скарлет и уселся на подкатной тележке, широко расставив ноги. На лбу его красовалось обширное масляное пятно. — Тебе чего? — Ты Локсли? Вот и заткнись. Скарлета я не любил. Припадочный. Локсли я, правда, тоже не любил — но он хотя бы в истерики не срывался. — Маму свою хером затыкать будешь. Я представил себе, как делаю шаг вперед и бью Скарлета ботинком в лицо. В челюсть. Коротко стриженная, похожая на шар для боулинга голова отлетает назад, со стуком вминается в дверцу машины. — Завались. Я обогнул Скарлета и подошел к Локсли. — Поговорить надо. — А ордер есть? — Это просто беседа. — Дверь — вон там. — Анна Бертеро мертва. — Кто? — впервые поднял на меня глаза Локсли. Лицо у него были удивленным. — Анна Бертеро. — Не знаю такую. — А мне сказали, что знаешь. Среднего роста, смуглая, черные волосы. Пару лет назад ходила по бульвару. Локсли задумался. — Лилит, что ли? — Лилит? — Ну, она так себя называла. Любила всякие такие штуки-дрюки. Демоны, проклятия. Магия. О боже. Чем дальше, тем веселее. — Насчет магии — первый раз слышу. Она увлекалась оккультизмом? — Ага. Говорю же. Всякие такие штуки, — Локсли вытер руки замасленной ветошью и развернулся ко мне. — Так чего с ней стало? С клиентом не повезло? — Нет. Она ушла с панели, уже два года как. — Серьезно? Не думал. Любила она это дело. — Трахаться? — первый раз слышу о шлюхе, которая любит трахаться с клиентами. Все проститутки, которых я знаю, — те еще фригидные сучки. — Не... Гулять. Тусоваться. Чтобы мужики липли, покупали ей всякое, угощали. Комплименты говорили. Все такое. Она хотела прославиться. Актрисой стать. Ага. Они там все — если не актриса, то певица. Творческие, блядь, люди эти бляди. — Ей клиенты что-то покупали? С чего бы вдруг? — Да как тут объяснишь... Покупали — и все. Умела она это. Мужиками крутить. — Локсли мечтательно вздохнул, уставившись куда-то мне за спину. — Сладкая такая была. Манкая. Манкая. Лилит. Умела мужиками крутить. Конечно-конечно. Докрутилась. Видимо, что-то отразилось на моем лице, потому что Локсли прищурился. — Ты же не думаешь, что это я ее из ревности пришил? Нет. Этого я не думал. Локсли промышлял, обнося чужие квартиры. Уводил тачки. Принимал под разбор угнанные. Случалось, что и убивал. Доказать, правда, ни разу не удалось, но все знали. Да, Локсли был убийцей. Но, мать его, убийцей с идеями. Этот придурок воображал себя филантропом и меценатом. Подкармливал местный пролетариат. Один раз всю выручку с дела детскому благотворительному онкофонду отдал. На площади стоят большие стеклянные банки для пожертвований. Туда обычно монеты бросают иногда бумажки — долларов до десяти. Волонтеры пришли утром мелочевку повыгребать — и охерели. Банки были доверху забиты деньгами. Аж крышки повыпирало. А неподалеку маячили Скарлет и здоровяк этот, Маленький Джон. Караулили. Вдруг так любимый ими пролетариат решит, что деньги на выпивку — это круче, чем деньги на химиотерапию. Это было бы трогательно, если бы за пару дней до этого я на труп не выезжал. Директор мебельной фирмы. Женат. Двое детей. Должен был уехать с семьей на Гаити, но задержался — дела. Ночью услышал голоса в гостиной, взял биту и пошел вниз. Горло ему от уха до уха перехватили. На ковер ступить было нельзя — кровь под ботинками хлюпала. И паркет вздулся. Вынесли всю технику, ювелирку, столовое серебро, обчистили домашний сейф — там несколько тысяч было. Но все — из лучших побуждений, конечно. Больные дети — это святое. Так что я был уверен — Локсли шлюшку эту не убивал. Это не благородно. Вот мужика из-за