Рабочие будни

Во рту сухо, как в овине. И вкус такой же. Пыль, сено и мышиное говно. Боже, ненавижу похмелье. Я бы вообще не пил — но на эту ж гадскую жизнь трезвыми глазами смотреть нельзя. Повылезут. Вот интересно, де Рено так пялится по природной склонности или из экономии? Кусок в горло не лезет. Уставится эдак вот — с прищуром и улыбается тонко, значительно. А ты как-то вот сразу понимаешь, что подбородок у тебя в жиру, на губах — крошки, а под ногтями — черно. И в носу еще свербеть начинает. И чихнуть нельзя — весь стол заплюешь. И не чихнуть нельзя — удавишься нахрен. Непреодолимое, мать его, противоречие. А он все смотрит. И улыбается. Сука. Поручения на день — моя любимая часть. Бодрит. И настраивает на правильный лад. С утра так хуев за воротник напихают, что потом весь день птичкой летаешь. И жизни радуешься. Вот что бы ни случилось — радуешься. Подпруга лопнула? В носу болячка? Караульные упились до бесчувствия? Хуйня. Все хуйня. Вот де Рено слушать — это да. Это погано. А остальное — так, мелочи. Капли говна на радужных витражах жизни. Как же я люблю свою работу. Вот всей душой люблю. Аж сердце от счастья заходится. Зашел в караулку — и вступил в блевотину. Точного кого-то с перепоя полоскало. Хотел героя найти и награду вручить — так не нашел же. У всех зенки красные, морды потные. Перегар в караулке — мухи на пол валятся и дохнут. Пьянь чертова. Понабирали в стражу деревенщину. Службу нести — это тебе не овец в хлеву ебать. Попробовал козотрахам похмельным истину сию донести. Не донес. Расплескал, блядь. Так хоть по морде донес. Не каждому, но через одного — точно. Нет, не доживу я до старости. Помру во цвете лет. Восторга не вынесу, сердце встанет. Ну или на блевотине поскользнусь и убьюсь нахуй. Тоже вариант. Пришли два мужика. Принесли дохлую курицу. Положили мне на стол и попросили рассудить по справедливости. Курица дезертировала из курятника, проникла в огород противника и учинила там потраву великую. Грядку с молодой морковкой склевала. А что не склевала, то погребла. Владелец грядки вражескую птицу углядел и мотыгой по хребту переебал. Морковка от того наново не выросла, а курица — сдохла. Кому теперь вира положена? Куровладельцу — за смерть несушки? Или огороднику — за злодейскую потраву? Мужики сопели, серьезно супились и пихали курицу по моему столу, пачкая доски кровью. Я глубоко вдохнул. Зажмурился. Сосчитал до десяти. И приказал выпороть обоих. По справедливости. Я еще, блядь, дохлых кур не делил. Пришла Рыжая Марта. Рядом с ней болтался какой-то заморыш, похожий на выкидыш белки. Заморыш сказал, что Марта сперла его кошель. Марта сказала, что кошеля сразу не было, а беличий выкидыш ей должен две монеты за труды. Заморыш заверещал — точь-в-точь как белка. Разве что не зацокал. Марта завопила. Потом пошли врукопашную. Я выбрался из-за стола, примерился и, ухватив поединщиков за шкирки, раскидал по разным углам комнаты. Заморышу еще и пинка дал — в назидательных целях. Марта — девица с понятием. На передок слаба, но чужого сроду не брала. Отобрал у заморыша фибулу с плаща и отдал Марте. Совокупляться с беличьим выкидышем задаром — это против всяких правил. И божеских, и человеческих. Прибежал ученик сапожника. Сказал, что мастер до сих пор дверь лавки не отпер, а от порога кровавые следы ведут. Поехали к сапожнику. Дверь была заперта. Мы выбили. Посередине комнаты обнаружили труп. Тело отдельно, голова отдельно. Кровища так хлестала, аж балки потолочные забрызгало. Я поглядел на срез. Мышцы не порваны, кожа лоскутами не болтается. Ровненько, будто лондонский палач рубил. Мастерская работа. И на столе — лужа крови, три пустых кувшина, житная лепешка и луковица. Я понюхал кувшины — пиво. Спросил ученика, не приглашал ли мастер вчера друзей. Оказывается, приглашал. Соседа-скорняка. Он сапожнику кумом доводился. Пошли к скорняку. В очаге нашли обугленную рубашку. Не сгорела она. Мокрая от крови — вот и не сгорела. В углу — топор. Ручка обтерта, а под обухом тоже красное. И на пол натекло немного. Скорняк шлепал губами, как теленок, трясся и клялся, что утром курицу зарубил. Я взял его за грудки и постучал о стену — немного, до прояснения в мозгах. Тут скорняк и вспомнил, как оно все на самом деле было. Нет, не курица. Пошли с кумом пивка выпить. Слово за слово. Поссорились. А тут топор у стены стоит — ну прямо как бог послал. Сапожник задремал, голову на стол положил. Скорняк взял топор, замахнулся — и с одного удара голову куму оттяпал. Подчистую. Взял деньги, какие нашел, шкуры выделанные. И топор прихватил. Хороший же инструмент, ухватистый. Чего добру-то пропадать? Сапожнику ведь уже без надобности. Крючок на дверь изнутри ножом накинул. Зачем — бог его знает. Может, чтобы на самоубийство подумали. Пришла нищенка. Принесла детский труп. Дня два, не больше. Тельце маленькое, сморщенное, сине-багровое, облеплено очистками и гнилыми капустными листьями. Мальчик. Я поворочал голову на тоненькой шейке. Вроде целый, позвонки не сломаны. Может, конечно, родился мертвым или сам божьей волей скончался. Но отчего тогда не похоронить по-людски? Зачем к свиньям в корыто кидать? Если бы нищенка в кормушку не сунулась, так бы и зажрали — с костями. И следа бы не осталось. Просто так тело прятать не станут. Я приказал позвать лекаря. Пускай ищет, отчего младенец помер. Такого придушить — как котенка. Накрыл лицо рукой, подержал — и готово. Надо завтра повитух опросить. Кто в городе был в тягости — так, чтобы роды скоро? А потом проехать и посмотреть, у всех ли дети в наличии. Которая ребенка показать не сможет — та и виновна. А уж в чем именно, пускай суд разбирается. Мне без разницы. Сам младенец помер или помогли ему — главное-то все равно от этого не меняется. Тело в корыто выкинули. Не оплакали, не позвали священника… Если у мамаши щель свербит, младенец ей без надобности. Ей мужика подавай. Напился. Вглухую. Начал у де Рено, продолжил в трактире. Вино, пиво, потом опять вино. Кажется, я кого-то угощал. Кажется, меня тоже угощали. А может и нет. Не помню. Девица какая-то была. Рыженькая. Сиськи — как вымя у коровы. Ее прижмешь, а она хихикает. Дура дурой. Вот ничего от вечера не осталось. Пустота. Тьма египетская. А во тьме — хихиканье это кретинское и сиськи. Может, мне это приснилось? Не знаю. Проснулся. Во рту сухо и мерзко. Вкус такой, будто туда куница насрала. Голова трещит, в висках ломит. Ненавижу похмелье. Я бы бросил пить, правда. Но эту блядскую жизнь я ненавижу больше.