Магия Старого Арбата

Бабье лето кончилось до обидного быстро, незаметно пролетев за какие-то три дня. Теперь косые солнечные лучи в морозно-голубом небе больше слепили, чем грели землю, и будто намекали, что ждать чудес до Нового года не стоит. Юра шёл, пряча замёрзшие пальцы в карманах и зарываясь носом в колючую шерсть шарфа. Мерзко и противно, но лучше уж так, чем потом месяц ходить с ещё более мерзким насморком. Всегда пёстрый и яркий Старый Арбат встретил десятком таких же пёстрых промоутеров в дурацких костюмах и с глянцевыми флаерами в руках. Тут и там художники расставляли свои мини-выставки, шаржисты доставали этюдники, музыканты распаковывали инструменты. Осеннее солнце подмигивало Юре с каждого зайчика на стёклах приземистых цветных домов, с каждого блика в блестящих витринах сувенирных лавок. Только ноги сами невольно ускорялись, несли его прочь от чужой суеты, быстрее-быстрее, прямиком к одному приметному погнутому фонарю неподалёку от крутой вывески-гитары с не менее крутой надписью «Hard Rock Cafe». Уже две недели Юра специально выходил из дома раньше и делал крюк через Арбат только затем, чтобы опять с недовольным фырком увидеть на краю дороги собравшуюся толпу, привычно протолкаться ближе к раскладному столику и снова ощутить это тянущее чувство в груди, рвущее надвое: залипнуть на волшебство рождения новой картины или на невероятные глаза под густыми чёрными бровями её автора? Молодой художник, как всегда, сидел на низком ящике перед наполовину закрашенным холстом и был полностью поглощён работой. Он ловко встряхивал баллончики с краской, перехватывал их обеими руками в белых тонких перчатках, хаотично покрывал бумагу смесью совершенно неожиданных цветов, затем мял их, царапал, растушёвывал и разбрызгивал поверх фона. Лицо парня почти целиком скрывал массивный респиратор, одни только глаза — раскосые, как росчерк кометы в небе, и тёмные, как летняя ночь, — внимательно и цепко следили за расцветающим новым пейзажем. Почему-то казалось, что эти серьёзные глаза как-то по-своему смотрят на мир, будто постоянно взвешивают, оценивают, ищут что-то. А когда находят, то помогают рукам создавать нечто настолько удивительное, что зрители охотно раскупают готовые работы, как горячие пирожки. Каждое утро Юра опаздывал на работу в кофейню, но каждый раз видел эти странные глаза и странные космические и урбан-пейзажи и не мог заставить себя уйти до тех пор, пока не начинала названивать Мила: «Ты где? Ты в курсе вообще, сколько времени? Допрыгаешься, Виктор тебя выгонит, даже я не помогу». Но пока телефон молчал, Юра продолжал завороженно следить за художником: тот выхватил из коробки под ногами новый баллончик, легко его встряхнул и поднёс к листу. Другой рукой взял длинную картонку в цветных разводах и приложил поперёк наброска. Пшикнул пару раз, повернул картонку, ещё брызнул краски. Юра стоял и гадал: что это будет? На звезду не очень похоже, но линии ровные, однотонные, пересекающиеся — паутина? Сад деревьев? Блики на воде? Но парень снова удивил — отнял картонку от бумаги, схватил другой баллончик, запылил место вокруг наброска красивым фиолетовым оттенком и несколько раз свёз краску пальцем наискось вбок. И Юра увидел на полотне огромный сверкающий мост между двумя реками — земной и небесной. Из ничего, из ниоткуда, словно только что все смотрели на бессвязные пятна краски, а художник повернул картину под правильным углом, и зрителям вдруг открылся вид на огромный сверкающий ночной город. Художник отставил готовую работу в сторону, с хрустом размял шею и рывком стянул респиратор. Всё те же высокие скулы, ровный нос и такая строгая линия губ, словно никогда даже не пыталась изогнуться в улыбке. Та же чёрная одежда, очевидно, из разряда «не жалко», хотя Юра бы такую кожанку берёг. Чёрная как смоль чёлка падала на глаза длинными прядями. Парень провёл по лбу тыльной стороной перчатки, и перепачканный в