телека и серебряных вилок пришить — совсем другое дело — Если бы ты хотел убить Бертеро из ревности, то сделал бы это два года назад, а не сейчас. Ты же вроде как теперь женат. Так что расскажи мне подробнее об оккультизме. Чем именно она увлекалась? — Да хер ее знает. Ерунда какая-то. А что? Ее в жертву принесли? Тьфу ты. Не допрос, блядь, а викторина. Приз «Долбоеб года» точно мой. — Нет. Ее оглушили и удавили. — Августовский гастролер, да? Есть подозреваемый? Хоть кто-нибудь? Па-ба-ба-бам! Приз в студию! — Локсли, я не пойму: я тебя допрашиваю по убийству, или ты меня? — Да я просто спросил! — В газетах ответ прочитаешь, когда дело закроем. — Ага. Таинственный злодей опять ускользнул из рук правосудия! Десятый год это читаем. — Отъебись. Мы делаем все, что можем. — Херово делаете. А то бы этот псих давно сидел. — Да уж. Кому это знать, как не тебе. — Ты на что это намекаешь? — Угадай. Локсли, давай к делу. Что там по оккультизму? — Слушай, ну это когда было-то. Да я особо и внимания не обращал. Мало ли какие тараканы у кого в голове. Ну да. Ладненькая жопка интересовала тебя намного больше тараканов. Конечно. — И все же напрягись. Локсли напрягся. Между бровями у него залегла глубокая морщина. — Это... Духи там всякие. Контакт с потусторонним миром. Голоса демонов, все такое. Зелья. Лилит рассказывала, что любого мужика опоить может, чтобы за ней бегал. Травы там нарвать в полнолуние, кровь, кажется. Из голубя. Еще какое-то дерьмо. Проварить, заклинания прочесть — и все, любовь до гроба. Это точно. До гроба. Все — до гроба. И любовь, и ненависть. Богатство и бедность, здравие и болезнь. Жизнь — она до гроба. — И как? Пробовал это дерьмо? — Ага. — И? — Так дерьмо же. Зашел за угол и проблевался. — Может, поэтому и не сработало? — В смысле? — Ну, с Бертеро ты же разошелся. Вернулся к рыжей своей. — Марион Лифорд. Она тебе не рыжая. — Извини-извини. Леди Лифорд. С кем-то Бертеро по оккультике общалась? — Э-э-э-э... Были какие-то. Собирались вечерами. Песни пели. — Имена помнишь? — Нет. Потом она к де Беллему шляться начала. Говорила, он ее духовный наставник. О! Наконец-то имя! Поверить своему счастью не могу. — Это который лавку на набережной держит? — Ага. В платке вечно ходит, как шахид. У них потом вроде как закрутилось. Когда мы разошлись. Лилит рассказывала, что достигла с де Беллемом духовной близости. Насколько я Лилит знаю, без физической там никак не обошлось. — То есть Бертеро говорила, что де Беллем — ее любовник. — Ну не прямо вот так. Просто я же Лилит знаю. Там близость всегда со снятых трусов начинается. По-другому она не умеет. Логично. Будь ты хоть духовным гуру, хоть далай-ламой, достигшим просветления — но когда молоденькая смазливая девчонка тянет тебя в койку, уже не до чакр. — Понял. Локсли замялся, переступил с ноги на ногу. — Слушай, Гизборн... Я тут подумал. Если что — ты обращайся. Ну побеседовать там если с кем-то надо, информацию собрать. Мы поговорим, разузнаем. Этого психа надо поймать. Мы поможем. Ух ты, как благородно. Прямо Робин Гуд, ни дать ни взять. Защитник угнетенных. Если бы еще хабар Хэрну не сдавал, вообще бы красиво было. Продолжение этой цепочки круговорота бабла в природе — мет и белый, которые Хэрн завозит в город. А потом это дерьмо расползается по улицам. Что полегче — в клубы, что потяжелее — в закладки и карманы барыг. — Да. Я учту. *** Белые камни набережной, впитавшие зной полуденного солнца, дышали жаром. Воздух над ними дрожал и переливался, как жидкое стекло. От воды несло йодом, тиной и тухлой рыбой. Вечером