Безвозвратно

«Я… не люблю тебя». Снова, и снова, и снова, и… Она не понимает, что делает не так. У неё неправильная улыбка? Некрасивый голос? Не совпадающие с указаниями самоучителя жесты? Не тот взгляд? Не та душа? …на двадцатый раз Фриск готова вырвать душу из собственной глотки и, захлёбываясь слезами и кровью, протянуть ему на дрожащих, ещё не сбитых несколько возвратов назад в обугленные ссадины о раскалённый металл Хотленда руках. Пусть истерический смех превращается в надсадный кашель, пусть в его глазницах мечется ошалевшее мятежное отчаяние; пусть это так неправильно, мерзко и нечестно, пусть, пусть, пусть… Пусть он заметит. Пусть он услышит. Пусть он поймёт, наконец, что она никогда-никогда его не оставит, не предаст, не высмеет… – Почему, Папирус? Почему?! Скажи, что же со мной не так?! Он не отвечает – она не дожидается ответа. На двадцать (третий? четвёртый?) раз она выпрыгивает в окно. Ноги тут же немеют от боли и холода, и добраться до заветной звезды возврата, мерцающей в коварно недосягаемой близости, кажется непосильным подвигом. Остаётся только ползти, проклиная забивающийся под одежду снег и успокаивая себя глупым «в следующий раз всё получится». В следующий раз ей не хватает сил заговорить. Она оставляет Папируса за спиной, всеми силами пытаясь выбросить его из головы, забыть, стереть, уничтожить его, уничтожить себя, уничтожить все воспоминания о Подземелье одним неправильным возвратом чуть-чуть раньше, чем нужно… …что может быть романтичнее смерти под дождём? Даже если это дождь из копий. Возврат. Снег слепит глаза, расцвечивая всё вокруг яркими цветными пятнами и забивая голову надоедливым нечленораздельным шумом. Когда-то Фриск могла разобрать среди него жизнеутверждающее «Сохраняй решимость». – Полюбит ли тебя кто-нибудь так же искренне, как я? Голос срывается в плач – Фриск даже не успевает договорить и убегает, пряча лицо в ладонях. Всё идёт не так, всё неправильно, всё испорчено, всё… Возврат. Фриск набирает номер – для этого ей уже не нужно глядеть на экран телефона, не нужно отыскивать в памяти последовательность цифр и даже, кажется, не нужно прикасаться к кнопкам. – Великий Папирус слушает! – Папирус! Я скучала по тебе! – от сердца сквозь душу натягивается дрожащая тёплая нить, и Фриск хочется верить, что на этот раз всё, наконец, получится. – Ч-Человек?! Его голос звучит испуганно, срываясь в дребезг расколотого на части льда, под аккомпанемент прерывистого дыхания сноудинской вьюги, извечно назойливо перебивающей любого, кто в её присутствии захочет поговорить, и отчаянно кричащей в динамики телефонов ей одной ведомое предостережение. – Откуда у тебя мой номер? Не страх. Изумление напополам с едва ли не чуждой ему осторожностью. Фриск застывает. Спину нещадно обдаёт раскалённым хотлендским паром. – Я… звонила на все номера подряд, пока не попала на тебя! Пар поливает только неистовее – Фриск всё же осознаёт, что от прыжковых пластин лучше будет отойти, – а где-то внизу сердито бурлит вечно недовольная лава. – Но это невозможно! – вскрикивает Папирус. В голове у Фриск что-то резко и больно встаёт на свои места. Телефон отправляется в лаву первым. Фриск, коря себя за невнимательность, шагает следом. Возврат. Снег жжёт тело жарче пара. Колени подгибаются от измождения, и Фриск хочется, лишившись чувств и головы, кишащей скользкими едкими воспоминаниями, упасть в сугроб. Возврат. Сквозь холодную тьму слышится будто бы издевательское «Я не люблю тебя». Возврат! «…не романтически, я полагаю». «Я даже не могу поцеловать тебя». Возвратвозвратвозврат… Шаг – два – стук в дверь – «свидание начинается!». «Я не…» В о з в р а т . Сознание трещит по швам, из которых почти осязаемо стекает по вискам что-то тягуче-тёмное, похожее на смолу – чужеродную, ненавистную, внушающую одно лишь желание: сжечь дотла себя, а с собой вместе и воспоминания, которых стало непозволительно много. – Возврат… – шепчет Фриск, едва разбирая свой голос среди свиста метели. «Я не люблю тебя». Память тяжелеет и клонит её голову к земле, словно на плаху перед беспощадным лезвием отчаяния. Ещё одно лишнее воспоминание, наверное, обернётся окончательной и бесповоротной смертью. – Возврат… нет, нет, постой!.. Совсем возврат! Пожалуйста, подожди! Мне правда нужен… Крик остаётся в неизвестно каком по счёту прошлом отзвуком, едва слышным на яростном ветру. Кто-то в темноте вязко и горячо шепчет: «Сохраняй решимость!», а затем все звуки вокруг сливаются в колкий белый шум, который, медленно затихая, обрушивается сверху мелким холодным градом. Что-то под кожей вдруг обретает жизнь и вопреки любому закону сущего рвётся прочь, оставляя после себя непонятную зудящую пустоту. Фриск открывает глаза. Жмурится от слепящей снежной белизны и зачем-то глядит себе за плечо. Вместо золотой искры звезды возврата на пороге лавки цветёт чёрная-чёрная клякса. Фриск недоуменно качает головой, осторожно, вымеривая каждый шаг, подходит к ней и, затаив дыхание, касается её пальцами, где-то в глубине души ожидая невыразимо страшного события. Но ничего не происходит. Снежинки щекочут нос и тают на щеках; скатываются капельками воды к уголкам губ – и Фриск вдруг улыбается широко и радостно, а от сердца сквозь душу протягивается тёплая золотая нить. Последнее воспоминание возвращается к ней: свидание! Папирус ведь совсем недавно позвал её на самое настоящее свидание! Она совершенно точно шла к нему в гости – вот же его нарядный и яркий дом, и дверь, которая так просится, чтобы её распахнули с громким возгласом: «А вот и я!», и почтовый ящик, в котором… В глазах Фриск сверкает искра добродушной хитринки. «Интересно, а в библиотеке или лавке продают открытки в форме сердечек?» Когда Папирус с изумлённым возгласом извлекает из своего почтового ящика с десяток алых конвертиков, а Фриск визжит от нескрываемого счастья, сжатая в крепких объятиях, чёрная звезда разлетается десятками блестящих снежинок. *** – Я люблю тебя, Фриск! – Я тоже очень сильно тебя люблю. Что-то определённо идёт не так, но Фриск больше нет до этого дела. – Постой… а откуда ты узнал, как меня зовут? – Я просто перебирал в голове имена, пока не попал на твоё! Забавно, правда? Возвращаться куда угодно, кроме самого тёплого домика в Сноудине, ей больше не хочется.