краске латекс оставил на смуглой коже такой ярко-жёлтый след, будто с одной из картин ему на лицо упала и сгорела звезда. — Ты что-то хотел? — раздалось так внезапно и близко, что Юра вздрогнул. Похоже, он слишком сильно завис, раз не заметил, как толпа зевак вокруг начала рассасываться, и рядом остались стоять всего несколько человек. Художник смотрел на него этими своими невозможными глазами и ждал. Чего ждал-то? А! Он же вроде что-то спросил... — Чего? — отмер Юра. — Ты хотел что-то купить или сказать? — без тени раздражения повторил художник. — Нет, я... Слова застряли где-то на полпути от мозга к горлу. В голове от одного уха к другому гулял ветер, пуская кататься по совершенно пустой черепушке колючий перекати-поле. И только морозное солнце продолжало смеяться над ним, плескалось в бликах чужих раскосых глаз — тёмных и жгучих, как кипящая смола. На этой мысли Юра дёрнулся, развернулся на пятках и, чуть не споткнувшись о коробку с баллончиками, зашагал прочь так быстро, как только мог. Обернуться он так ни разу не посмел: по рукам стройными колоннами вовсе не от холода маршировали мурашки, а затылок всё ещё фантомно жгло цепким внимательным взглядом. В тот вечер Юра возвращался домой другой дорогой. И на следующий день тоже не решился появиться на Арбате. Потому что знал — не сможет устоять: опять остановится у приметного кованого фонаря, опять залипнет на ловкие руки, на новый космопейзаж, на сверкающие нездешние глаза. Ну нафиг, и так от стыда провалиться хочется. Но уже на третий день Мила решила не дожидаться, пока Юра снова опоздает на работу, и позвонила, когда тот сворачивал с Плющихи на бульвар. — Да иду я, иду, какого хрена ты мне вообще телефон обрываешь? — неохотно оправдывался Юра, пиная по тротуару какой-то случайный камешек. — Морда треснет на такси кататься. А метро мне не по пути. Отстань, короче, сказал же, щас приду. Он сунул телефон в карман, пнул камешек куда-то в сторону, поднял голову и обнаружил, что ноги сами привели его к памятнику Пушкину и Гончаровой. Старый Арбат ехидно щурился на него просветом хмурого облачного неба между домами впереди. Развернуться, пока не поздно, и уйти другим маршрутом? Да глупо как-то, и обещал же не опаздывать. Так что, набрав в грудь побольше воздуха, Юра сжал кулаки и отважно двинулся вперёд. Он просто пройдёт мимо, как мимо десятков других художников и их работ. Как мимо дюжины промоутеров, которые сегодня, будто нарочно, не махали перед глазами яркими листовками, не мешали смотреть по сторонам и вообще обходили Юру стороной. Как мимо множества совершенно одинаковых фонарей, только один из которых погнулся от середины и под которым, как всегда, сидел... Нет, сегодня там никто не сидел. Юра даже застыл коновязью посреди дороги, в спину ему тут же врезались и с ворчанием обошли несколько человек. Неужели его прогнали? Пришли копы и замели. Потому что регистрация закончилась, потому что лицо не понравилось, лицензии нет, что там ещё может быть?! А может, просто заболел? Тогда ничего страшного, поправится и вернётся, и снова будет рисовать охрененные картины и сверкать своими глазищами на весь Арбат, слепя прохожих не хуже капризного осеннего солнца. А если сам ушёл? Просто взял и бросил. Уехал. Надоело или денег на жизнь стало не хватать. Чёрт, ну почему он ничего на память даже не купил? Такой был шанс! Юра подошёл ближе, огляделся. Двое художников неподалёку о чём-то беседовали и смеялись, музыкант через дорогу настраивал гитару, прохожие обычным потоком спешили мимо, кто-то говорил по телефону, кто-то хмуро смотрел под ноги, туристы вертели головами и фотографировали всё подряд. И никому не было дела до того, что место одного крутого художника под приметным фонарём сегодня пустовало. В то утро Юра пришёл на работу вовремя, но весь день ронял чашки, путал заказы, уходил в себя и выглядел бледнее обычного. Виктор даже на полном серьёзе собирался выгнать