Дурная семейная традиция

— Вам нужно поговорить. С крестным. Хотя бы увидеться. Они сидят друг напротив друга с отцом, Люциус потягивает вино, Лилиас — огневиски, и старший Малфой уже не говорит ничего по этому поводу — просто молчаливо признавая: дети вырастают. Если повезет, конечно. Вот и его единственный сын — уже совсем взрослый. Хотя для отцовского взгляда, конечно, всегда вчерашний мальчишка, но война — она никого не щадит. Люциусу это очень хорошо известно. Лилиас выглядит усталым, бледное лицо осунулось и стало будто прозрачным, под глазами залегли тени, а на высоком лбу уже наметилась первая вертикальная морщинка между бровями. Придется ему отвечать. — Мальчик мой. Нет. — Люциус тянет время, катает остатки вина в бокале. Слова подбирает — неохотно, это как камень на гору тащить. — Я не хочу его видеть в нашем доме. Под своей крышей. По крайней мере — сейчас. — Ты так совсем без друзей останешься. «Да уж. Спасибо твоей новой компании, сынок. Их усилиями». Этого Люциус не говорит, конечно — ставки сыграны, и его собственные оказались куда хуже. При таком раскладе не спорят. — Будь это более важный и выгодный контакт — возможно… — Люциус чуть морщится, при семье можно быть откровенным — Да что там, вероятнее всего, я переступил бы через себя и свои желания, но Северус сейчас не особенно полезен лично нам, а кроме того… — Это герой войны-то? — Лилиас усмехается с какой-то неприятной едкостью, когда только успел набраться всего этого, а также — завести манеру перебивать отца? Всегда ведь такой хороший был мальчик… Приходится вздохнуть с подчеркнутой и усталой укоризной. — Он предатель. — поясняет, наконец, свою мысль старший Малфой — мягко и веско, как только он умеет. С сыном приходится говорить его языком. И слово «предатель» — явно важное для его лексикона. В отличии от его собственного. Словечко на язык ложится легко и привычно, оно отдает то ли высокопарностью шавок ордена, то ли министерской казенностью. — Он легко бы поставил под удар всю нашу семью и такой человек… — Это не то, что обычно тебя волнует, отец. — Голос у Лилиаса почти так же мягок, он неплохой ученик, вообще-то, но в нем чувствуется упрямая и жесткая нотка. — И…если уж откровенно — еще и не то, что _тебе_ стоит ставить в упрек людям. Люциус едва заметно поджимает и без того тонкие губы. В интонации нет обвинения и Лилиас бросает на отца взгляд. Одновременно чуть виноватый и укоризненный. Он продолжает, тщательно подбирая слова, но смотрит в упор. — Он не подставлял лично нас, если ты об этом. Он предатель нашего бывшего руководства, да. Но ведь в какой-то мере я — тоже. А ты сам?.. Люциус молчит. — Он предатель. Но он _наш_ предатель. Разве не это — самое главное. Несмотря на формулировку, вопросительной интонации его сын явно не предусмотрел. Люциус молчит. — Разве нет вещей, за которые от тебя могли бы отвернуться твои близкие? Лилиас встает из глубокого кресла, отходит к окну с бокалом. Свет от камина отражается в хрустальных гранях, бликует на его длинных светлых волосах. Абсолютно прямые у Люциуса, у сына же его — слегка вьются на концах, совсем как у… — О чем ты, Лилиас? — чуть более строго и сухо, чем собирался. — Папа… Как умер дедушка? Повисает молчание. Лилиас вытряхивает сигарету из портсигара, закуривает. Не оборачивается. Просто ждет. И молчание тянется долго. У него успевает дотлеть почти половина сигареты. — Я смотрю на тебя и будто вижу Септимуса… — говорит, наконец, Люциус за его спиной то ли с усмешкой, то ли с отрешенной тоской. Его голос почему-то напоминает сейчас пепел на кончике сигареты, и Лилиас не отрывает глаз и не решается стряхнуть. Безжизненный прах на тлеющем воспоминании. Стрела, облетевшая землю, втыкается в спину стрелявшему. Ожидаемым возмездием, он говорит об этом с какой-то удовлетворенной горечью. — Пра? — голос Лилиаса, в противоположность, практически лишен эмоций. Будто они говорят о погоде или о том, что подадут домовики на ужин. — Да. Глаза другие и черты лица тоже. Но фигура, стать, взгляд…все его. Люциус говорит все это тихо, безжизненно почти и просто до смерти устало. Почти обреченно. Лилиас оборачивается все-таки и видит вдруг, как же постарел его всегда самый сильный и самый красивый отец. «Это все Азкабан», — думает он с внезапно нахлынувшей ненавистью, но тут в глазах Люциуса что-то сверкнуло и он рассмеялся — тоже хрипло, тихо и невесело. — Да, особенно сейчас это заметно… Родись ты в тот же год, что он умер — я, может, даже уверовал бы в переселение душ. Судя по взгляду отца — после нескольких бокалов вина он и так недалек от того, чтобы поверить. Ему жутко и он делает еще один глоток, прежде чем рассказать. *** Малфой-Мэнор 1969г. — Люций. Во всем доме только Септимус зовет его так. — Подойди ко мне. Он сидит в своем кресле не шелохнувшись, с ровной спиной, его трость с головой змеи небрежно прислонена к подлокотнику — небрежно, но у самой руки, в прямом доступе. Взгляд, несмотря на возраст и болезнь — все так же спокоен и цепок. Рядом с ним Люциус, как никогда, чувствует себя побитой собакой. Дедушка всегда за него заступался. Без лишних сантиментов или ласки, но — всегда. Ясные, холодные глаза оглядели