к берегу прибило медуз, и теперь зловонная слизистая масса устилала песок. Рядом с лавкой де Беллема росли олеандры. Их приторный аромат, смешиваясь с запахом разложения, оседал на коже, лип к небу. Я сплюнул на тротуар. Капли слюны, упав на камни, исчезли стремительно, словно на сковороде. В лавке было прохладно. Царил полумрак, играла музыка — что-то тягучее, сонное, восточное. Со стен на меня пялились из банок дохлые змеи, ящерицы и пауки. Интересно, это они в спирте плавают или в формалине? — Что-то хотите приобрести или просто любопытствуете? Я вздрогнул. В черном балахоне и бурнусе де Беллем был абсолютно неразличим на фоне бесконечных драпировок, украшающих стены. — Любопытствую. Расскажите мне об Анне Бертеро, — я помахал в воздухе значком. Де Беллем повел длинным носом и подошел ближе. Двигался он странно, рывками, будто жук-палочник. — Позвольте взглянуть. — Пожалуйста, — ткнул я ему в физиономию значок. — Теперь я могу услышать ответ на вопрос? Де Беллем уселся на низенький топчан, сцепил пальцы. Вид у него был таинственный и многозначительный. Не думаю, чтобы представление предназначалось именно мне. Наверняка это уже была привычка. — Да... Конечно... — голос де Беллема взлетал в конце каждой фразы, словно у медиума из дешевого ужастика. — Это была дивная девочка... Ищущая, стремящаяся... — Кажется, вы меня с кем-то путаете. Например, с покупателем. С кем-то, кто интересуется всем этим мистическим дерьмом. Мне не нужно представление. Мне нужна информация. Де Беллем моргнул, насупился. Отрешенность исчезла с его лица, будто пыль, стертая влажной тряпкой. — И что вы хотите знать? Подвывания тоже исчезли. Слава тебе, боже, за милости твои. — Все. Чем она занималась, с кем общалась, в каких вы были отношениях. — Вероятно, большую часть ответов вы уже знаете. Впрочем, неважно. Давайте по порядку. Занималась она здесь разным. Принимала товар, расставляла его, убирала в лавке. Иногда обслуживала посетителей — ей это нравилось. — В каком смысле — обслуживала? — Что? Ах, нет, что вы. Не в этом. Консультировала, продавала — все в таком ключе. Общалась... Да ни с кем не общалась. Кроме меня, конечно. К Мизи еще заглядывала — это в конце улицы, вы поймете. Лавчонка в самом дурном вкусе. Продают хлам — и по баснословной цене. Удивляюсь, как Мизи еще не прогорела. — Вы знаете, где Бертеро жила? — Конечно. Здесь. Над магазином — квартира. — Ваша? — Да. Я понимаю, что вы хотите спросить. Да, мы были любовниками. Я ее не соблазнял, не думайте. Скорее она меня. Девочка действительно что-то искала — и решила, что я могу указать путь. — И вы, разумеется, указали. — Да. Я дал ей работу и зарплату, научил общаться с людьми. Лилит ушла с панели. Вы знаете, что Анна всем говорила, что ее зовут Лилит? Глупая фантазия, хотя и трогательная. Анну влекло все экзотическое и таинственное. — Но вы же не ограничились обучением. — Естественно, нет. А что? Анна — совершеннолетняя. И в этой истории я точно не Мефистофель, соблазняющий невинную Маргариту. — А разве Маргариту соблазнял Мефистофель? — Спорный вопрос. Кто наносит удар — убийца или тот, кто вдохновил на убийство? Но в любом случае инициатором близких отношений был не я. Анна была благодарна мне. Она восхищалась мной. Вероятно, зря — она видела то, чего нет. Но все же. И увы, Анна не умела дать ничего, кроме секса. — Я понял. Почему вы не разыскивали Анну, когда она пропала? — Но откуда же мне было знать? — Вы вместе жили. Сложно не заметить, что человек, делящий с тобой постель, пропал. — Нет, что вы. Мы не жили