его домой лечиться, отдыхать и приходить в себя. Не то чтобы злился, но раздражения и недоумения не скрывал: — У вас же сессия вроде только зимой? Почему тогда ты труп уже сейчас? Художник не появлялся всю неделю. А Юра никак не мог заставить себя идти другой дорогой, как не мог не сверлить взглядом пустой клочок серого тротуара там, где совсем недавно взрывались краски, рождались новые миры и из ничего творилась магия. Каждый раз шёл и думал: «Да не пропадёт. Взрослый же, самостоятельный, весь такой из себя... Гениальный. Обязательно что-нибудь придумает. Или переждёт до весны и вернётся. Вернётся же?!» А когда в субботу Юра снова шёл по Арбату и на полном автомате искал глазами знакомую тёмную макушку, то опять на том же месте вдруг споткнулся о воздух и встал, моментально собрав несколько тычков в спину и недовольных замечаний в свой адрес. Сердце ёкнуло, дёрнулось куда-то к горлу, всё внутри замерло, когда он заметил тот же столик, так же склонившуюся над ним фигуру. Только вот макушка почему-то была чужая — тоже черноволосая, но стриженная совсем иначе, а сам парень был тощим, длинным и стопроцентно русским. Юра подкрался ближе, не до конца уверенный, как на всё это реагировать. Толпы вокруг себя этот парень ещё не собрал, но его это, кажется, совсем не волновало. Он сидел — Юра готов был поклясться! — на том же ящике, что и его предшественник, держал в кулаке несколько простых карандашей и самозабвенно штриховал ими какую-то абстракцию на листе. Справа от него на стенде висела похожая графика, только сквозь бесконечное количество угольно-серых линий проступали очертания разных зданий, пейзажей и лиц. На большинстве портретов угадывалась одна и та же девушка. Судя по истерично-угловатой подписи в углу холстов, её звали Аннушка. — Ты чо здесь делаешь? — выдал Юра раньше, чем успел подумать. Впрочем, подумав, он понял, что сказал бы то же самое. — Это не твоё место. Парень поднял голову и уставился на Юру чистейшими голубыми глазами так вежливо, что почти даже наивно. Как будто ждал, что к нему сейчас подойдёт не Юра, а эта его странная муза, недобулгаковская Аннушка. — Простите? Я могу вам чем-то помочь? — Ага, — цыкнув, сказал Юра и сунул кулаки в карманы — от греха подальше. — Проваливай отсюда. — Что? — парень явно не понял юмора и с оскорблённым видом поднялся из-за столика во весь свой немалый рост. А Юре что, Юра и так уже почти бессмертный, что ему терять? Инстинкт самосохранения давно отмер, растворился в походах по Старому Арбату, где он одинаково сильно жаждал увидеть одного человека и боялся показаться ему на глаза. Не чувствуя ни страха, ни пальцев на ногах, он ещё крепче сжал кулаки и сказал максимально тихо и спокойно: — Что слышал, жердина. Проваливай, говорю. Здесь настоящий художник работает. — Уж не ты ли? — Нет, не я. Но твои каракули и рядом не стояли с его картинами, так что пшёл вон, пока я тебе твоей же Аннушкой испанский воротник не прописал! Это его место, понял? Ты не имеешь права здесь стоять, сидеть или дышать! Парень в ответ только хлопал глазами и потихоньку въезжал в степень реальности угрозы. Со стороны он был очень похож на тот самый фонарь, под которым стоял — такой же тонкий, изящный, будто завитушками выкованный, и уже немного надломленный. Юра цыкнул с досады ещё раз, развернулся так резко, что кеды скрипнули по холодной плитке тротуара, и зло пошагал на работу дальше, расталкивая локтями неуклюжую толпу. Только спустя несколько минут он стукнул себе кулаком по лбу: вот идиот, испанский воротник — это же про гитару! Ладно, хрен с ним. Главное, чтобы этот придурок понял посыл и больше там не появлялся. Что будет и что он сделает, если словесные внушения не сработают, Юра старался не думать. Вечером, когда он возвращался с работы, под фонарём уже никого не было. А на следующий день Юра взял выходной и отправился на Старый Арбат. Он шёл конкретно на крохотный пятачок