-
9 мая 2019 г., 01:59
— И что ты мне сделаешь, братан? — ухмыляясь, (снова) спрашивает Серёжа, когда Макс (снова) перестаёт с ним разговаривать из-за какой-то хуйни. — Я в другом городе.
*
— Я не врал, блин, — Максим выдыхает целое облако дыма, без нужды понтовый и до сих пор не умеющий нормально докуривать косяки. — Когда говорил, что любить никого не люблю так, как, ну. Как от меня хотят это понимать. А все чё-то требуют. И требуют, и требуют. А я не врал. И вообще, Серёжа.
— Вообще я Серёжа.
— Пошёл ты, — Макс хрипло смеётся, хрипло и грустно, как будто у него смешки в принципе закончились в душе, но головой он понимает, что уместно было бы разрядить обстановку. Ну, или показать, как ему опять драматически отчего-то хуёво; Серёжа перестал хотеть в этом разбираться, он просто смирился, либо понимает Макса сразу, либо не понимает нихера, и середины больше нет; они всё никак не могут опять в ней встретиться. — Иди ты, Пиэлси. Я про чё? Вы все от меня чё-то хотите.
— «Мы все»? Ага, дай угадаю, «мы» — это близкие люди твои, да?
— Ну да.
Свобода говорит — и выглядит — как неуклюжий ребёнок, пробирающийся через незнакомую комнату в незнакомом городе; Серёжа не знает уже, чем ему помочь, кроме себя самого.
Он говорит:
— Ты как тупой ребёнок.
— Я думал, ты любишь детей.
— Да не особо. Точно не тупых.
— Ты меня совсем не слушаешь, — жалуется Макс, и они оба знают, что он не имеет это в виду.
— Кроме меня — вообще никто тебя дольше пяти минут не выносит.
— Крис выносит. Драгни.
— Драгни терпеливый ангел, а Крис на тебе слишком повязана, чтобы перебивать твоё долбоёбство.
— А ты, — Макс недобрый сразу, взгляд у него тяжёлый такой, томный, Серёжу кроет — он только поэтому несёт тут всякую честную хуйню, иначе молчал бы уже, докурили и спать бы пошли, — я смотрю, сегодня в ударе, да?
— Могу заткнуться.
— Вот и заткнись.
— И заткнусь.
— И заткнись.
*
Максиму тяжело здесь.
Город такой лёгкий, — как будто руку протяни, и к тебе само всё потянется, — здесь тепло, и море снова рядом, и афиши со знакомыми лицами мелькают вокруг, и Серый встречает его так же, как встречал полтора года назад, год назад, — как всегда; Максим чувствовал бы себя здесь, как дома, если бы уже не начал чувствовать себя чужаком.
Этот город — для меланхоличных, но дружелюбных, а у Макса только одна галочка в этом списке из двух.
Но — это неважно. У него концерт, и надо быть не только заебавшимся, но и классным; у него Серёжа, и Максим чувствует себя виноватым.
Без конкретики — просто так, почти всегда; Серёгино присутствие когда-то только жизнь облегчало, а теперь ассоциируется с собственным дебильным характером, с собственными неосторожными словами, с собственным никому не нужным детским молчанием.
Перед Серёжей хочется до слепого, до унизительного — выслужиться, — и хочется ругать его снова и снова; хочется показать ему, что всё взаимно, но Макс всё ещё — до сих пор — не вполне понимает, как, и, — хочется загладить свою вину за всё, на что Серёжа даже не обижался, и, — хочется, блядь, вбить в его тупую башку, что нельзя относиться к людям так, вот так, мать его, вот прямо так, как он это делает, и потом делать вид, что ничего от этих людей не ждёшь.
Макс изображает хорошее настроение для всех знакомых и для Серёжиных сторис; отворачивается, пытается прикурить, с первого раза не выходит; он чертыхается и сникает, но Серёжа говорит:
— Там у тебя времени, вроде, есть нормально пока что, пошли вещи ваши кинем и гулять.
— Вдвоём, — выпаливает Макс быстрее, чем может себя остановить (он никогда не собирался себя ни в чём останавливать, в отличие от дурака рядом, который только изображает свою внутреннюю свободу и до сих пор тьму народа этим обманывает). — Серый, серьёзно, пожалуйста.
— Да как хочешь, — Серёжа смеётся, конечно. — Хоть один вали.
— Хватит ржать, Пиэлце, — Максим перебрасывает сумку на другое плечо. — Один не хочу. И зажигалку дай мне.
*
— Давай, — бросает Серёжа быстро, еле слышно, почти мимо, Макс понимает только потому, что этот диалог уже однажды происходил — на чужом московском концерте, который Серёжа, конечно, сделал своим. — Как мы умеем.
— Как мы любим.
Макс хочет его — ближе.
К себе, сюда, всего, блядь, всего; чтобы — как раньше и как всегда — оставался тот самый миллиметр, за который проще простого шагнуть.
*
— Я хочу, — бормочет Серёжа несколько часов спустя, когда вокруг них становится гораздо меньше людей и гораздо больше алкоголя, — чтобы через десять лет ты у меня был где-то сверху в списке чатов. В вотсаппе там, в телеге. А не чтобы ты, нахуй, проебался.
— Я не проебусь, — Свобода как будто обещает, но Серёжа знает, что он такого не умеет просто.
— Пиздишь. Ты умудряешься проебаться, мудак, даже когда я ебашу наш дуэт, а ты в это время в клубе. На расстоянии, ну-ка, сколько метров там было?
У Макса шальные глаза и улыбка, которую Серёжа не видел уже несколько месяцев, от которой ему хуже, чем от вина после водки.
Впервые — снова — увидел сегодня, во время концерта.
— Я не проебусь, — повторяет он.