вместе. Анна ушла месяца два назад. — Куда? — Я не знаю. У Анны были деньги — она откладывала зарплату. За жилье, конечно, не платила, за еду тоже. Так что вполне могла снять квартиру или номер в мотеле. — Почему она ушла? — Разочаровалась. Видите ли, я вовсе не тот, кем она меня воображала. Я не вызываю демонов, не предсказываю будущее. Я просто владелец лавки. Немного фокусник, немного психолог. Все это, — де Беллем обвел руками полки, — своего рода плацебо. Люди покупают мистические товары, чтобы обрести уверенность и утешение. Я им могу дать и то, и другое. Но вот чудес, увы, не творю. — А раньше Анна этого не понимала? — Увы, нет. Она придумала себе образ таинственного мага и не хотела с ним расставаться. А когда мечты рухнули, разбившись о реальность, обиделась. Сказала, что если захочет продавать игрушки, — пойдет в «Макдональдс» детям «Хэппи Мил» впаривать. — Вы поссорились? — Нет. Анна, конечно, покричала немного, но быстро успокоилась. А я... Я был огорчен. Анна хорошая девушка. Талантливая, яркая. Покупатели ее любили. Мне было жаль, что она уходит. И как владельцу лавки, и как мужчине — если вы понимаете, о чем я. Но тут уж ничего не поделаешь. Молодые должны искать свой путь. Да. Точно. Особенно когда этот путь заканчивается под мостом, на засранном берегу. Странная была эта Бертеро. Словно привидение. Шла по жизни, никого не касаясь. Ни связей, ни друзей, ни знакомых. Какую нить ни потяни — все оборваны. Можно подумать, что единственная цель ее существования — умереть на пустыре, упасть в воду и проплыть десяток миль по реке. Чтобы там ее нашел бомж, спустившийся под мост отлить. Херовая, в общем, цель. *** К лавочке Мизи я решил пройтись пешком. Высоко в небе кричали чайки, ветер гнал по набережной окурки и лепестки олеандров. Я выбил из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и затянулся. Кто же он такой, этот убийца? Почему девушки ему доверяют? Кому вообще люди доверяют? Почтальонам. Врачам. Полицейским. Пожарным. Но врачи, пожарные и почтальоны ездят в форме только по службе. С чего бы девушкам садиться в карету скорой помощи? А вот полицейский, кстати, вполне годится на роль маньяка. Он может предложить помощь, и девушка ее наверняка примет. Или попросить проехать с ним... да куда угодно проехать. И девушка согласится. И из машины выйдет, и спиной повернется. Может, правда кто-то из наших? Как бы проверить-то... И кстати, почему всегда в августе? Это что-то личное? Или из-за жары? Ветер трепал полуоторванную афишу. «Цир...» «Только неде...» «Незабыв... шо...» Из трепещущих обрывков мне весело подмигивал безумный глаз клоуна. Я остановился. Что-то такое было в этой афише. Что-то важное. Я подошел ближе, придержал руками бьющуюся бумагу. Кроваво-алые буквы вопили на желтом фоне. Цирк Веселого Рокко. Только одну неделю, не пропустите наше представление. Незабываемое шоу. Клоуны, силачи, акробаты, дрессированные собаки, обезьяны и голуби. Все как всегда. Из года в год — одно и то же. Мысль снова мелькнула, вильнула хвостом и исчезла. Да что ж такое-то. Омерзительное ощущение. Смесь раздражения, растерянности и неловкости. Будто сел в такси, шаришь в карманах — а денег нет. Хотя были. Я уставился на афишу. Так. Клоуны. Два уродливо размалеванных мужика. Пучки рыжих волос торчат из-за ушей. Силачи. Грузный немолодой мужчина в полосатом трико небрежно покачивает гирей. Акробаты. Три девчонки в балетных пачках. За спиной поблескивают прозрачные крылышки. Из полиэтилена, наверное. Животные. Всегда одни и те же. Хотя нет. Не те же. Раньше