неподалёку от гитарной вывески, чтобы либо сесть и охранять это место самому, либо начистить морду самозванцу, занявшему чужое место, либо... Третий вариант пугал до сжавшейся селезёнки, но если он всё-таки встретит этого пропавшего без вести бессовестного художника, то уж сегодня точно найдёт, что ему сказать. Мимо проплывали силуэты прохожих, дорожные знаки, цветные фасады домов, витрины и памятники, нечёткие и размытые, словно в какой-то момент они все вдруг остались за фокусом зрения. А перед глазами маячила только одна маленькая чёрная точка, капля брызнувшей краски на унылое полотно бледной монотонной жизни. Юра даже не удивился, когда внутри что-то оборвалось и застучало тяжело и гулко, будто через силу. Он почти ждал чего-то подобного, подозревал, что не сможет спокойно смотреть на ставшую до боли знакомой спину кожаной куртки, чёрный стриженый затылок с болотно-зелёным ремешком респиратора и быстрые руки в тонких, перепачканных краской перчатках. Только стиснул зубы крепче и вдохнул глубже. Вокруг низкого столика снова собрались люди. Юра обошёл толпу сбоку и остановился в шаге от стенда с готовыми картинами. Парень уже заканчивал работу над новым водопадом в скалистом гроте: распылял фоновый коричневый по оставшимся пустым местам и обрывком газеты выводил на них горы. Так легко и невесомо, дотронулся раз — появился снежный пик, провёл другой — и вот уже целый горный хребет сверкает над стальными струями, срывающимися с вершин. Через минуту художник сбрызнул работу закрепителем и развернул её к публике. Потянулся к стенду, чтобы отставить к остальным, и уткнулся взглядом прямо в остолбеневшего Юру. Поднялся из-за столика, выпрямился, хрустнув плечами, стащил массивный респиратор через голову и бросил его за спину на ящик. Народ, почуяв перерыв, живо разошёлся кто куда. Остался стоять только Юра, которого пригвоздил к месту цепкий тёмный взгляд. — Привет. — Привет. Капец, содержательная беседа. Ну, как там это словами... он же сочинял, он почти репетировал! — Я тут это... — Я ждал, что ты придёшь. — Да? — Юра бы даже отступил, если бы подошвы не казались намертво приклеенными к тротуару. — Георгий рассказал, он наш куратор. Он очень удивился, когда услышал, что это не его место. И что он может катиться со своей графикой на все четыре стороны, или как-то так. — Ну, блин, кто ж знал! — вспыхнул Юра и принялся жестикулировать как можно убедительнее. — Сначала ты куда-то пропал, потом явился этот, с чёлкой, и сел рисовать, как ни в чём не бывало... Тут же конкуренция, говорят, большая, жёстко всё. Мало ли что. Полиция опять же ходит... и вообще. Парень слушал, не перебивая, и от этого Юра смутился ещё больше, запоздало сообразив, что болтнул лишнего. Ну какие копы, какая конкуренция? — Ладно, извини. Я как лучше хотел. — Знаю, — серьёзно покачал головой художник. — Это ты меня прости. — А ты-то чо? — покосился Юра. — Что заставил волноваться. Я не ожидал, что после практики меня здесь кто-то будет искать. В смысле, это же Арбат, сколько здесь народу... Оп-па. А ларчик-то просто открывался. Юра заморгал, запнулся: — П-практика? — Да. На практику можно уйти куда-нибудь в музей или галерею. Кто-то практикуется в своих же корпусах или в торговых центрах. А кто-то любит свежий воздух и экстрим. Мне нравится спрей-пейнт, но в помещениях им заниматься сложнее. Юра слушал и надеялся, что хотя бы варежку сейчас случайно не открыл. Художник-экстремал, посмотрите-ка, под крышей не захотел оставаться, туристов пришёл очаровывать своими нереальными картинами и нездешними глазами. Пикассо хренов. — Георгий договорился на несколько мест для нас. Здесь, на Арбате. А когда всё отработали, собрал результаты на общую выставку, а сам пришёл сюда. Уж не знаю, зачем. Молодость вспомнить? Тряхнуть стариной? — Так он же вроде не старый? — Вот и я о том. Но очень сентиментальный, так что кто знает. Повисло неловкое молчание. Клубок