Ложь, ложь

После ужина запах жареного тофу и пряностей долго витает в тёплом воздухе, а Сайко и Урие из вежливости помогают сенсею собрать со стола грязную посуду, переговариваясь о мелочах: почти как раньше, только в разговоре мелькает отвратительное прозвище «жена маман», которое режет слух скальпелем — быстро и болезненно, вскрывая старые шрамы под названием «Хайсе» и тёмной кровью выпуская дорогие воспоминания. Тоору не нравится этот дом: он принадлежит сенсею, но они в нём только гости, через пару часов от них не останется и следа. Они снова превратятся в только лишь воспоминания, которые можно забыть так легко и просто, ведь они давно перестали быть частью настоящего. Тоука сидит напротив и нежно смотрит на сенсея, который гладит Сайко по волосам, Тоору — на Тоуку, чей взгляд направлен на того, кто не должен принадлежать ей по праву, и думает, как же глупо держать в доме гуля. Если сенсею нравятся гули, можно было бы держать её на поводке на заднем дворе дома, как люди держат собак. О, Тоука-сан хорошо умеет охранять дом, Тоору проверил это ещё при бойне в Антейку: злая Тоука-сан бросается защищать хозяина и дом, как цепной пес. Развалины Токио за окном — привычный пейзаж, который напоминает о великом шаге человечества навстречу мирной жизни с гулями. Короткая эпоха апокалипсиса оставила за собой только людей, мусор и неизгладимое впечатление бесполезности всех лет работы в CCG. «Всё начинается с порядка в голове», — часто говорили Тоору, и сейчас, глядя на счастливую Тоуку под незаслуженной опекой, он думает, что её голова прекрасно бы смотрелась, плавая в прозрачной жидкости колбы из тонкого стекла. Можно было бы назвать её трофеем с поля боя и поставить на край стола — о, поймать гуля с таким богатым досье в прошлые времена стоило бы достойной награды. Вечно молодая и всегда красивая Тоука-сан и её фальшивая радужная улыбка, которой она встречала сегодня всех на пороге. Все они для неё лишь живое и навязчивое напоминание о прошлой жизни не-Канеки, что значит — совсем никто. В тишине между ними лишь неловкость и напряжение. — Киришима-сан, вы выглядите хорошо. — Тоору не может сдержать улыбки, Тоука неловко поводит плечом, словно инстинктивно ощущая, что это не сулит ничего хорошего. — Ты тоже, — мягко говорит она, а её губы дёргаются, будто бы ей ввели толстую иголку под кожу, но она улыбается в ответ, словно это необходимая процедура, с которой необходимо смириться. Попытка завести разговор так отвратительно провалилась на первом этапе. Тоору знает — всё получается не с первого раза, и даже не со второго, и не с третьего. Попытка вообще очень жестокая пытка. Руки Тоуки лежат на округлом животе, защищая самое важное и дорогое от всего на свете: где-то внутри неё страх разливается по телу от головы до кончиков пальцев при виде Тоору, как у кролика при виде волка. — Можно? — Тоору указывает взглядом на живот. — Да, — Тоука цедит сквозь зубы, пытаясь сохранить на лице вежливую улыбку. Взгляд ледяных глаз всегда завораживал непроницаемой стеной холода, где можно было увидеть лишь нежеланное отражения себя: зеркало — вечный враг. Тоука-сан такая красивая и совершенно бездарная лгунья. Лгать — величайшее искусство, которое постигается только на грани жизни и смерти, на фразах «да, папочка, я буду послушной» и «их всех убил гуль». Он кладёт руку на выступающий живот и ощущает тепло плоти и взволнованное сердцебиение, которое передаётся через ладонь. — Я слышу сердцебиение, — ласково говорит Тоору и касается губами тонкой льняной ткани платья: пахнет кровью и сахаром — аромат сенсея. — Не только ваше, и это забавно. По телу Тоуки проходит дрожь, и Тоору поднимает взгляд на неё. Она боится — о, как восхитительно боится. Её страх читается в плотно сжатых в улыбку губах, в блеске ледяных глаз, в нервно подрагивающих пальцах. Теперь её страх умножается на два, ведь она боится сразу за двоих. — Будет девочка, — Тоука говорит коротко и осторожно, пытаясь оживить диалог и разрядить напряжение, но Тоору ощущает, как по коже проходит пульсирующий жар, такой привычный на поле боя — чужой страх всегда прекрасен, как доза адреналина в кровь. — Поздравляю вас. — Он накрывает её руку своей в фальшивой поддержке, якобы успокаивая, и вновь ощущает дрожь в её теле. Её ладонь ледяная, а кожа нежная-нежная. Тоору проводит большим пальцем по тыльной стороне и смотрит ей в глаза. Её взгляд — о! — как презрителен. Ещё чуть-чуть, и она вскочит со стула, пытаясь стряхнуть чужие руки, или бросится на него, как жертва, загнанная хищником в тупик. — Надеюсь, вы будете хорошей мамой. — Я постараюсь. Тоука носит в себе будущее Канеки Кена — маленькую проблему, которую легко вырезать парой движений. Тоору накрывает правой ладонью кожаный чехол на бедре, который всегда с ним — нож самый верный друг, — левой — гладит живот. В первый раз увидев её, он подумал, что она прекрасна, и сказала себе: «Эта вульгарная красота забрала у меня самое дорогое и даже не заплатила». Рука Тоуки мягко ложится на его плечо, но в жесте никакого протеста, словно тело ей не повинуется: ей бы оттолкнуть от себя опасность, отвести беду, но она лишь монотонно гладит по белой форме. Прикрыв глаза, он трётся щекой о мягкую ткань кофты, вдыхая аромат плоти и упоительного страха, а пальцы рефлекторно ходят по рельефу ножа. «Ты отвратительный, но тебя трогают без отвращения, тебя боятся, тебя подкупает банальная ласка, как уставшего зверя после долгой охоты, тебя приручают добротой, которой ты никогда не знал». Минуты перед праведным судом, который никогда не свершится, тянутся через гнев и наслаждение, в шатком забытьи. Лишь тихие шаги позади заставляют Тоору очнуться от приятного забвения и вынуждают развернуться. — О, Тоука-чан уже тебе сказала, — оторопело выдавливает сенсей и почему-то краснеет, Тоука улыбается ему, благодаря за спасение, Тоору — потому что рад его видеть снова. — Примите мои поздравления, сенсей, — встав с колен, он протягивает руку, — рад за вас. Ложь, и сенсей как истинный лжец понимает сразу. Его сияющая улыбка полнится глубоким, никогда не высказанным сожалением: эта ложь только для них двоих.