была коза, сейчас нет. Куда козу дели, изверги? Сожрали, что ли? Это было где-то здесь. Было. Здесь. Было. Я напрягся и прищурился от почти физического усилия. Нет. Ушло. Я швырнул бычок в урну и вытер руки. Чертова афиша была пыльной, как ботинки разносчика пиццы. *** Лавчонка у Мизи действительно была крохотной. И такой потрепанной, что казалась ненастоящей. Словно декорация к фильму о тяжелой судьбе социальной угнетаемых слоев населения. Внутри все было так же печально, как снаружи. Тоже сушеные тараканы, куриные и кроличьи лапки, шкурки ящериц и змей. Только не в банках, а прямо так — в связках. Видимо, выделка оставляла желать лучшего, и в помещении витал легкий запах разложения. Ядреный аромат полыни и еще каких-то травок почти забивал этот душок, но не до конца. Он звучал приглушенно, но явственно — как плач из-за закрытой двери. — Эй! Тут есть кто? Эй! — Не ори. Я вздрогнул — второй раз за день. Я снова не заметил владельца лавки. Точнее, владелицу. Это у них хобби такое, что ли? Пугать клиентов. Это повышает продажи? Мизи сидела в кресле-качалке, такая же древняя и ветхая, как и магазинчик. Стянутые в пучок реденькие седые волосы, засаленное платье, морщинистая кожа цвета кофе с молоком. Я на секунду замешкался, пытаясь определить даже не национальность — расу. Негритянка? Гаитянка? Индианка? Наверное, всего понемногу. — Полиция, мэм. Я хотел задать вам пару вопросов об Анне Бертеро. — Сейчас? — Я не вовремя? — А сам как думаешь? Вовремя — это месяц назад было, — Мизи затянулась тонкой коричневой сигаретой и выдохнула облачко едкого дыма. — Сейчас что уже спрашивать? — Да. Наверное, вы правы. Но все же. Расскажите мне об Анне. Старуха затянулась, прикрыла глаза. Веки у нее были тонкими и полупрозрачными, как у птицы. — Девочка хотела силы. У девочки был дар. Но крохотный, совсем крохотный. Для силы такого не хватит. — Вы хотите сказать, что Анна хотела научиться... вот этому вот? То есть магии? — Я хочу сказать то, что сказала. Девочка слышала голоса, но не могла им следовать. И заставить их замолчать тоже не могла. — Анна слышала голоса? Мизи открыла один глаз — живой, черный и блестящий. — Мы все их слышим. Так или иначе, рано или поздно. Где-то они звучат громко, где-то чуть шепчут. — О чем вы... Внутренний голос? Вы о нем? — Сходи ночью на кладбище. Закрой глаза и постой смирно. Даже такой чурбан, как ты услышит шепот. Мне же голоса будут кричать. Ого. Да, это не де Беллем. Шизофрения, вероятно, сдобренная деменцией, — тот еще коктейль. — Чтобы справиться с голосами, нужна сила. А чтобы пользоваться их советами — знания. Мир жесток. Ты или хищник, или дичь. Или ты съешь, или тебя съедят. Если силы мало, нужно знать, куда ступать, чтобы дойти до цели. От белой курицы брать перо или от черной. Рубить лапу живому кролику или мертвому. Колоть ягоды стальной булавкой или медной. Ошибешься — и на твой вопрос ответит кто-то иной. Кто-то голодный. — Послушайте, это очень увлекательно, но я пришел за другим. — Анна слышала голоса. Он слышит голоса. И ты услышишь. Когда они заговорят — приходи ко мне. Я дам тебе перо. Ты зашьешь его в подушку, и голоса умолкнут. — Ага. Да. Спасибо. Конечно, — я пятился к выходу, растягивая губы в вежливой улыбке. — Обязательно зайду к вам, если что-то услышу. Мизи поднесла сигарету к губам. Рука у нее была такая же сухая, как птичьи лапы, раскачивающееся над прилавком. — На перекрестках кровь на дерево не лей. Запомни. — Да. Я запомнил. Всего хорошего. Запомнил. Я вывалился на обжигающе-белую улицу и глубоко