вопросов в голове только рос и путался всё сильнее, и вычленить из них какой-то один никак не получалось. Наконец Юра сказал: — А выставка? Ну, идёт ещё? — Закрылась два дня назад. — Жалко, я бы посмотрел, — выдал он, опять не подумав. Подумал. Нет, всё равно бы посмотрел. — Я вообще купить одну хотел. Какую-нибудь... — У меня как раз есть одна. Для тебя, — веско сказал художник и отвернулся к стенду с готовыми картинами. Внутри что-то опять дёрнулось и задрожало, лицо обожгло прилившей кровью. Хорошо, что он не смотрит, подумал Юра и украдкой приложил к щекам холодные ладони. Парень тем временем вытащил из-под холстов в первом ряду ещё один — спрятанный, аккуратно завёрнутый в непрозрачный пакет. Развернул, достал, протянул на обеих руках, осторожно, как ребёнка: — Вот. Теперь Юра был уверен, что челюсть всё-таки отвалилась, но вернуть её на место оказалось выше его сил. На фоне ярко-голубого осеннего неба с отблесками последних тёплых солнечных лучей на Юру с холста смотрел он сам. Выполненный в той же технике, что и остальные картины, это был первый портрет, который он видел среди других готовых работ — в основном пейзажей. Цвета перетекали друг в друга резкими градиентами, а тонкая работа с чертами лица просто поражала. И выражение, с которым нарисованный Юра смотрел на мир, заставляло верить: художник его не придумал, художник его увидел. И запомнил. Нарисовал. Охренеть... Он склонился к рисунку близко-близко, забегал глазами по цветным линиям, пятнам, переходам, мелким акцентам и брызгам краски, бороздам от скребка и палочек — это вам не абстрактные горы бумагой свозить и не оленей трафаретами штамповать. Сколько же он времени на это убил?! Добравшись до края холста, Юра заметил в самом углу мелкую, но разборчивую подпись: «Отабек Алтын». Разогнулся, посмотрел художнику в лицо. Скользнул взглядом по тёмным скулам, прямому носу, споткнулся о встречный пытливый тёмный взгляд. Отабек. Ну, конечно. Сам бы ни за что не догадался, но теперь от этого знания в груди даже потеплело. Он протянул руку: — Юра. Отабек вытащил из-под картины одну руку и ткнулся Юре в ладонь запястьем, чтобы не пачкать краской с перчаток. — Отабек. Очень приятно. И что-то такое мелькнуло в чёрных глазах, от чего стало понятно: не врёт, и правда приятно. Юра мотнул головой, отгоняя наваждение, отнял руку и рассеянно захлопал по карманам в поисках кошелька. — Сколько с меня? — Это подарок, — отведя глаза, сказал Отабек. — Несколько человек приметили её на выставке, предлагали деньги. Я не продал, хотел оставить на память. А потом Георгий рассказал ту историю. Ну, и раз уж ты меня здесь нашёл, она твоя по справедливости. Юра ещё раз взглянул на картину. Красивая, яркая, офигенная. Но принять такую даром? Совсем ли он сволочь, просто забрать вещь, над которой Отабек столько трудился? — Не, не могу, — наконец решил он и спрятал руки в карманы. — Так нельзя. Отабек даже бровью не повёл. И не поймёшь, обиделся или нет. — Ты меня вроде настоящим художником назвал. Так позволь художнику самому решать, что делать со своими картинами. — Да решай, кто тебе запретит! Только возьми тогда что-нибудь взамен. Отабек задумался, покачал картину на руках. Посмотрел прямо, серьёзно. Снова, как тогда, провёл ладонью по лбу, убирая волосы, но на этот раз следов с перчатки на коже не осталось. — Номер телефона подойдёт? И кофе, я немного замёрз. Юра ухмыльнулся: — Это можно. Как раз знаю одну неплохую забегаловку, тут недалеко. Только как же вот это всё? — он выразительно обвёл пальцем стенд и рабочее место. — Придётся отвезти обратно в академию, — вздохнул Отабек и добавил уже не так уверенно: — Хочешь помочь? — Вот это дело! Это я понимаю, — широко улыбнулся Юра и первым делом принялся запихивать свой подарок в защитный пакет. Отабек тем временем собирал со стенда работы. — Ну давай, рассказывай. Как тебя вообще занесло в Москву? Да ещё в академию искусств?