Ответ

Канда лежит на сочной зелёной траве. Над головой его синее бездонное небо. Где-то в этой могучей и сладостной выси поёт, заливается жаворонок. Канда лежит на траве. Ему кажется, будто всё это он уже видел. Будто лежал уже так же, закрывая рукой яркий солнечный свет, будто слушал высокий и звонкий птичий полёт, будто смотрел в это бескрайнее небо, пытаясь отыскать в нём, бездушном, жестоком, бога, который бы всё, что они пережили, хоть как-то объяснял. Канде хочется посмотреть ему в глаза. Посмотреть и услышать, что он так задумал, что это его воля, что всё это что-то да значит, что всё не в пустую. Но над головой поёт жаворонок, и никакого грома, ни одного божьего слова до него не долетает. Рядом сидит Шпендель. До Канды сквозь шум крови с трудом доносятся его причитания, однако Канда и без того знает их все наизусть. Он ухмыляется, прикрывая глаза, и делает ещё один очень тяжёлый вдох. Тело почти не слушается, руку поднять невозможно, больно так, что впору давно уже умереть, но Канда всё ещё жив. Кровь, густая, яркая, пропитывает тряпки, когда-то бывшие формой экзорциста, так быстро, что Канда морщится от неприятной липкости и холода. Аллен плачет. Поднимает на руки его безвольное тело, прижимает к груди, и всё стонет, причитает, ноет, ноет, ноет, но почему-то это Канду не злит, лишь немного смешит. – Пожалуйста, держись. Держись, глупый Канда… Шум постепенно стихает, и Канда переводит мутный от боли взгляд на чужие бледные губы, всё так же усмехаясь самой смерти в лицо. Слова Аллена долетают до него обрывками, но ему и не нужно знать, чего он бормочет. Всё ясно и так. Канда вздыхает и прикрывает глаза. Рыдания над ним тут же усиливаются, Аллен прижимает его ещё ближе к себе, слабо укачивая, и просит, просит его держаться снова и снова. Канда вдруг отмечает про себя, что и в самом деле хотел бы, пожалуй, умереть, чувствуя его запах рядом с собой. Тёплый, свежий, несмотря на всю грязь, кровь и пот, что льётся после прошедшей бойни ручьями. Боль постепенно сходит на нет, и Канда с трудом поднимает руку, чтобы положить её на огромную, зияющую рваную дырку в боку. Над ним потрудились на славу. То ли учёные, то ли сам Бог приложил свою руку к этому проклятому телу. Аллен всякий раз кричит так, будто каждая рана Канды отпечатывается на нём неизгладимым и вечно болезненным шрамом. Впрочем, его не удивило бы, будь это в самом деле так. Аллен же герой, мать его. Вечный герой, желающий спасти весь белый свет. Канда усилием воли заставляет себя поднять веки и взглянуть в серые, влажные от слёз глаза, полные страха и боли. – Не умирай… – шепчет Аллен, кусая губы, и слабо гладит его по растрёпанным опять волосам. – Не умирай, я прошу тебя, Канда… Почему-то тот вспоминает, как ещё утром Аллен был совсем не таким нежным. Горячим, страстным, жадным. И с каким рвением он оставлял отметины, тут же заживающие, на бледной шее, как он касался пылающими ладонями, как целовал, как смотрел в это время мутными серебряными глазами… Под ладонью его, через рваные тряпки одежды, чувствуется тонкая-тонкая кожа. Ещё минута – и всё зарастёт, не оставив следа. Канда усмехается обескровленными бледными губами, и снова пытается вздохнуть как можно менее болезненно. – Дурак, – шепчет он, заставляя Аллена дёрнуться и крепче прижать его к груди. – Сколько ещё раз тебе повторять… – голос у Канды хриплый, едва различимый, и потому Аллен даже наклоняется ниже, чтобы услышать его слова. – Я не могу умереть! И Аллен, поражённый, испуганный, отодвигает в сторону ладонь Канды, чтобы увидеть бледную кожу без каких-либо шрамов на ней, всю перепачканную в крови. – Юу… – шепчет он, и почти окончательно пришедший в себя Канда ухмыляется шире. – Только попробуй назвать меня так ещё раз. Я убью тебя, прОклятая горошина. А Аллен не слышит его. Только вдруг прижимает к себе так сильно, что Канде снова становится нечем дышать. И он смотрит в небо, задерживая дыхание. Ему кажется, будто он в самом деле заглянул Богу в глаза. И даже увидел свой личный долгожданный ответ. Седой, мелкий и жутко иногда надоедливый ответ.