Ты права: Я вернусь стрелой под левою лопаткой Алкиноя. Ты права: Я – давно уже не рыжий-конопатый, Я – иное. Ты права: Над развалинами Трои в эту полночь Плачут совы. …Прочь засовы! Ты права: Я к тебе иду по трупам, не по морю, Как умею. Ты права: В жилах плещутся Олимповы помои, В сердце – змеи. Ты права: Я – мертвец, я – бог, я – память, Я – убийца. …Дай напиться! Ты права. Лунной пылью, мертвой грудой у двери Пали нимбы. Отвори! Кто б я ни был!.. Олег Ладыженский.
Ей даже удаётся не захлебнуться глотком первоклассной - иной здесь не держат - арабики, когда из динамиков, которыми напичкан особняк, на всю громкость, восхитительно неожиданно и восхитительно неуместно, звучит «Калинка-малинка». Беннер, в отличии от неё, кофе всё-таки давится. — Что? - Невинно вопрошает Старк, обхватывая пальцами свою чашку и пряча за керамическим ободом ухмылку. - Тебе же должно было понравиться! Историческая родина, память предков и всё такое, - и прищёлкивает пальцами в такт. — Это не очень актуально, - Брюс осторожно, словно гранату с выдернутой чекой, ставит чашку на стол. Старк пожимает плечами и откровенно веселится. Наташа криво усмехается одним углом губ. Это почти смешная шутка - в духе Тони, но. Старк то ли не учел, то ли знал наверняка: она терпеть не может напоминаний и терпеть не может прошлого. Вот её память. Слишком долгая, слишком длинная.***
Траектория полёта - ложь. Только мёртвое подчиняется законам физики и механики; живое существует для того, чтобы их нарушать, а никто так, как Клинт Бартон, не верит в жизнь каждой своей стрелы. Вращательный момент движения, особый навык или профессионализм на грани сумасшествия - называть это можно как угодно, но он знает о луках и стрелах больше, чем те хотят о себе рассказать, он знает их подноготную и знает возможности, которые они скрывают от других, но открывают ему - и открытие как откровение. Отсюда победы. Зрение - только инструмент, от него пусть отталкиваются другие; он отталкивается от беспроигрышного доверия между собой и оружием. Бартон оглаживает пальцами оперение так, словно ласкает волосы любовницы, и стрела, певучая и стремительная, срывается с тетивы - не по прямой, почти по дуге, вопреки всем законам движения. Он не пойдёт смотреть на мишень, и дело не в том, что он видит. Он точно знает, что стрела ровно по центру расщепила предыдущую; он никогда не промахивается. Вот его закон. Слишком бескомпромиссный, слишком - без вариантов.***
— Я знаю, что ты смогла бы. Она не вздрагивает, даже не распрямляет спины - её осанка и так идеальна всегда, везде, словно она никогда не бывает расслаблена; впрочем, это не слишком далеко от истины. И, возможно, она не оборачивается потому, что знала о его присутствии ещё до того, как он произнёс первое слово этой фразы - всегда начеку, всегда сверх меры готовая к чему угодно, от второй Холодной войны до - ведь? - стрелы между лопаток. Клинт спрыгивает на нагретые за день балконные плиты, поводит плечами и не ждёт никаких уточнений, но она вдруг, обернувшись, спрашивает: — Прикончить тебя, если бы не сработала рекалибровка? Да. Он подходит ближе - не слишком, потому что у них всех в этом картинном особняке, кунсткамере Соединённых Штатов великой Америки, большие проблемы с личным пространством и дистанцией общения. У Наташи напряженная спина, острые лопатки, новый шрам через левое предплечье и запах магнолий - она только что откуда-то из Южной Кореи, он не уточнял, здесь вообще не принято задавать вопросы. — Сколько ты об этом думал? — Всего пару месяцев. Бартон прищуривается и не говорит то парадоксальное, что так хочется сказать - «Спасибо». За то, - мог бы пояснить он, - что у тебя хватило бы расчетливости, решимости и сил. За то, что тебе ничего не помешало бы. За то, что ты предпочла другой вариант. Запах магнолий осел на ней, как несмываемый, прозрачный пепел, и он не сопротивляется, когда тело, всегда выверенно-подчиняющееся, действует самовольно, и он поднимает руку, чтобы провести кончиками пальцев по её обнаженному плечу, по горячей коже. Может быть, густой цветочный флёр, сладко-гибельный, осядет и на нём. — Не нужно, Клинт, - такой тон бывает у неё обыкновенно перед тем, как предстоит всадить говорящему первый подручный острый предмет в затылочную ямку - вкрадчив, почти ласков. Но она предпочла не добивать его однажды - и вряд ли сделает это сейчас только потому, что он решил: немного доверия. Как со стрелой. Между ними слишком много промахов, а он не любит промахиваться. — Нат. Спасибо за то, что тебе не мешает память. Спасибо за то, что ты ничего не забываешь. Впрочем, дело вовсе не в этом. Но самообман так прекрасен, он так редко позволяет его себе, что сегодня, быть может, и можно. Можно подумать, что она помнит больше, чем хочет, а стрела - стрела может лететь и по дуге. Соединяясь, стрела и память бьют без промаха, и хочется поддаться - и чтобы поддалась она, прямая, словно древко, возложенное на тетиву, слишком здраво умеющая отделять зерна от плевел и совершенно не умеющая отделять жизнь от смерти, а себя - от того, что называет работой, что они все называют своей работой. Но она качает головой, и у неё огромные, тёмные, безнадежно полные невысказанного предостережения глаза. Он опускает руку, разворачивается и уходит. Он многое понимает, Клинт Бартон, стрелок, вор и убийца. Он тоже знает, что одиночки выживают чаще и что в одну реку не входят дважды. Что есть память - и закон полёта. Их ещё никто не отменял. Но дважды в одну мишень - это тоже закон; его персональный. Может быть, когда-нибудь, думает он, вынимая из колчана стрелу и вплавляя оперение в подушечки пальцев, мы всё забудем. Может быть, когда-нибудь всё повторится. Только на этот раз она не захочет забывать, а он решится взглянуть в центр мишени, как смотрят в глаза.май 2012.