вдохнул. Чертова безумная старуха. А ведь напугала же! Кровь не лей. На дерево. На перекрестке. Очень актуальный совет. Теперь я понимаю, почему Мизи столько платят. Де Беллем бабульке в подметки не годится. Все равно что видео на YouTube против Спилберга. Сильна старуха, ох сильна! *** Старые дела пахли пылью и сыростью. Бумага пожелтела и набухла, кое-где по ней расползались зеленоватые пятна грибка. Я открыл окно, чтобы ветер развеял едкий, вышибающий сопли аромат. Увы, надежды не сбылись. Я достал салфетку и высморкался. Так. Четыре года подряд — по трупу. Потом перерыв. Чистый август — или не нашли тело? Затем снова три года подряд трупы. Опять перерыв. Еще два убийства — и вот то, с которым я ебусь. Что из этого можно выкрутить? Я отхлебнул остывший кофе. Перерывы. Может, тела унесло течением или их, скажем, крокодилы зажрали. А может, наш гастролер уезжал. «Сделать запрос на сходным эпизодам в базу» — нацарапал я на стикере и шлепнул его к перегородке. Типаж жертв. Темноволосые девушки среднего телосложения. Лица круглые, глаза — темные. Единственная светловолосая жертва — Эбигейл Раскин. Подкрасилась за три дня до убийства. Этот придурок наблюдает за жертвами? Присматривается к ним? Надо найти хоть кого-то, кто бы наблюдал за Бертеро. Может, влюбленный задрот из соседнего номера или соседка, которую громкая музыка бесила. Неважно. Они могли заметить человека, отиравшегося неподалеку. Или машину. Август. Почему именно в августе? У этого психа мама в августе умерла? Его девушка бросила? Любимая собачка сдохла? Что у нас в августе такого? Жара. Туристы. Москиты. День основания города. У католиков — Успение. У евреев — Тиша-бэ-ав. У иеговистов... ну, у этих каждый день праздник. Я разглядывал черно-белые снимки. Тела, тела, тела... В джинсах и платьях, волосы сколоты или распущены. Не тронутые разложением лица и опухшие, раздувшиеся от воды. Взяв в руки очередное фото, я замер. Ощущение, что разгадка — вот она, совсем рядом, накатило на меня с новой силой. Я вытаращился на снимок. Девушка лежит на берегу. Светлые брюки, крохотный топик. Правый глаз странно провален — видимо, его выели рыбы. Лицо от этого кажется несимметричным, смятым, словно картонный стакан. Не то. На берегу: у воды бутылка, на траве — какие-то пакеты. Камни, палки. Обычный мусор. Не то. Ботинки и кусок штанов одного из полицейских. Не то. Что-то металлическое, бликует в объектив. Кажется, край бампера машины. Не то. Вдали — телеграфный столб. За ним — полусухое дерево. Я, не глядя, нашарил стакан и отхлебнул. Телеграфный столб. Телеграфный столб...К нему что-то приклеено. Что-то прямоугольное. Я прищурился. И понял. Афиша. Букв было не разглядеть, лица превращались в крохотные смазанные пятна, но я был уверен, что знаю ее содержание. Клоуны. Силачи. Акробаты. И, конечно, дрессированные животные. Это, блядь, долбаный цирк! *** Дальше было просто. В мэрии я узнал телефона администрации шапито. В администрации шапито узнал, где сейчас колесят, мать их, артисты, и как до них дозвониться. И уже через час я ехал в Грин Ривер, с трудом удерживаясь, чтобы на капот гирлянду не шлепнуть. Светофоры бесили до скрежета зубовного. Просто! Как все просто! Долбаный, мать его, цирк! Конечно, девушки не боялись. Они ведь были знакомы с человеком, приглашавшим их в машину. Потому что видели его на сцене. Значит, это не клоун — этих парней без грима не узнать. Не акробаты — они под куполом больше вертятся, лица не разглядишь. Не дрессировщик — все на животных смотрят, а не на его рожу. Хотя, конечно, вероятность