его с ног до головы, Септимус кивнул на пуфик рядом с креслом и Люциус сел на пуфик. — Что с тобой, Люций? Это звучит скорее требовательно, чем с участием, но Люциус рассказывает ему все. Он говорит почти четверть часа, один, его не прерывают ни словом, ни жестом. О том, как срывается на нем Абракас, о том, как ему не хочется возвращаться на каникулы домой, о вскрытых письмах и несправедливом наказании. Он злой и встрепанный подросток и неизвестно, чего в его словах больше — обиды или темной, назревающей уже понемногу настоящей ненависти. Люциус замолкает и Септимус тянется к своей трости, одним четким движением — и палочка уже у него в ладони. Люциус сжимается, но он всего лишь приводит в порядок его волосы и новую темно-зеленую мантию. Сам Септимус выглядит с иголочки. Длинные, седые в платину волосы собраны в идеальной аккуратности хвост. Никогда, на памяти Люциуса, ни единого раза он не видел, чтобы его дедушка выглядел иначе. Прямая спина, спокойный жесткий взгляд, дорогая мантия темного бархата в безукоризненном порядке. Не так далеки еще те дни, когда этот человек держал свою семью под контролем так же спокойно и твердо, как сейчас держит в руке палочку. «Когда-нибудь я тоже стану таким», — думает Люциус с внезапной горячностью, но Септимус усмехается, убирая палочку, качает на что-то головой и треплет его по щеке легко. Ладонь у него сухая и узкая, она стала очень худой за последний год. — Ты другой, Люций. Но это хорошо. Люциус чувствует жар, приливающий к щекам и сокрушительную обиду, такую же резкую и горячную, как только что — восхищение. Неужели и дед не уважает его настолько, что читает его мысли, так же легко и небрежно, как отец — переписку? — Нет, мой милый мальчик, я не использую на тебе леглименцию, мне это не нужно. В глубине светлых глаз Септимуса плещется усмешка, но он не издевается, просто констатирует факт. Люциус чуть улыбается в ответ. — Я знал, о чем думают люди, еще задолго до того, как твой отец встретил твою маму, знаешь ли. — снова усмешка, септимус подпирает щеку ладонью, смотрит на него чуть мягче обычного. Внимательно смотрит. — А то, что ты другой — и правда по-своему хорошо. Подумай сам, будь ты больше похож на меня — выжил бы ты в этом доме, в твоем-то положении и при своем отце? Септимус говорит без обиняков, вот так вот просто, и так же просто продолжает, — Я выживал при нем, пока был сильнее и был главной семьи, а сейчас…ты видишь сам, что происходит. Ты пока что слабее своего отца, ты его сын, так что хорошенько усвой, что происходит тогда, когда… — Ты не слабее, дедушка! Люциус редко позволяет себе перебивать его на полуслове, но тут слова сами вырвались. Он запоздало прикусил язык. А мысли — непрошенные, но четкие, ясные и беспощадные — уже вереницей неслись у него в мозгу. «Ты ведь и сам об этом подумал чуть ранее, не так ли, Люц? Просто не дал себе додумать эту мысль до конца, она была неприятной и холодной, склизкой, как прикосновение щупальца к сердцу. Ты отвернулся и закрыл на нее глаза. Но до того, как ты переключился на то, что однажды ты станешь таким же — что ты подумал? «Он держал в своей власти семью». Не держит. Держал, в прошедшем времени. Дедушка…очень сдал за этот год. — Ты сам все знаешь, Люций. Я сильно сдал за последние годы. Наверное, это старость. «Наверное?». Слово царапнуло, оно выражало сомнение. Оно…давало варианты. И варианты эти скреблись в мозгу, слишком быстро обосновавшись там для того, что только что возникло. — Я ненавижу его. Отца. — Люциус сжимает кулак так, что аккуратно отполированные ногти больно впиваются в мякоть ладони, — Если он и с тобой начнет обходиться… — Не говори ерунды. — а вот это уже прозвучало куда жестче, чем чем все слова, сказанные ранее, — Ты _обязан_ видеть расстановку сил в доме. Твоя мать пять лет, как в фамильном склепе, больше некому за тебя заступиться, кроме меня, и даже я, возможно, уже скоро не смогу это сделать. Он говорит яростнее и жестче обычного, и взгляд у него на этих словах почти пугающий, но Люциус чувствует сейчас только подступающие к глазам горячие, душащие его слезы. Дед смягчается, гладит его по щеке ладонью. — Ты другой. И это хорошо, что ты другой. Может быть, на тебе это прекратится… Люциус сглатывает и все-таки кладет голову ему на колени. Септимус гладит его по волосам. Они светлые, как у него самого, как у всех в роду, только абсолютно гладкие. — Дурная семейная традиция. Что сын ненавидит отца. Вот и Абракас меня ненавидит. Смотри как оно бывает — в старости. Люби своего ребенка. Будь строг, но не жесток. Хорошо, что ты — не я, Люций. Прерви порочный круг. *** Через три года Септимус умер и занял свое место в фамильном склепе Малфоев. Через двенадцать лет Люциус узнал, что Абракас медленно травил Септимуса на протяжении последних шести лет его жизни — настолько аккуратно подобранными дозами и настолько разнообразно, включая еду, питье и испаряющийся при сгорании воск свечей — что причину не определили даже в Мунго. Еще через пять лет Люциус убил Абракаса посредством заражения драконьей оспой, как известно, особенно опасной для немолодых волшебников. Между первым и вторым событиями на свет появился Лилиас.