есть... Но вряд ли. Значит — атлет. Неужели все девушки были на представлении? Какова вероятность такого совпадения? Сто процентов, я кретин! Те, что не были на представлении или не узнавали гастролера — и не садились в машину! Они живы, и я о них никогда ничего не узнаю. Но трясти всех. Сверять по годам. Перерывы в серии — вероятно, тогда гастролер с этим цирком в турне не ездил. Может, присоединялся к другой труппе. Тогда проверить, не было ли сходных эпизодов в тех городах, куда он заглядывал в августе. Черт. Черт-черт-черт. А ведь я мог доехать до лавочки Мизи на машине. И не увидел бы афишу. Блядь, как же полезно ходить пешком! *** Администратор оказалась невысокой пухленькой женщиной. Меньше всего она походила на работника цирка. Скорее на официантку. Или бухгалтера в затрапезной конторе. Хотя, в общем, именно им она и была. Бухгалтером в затрапезной конторе. — Я вас жду. Дебби Фрэнсис, — женщина протянула мне маленькую ладошку, мягкую, как кошачья лапка. — Гай Гизборн, — осторожно ответил я на рукопожатие. — Пойдемте ко мне в кабинет, там будет удобнее разговаривать. — У вас есть кабинет? — удивился я. Почему-то это казалось странным. Дебби захихикала, прикрыв рот ладонью. — Это удивительно, но есть. Не все в цирке круглое. Идемте же. Она направилась вглубь палаточного лагеря, ловко переступая через натянутые распорки. Я двинулся за ней, с каждым шагом погружаясь в детство. Пахло жареными пирожками, попкорном, карамелью, опилками. И дерьмом. Кабинет Дебби располагался в фургоне. Там были стол, стулья и даже ящики с картотекой. — Кофе? — Нет, спасибо. Миссис... — Мисс. — Простите. Мисс Фрэнсис, расскажите мне о вашем тяжелоатлете. Фрэнк Симмонс, если не ошибаюсь. — Да. Мистер Симмонс — чудесный человек. Работает у нас уже давно. А что случилось? У него неприятности? — Пока не могу ответить на ваш вопрос. Расскажите, он постоянно у вас работал? Или разрывал контракт? — Скорее, не продлевал. У нас годичные контракты, достаточно просто не подписать в сентябре бумаги. Сейчас я посмотрю, — Дебби подошла к шкафу и выдвинула ящичек с буквой «С». — Вот. В прошлом году Фрэнк у нас работал. В позапрошлом — тоже. В две тысячи пятом был перерыв. До этого... Да вон же он, Фрэнк! В машине! Погодите, сейчас я его позову, пока не уехал, вы сами все расспросите! С неожиданной для ее веса легкостью Дебби метнулась к двери. Я — тоже. Но я был вторым. Влетел в мягкую теплую спину, уперся руками в косяк, чтобы не вытолкнуть Дебби наружу. — Фрэнк! Погоди, Фрэнк! — Стоять! Полиция! Старенький, годов девяностых «Додж» плюнул щебенкой из-под колес, вылетая на дорогу. Я бросился к машине. *** Идиот! Чертов идиот! Нельзя же было вот переться! Конечно, он все понял! Он маньяк, а не дебил! Чертов я идиот! Тормоза визжали на поворотах, колдобины били в днище, и руль рвался из рук. Полноприводный «Додж» пер вперед, лихо влетая в ямы, раскачивался и подпрыгивал. Я гнал за ним, машина клевала носом, и у меня лязгали зубы, а желудок бултыхался из стороны в сторону, как воздушный шарик, наполненный водой. Не доезжая трассы, чертов «Додж» вильнул в сторону и ушел на бездорожье. Я пер за ним, сшибая днищем кочки. Впереди показалась стена деревьев. Лес. Черт. Лес. Сейчас этот сукин сын уйдет на грунтовую дорогу — и хер его поймаешь! «Додж» дернулся, его мотнуло вправо и занесло. Симонс затормозил и вывалился из машины. Упал, вскочил и рванул к лесу. — Стой! Стрелять буду! Стой! Я бросился следом, на ходу выдергивая из кобуры револьвер. Какого хера я не ношу пистолет? Шесть патронов! По движущейся мишени! У меня руки трясутся, мать твою. Шесть патронов! Я что, блядь, ебаный Клинт Иствуд?! — Стоять, сука! Ага. Так он и послушал. Симмонс был длинноногий, но тяжелый. Бежал он грузно, неуклюже растопырив локти, но не забывал, гнида, вилять из стороны в сторону. И у него была фора. — Стой! Говорят, медведи хорошо бегают. Кажется, не врут. У Симмонса отлично получалось. Я остановился, расставил ноги и двумя руками поднял револьвер. Дуло раскачивалось, словно незабудка на ветру. Мать твою! Я глубоко вдохнул, расслабил кисти, досчитал до трех... Выстрел! Пуля ушла куда-то вверх и влево, на землю свалилась сбитая ветка. Мимо! И снова! И снова! Симмонс мчался так, словно за ним гнались все адские силы. Наверное, это должно было мне льстить. Вот только нихуя не льстило. Я сосредоточился. Мир сузился до одной спины, синий шелк рубашки заполнил поле зрения. Я вдохнул. Выдохнул. И выстрелил. Симмонс кувыркнулся, словно ему сделали подсечку. Они еще бежал. Ноги дергались, загребая пыль, руки скребли землю. Я медленно пошел вперед. Симмонс лежал, раскинув руки, на коротко стриженном затылке виднелась аккуратная черная дырочка. Надо же. Все-таки промазал. Я целился в спину. — Эй, Симмонс! Ты жив? Пальцы дернулись, царапая землю. Я отпрыгнул. Потом снова шагнул вперед. — Симмонс? Эй! Я пихнул его ботинком в плечо — раз, другой. Симмонс, огромный и грузный, не шевелился. Я наклонился и перевернул его навзничь. Лба и переносицы у Симмонса не было. Осколки кости выгнулись наружу, выдавленные пулей. В дыре я видел что-то я видел что-то мягкое, серо-розовое, дрожащее, как желе. Это мозги. Мать твою. Я вышиб ему мозги! Буквально! Я сглотнул кислую слюну. Боже. Я никогда никого не убивал. Симмонс лежал на дороге. Точнее, на развилке. На перекрестке, если это можно так назвать. Перекресток двух тропинок. Его голова почти касалась корней дуба. Кровь забрызгала поросшую голубоватым мхом кору, и мозговое вещество походило на желе в вишневой глазури. На перекрестках кровь на дерево не лей. Твою мать. Желе в глазури. Кто-то вздохнул у меня за спиной, сыто и удовлетворенно. Довольное фырканье шевельнуло волоски на затылке. Я отскочил в сторону — подальше от трупа. И меня стошнило. *** Я их слышу. Голоса. Днем они шепчут — едва слышно, словно волны в штиль. Ночью — кричат. Что-то просят и требуют, задыхаясь и захлебываясь. Я их не понимаю. Ни слова. Я стараюсь не слушать. Пью виски, мешая его с пивом. Накрываю голову подушкой. Вот только это нихера не помогает. Голоса не снаружи. Они внутри. На перекрестках кровь на дерево не лей. Не лей. Прошел май, затем июнь. Голоса все громче. Они касаются меня изнутри, гладят стенки черепа, теребят, словно назойливые пальцы. Я их не слушаю. Не лей. Сейчас июль. Скоро август. Я думаю: может, дело было не в Симмонсе? Может, это голоса? Они живут здесь. Они зовут — того, кто слышит. На перекрестках кровь на дерево не лей. Скоро август. Я боюсь. Боюсь, что найдут тело девушки. Среднего роста, темноволосой. Лицо круглое, глаза темные. Девушки, которую оглушили тяжелым тупым предметом, а затем удавили. Я каждый день проверяю бардачок и карманы. Ищу тонкую прочную веревку. Ее нет. Пока. Девушка ведь сядет ко мне в машину. Я полицейский. Все верят полицейским. *** Я ходил к Мизи. И обнаружил на месте лавки выгоревший остов. Старая проводка, сказали пожарные. Ничего не поделать. Бывает. Мизи скончалась в больнице через неделю после пожара. Не от ожогов. Просто сердце. Перенервничала. Ничего не поделать. Бывает. Август. Скоро август. Я боюсь.