Хороший мальчик

По мнению Ромы, Дима переигрывает. Он сам так сказал — выплюнул, — когда так сильно дергал заведенными за спину руками, что содрал кожу на запястьях. Дима обещал, что за это тоже его накажет, потому что не давал ему разрешения на селфхарм. — Ты же понимаешь, — Дима ласков и всепрощающ, — что я не хочу, чтобы ты вредил себе, в том числе физически? У Ромы глаза превращаются в два алых уголька — ну точь-в-точь как на артах его Стаи. Диму это смешит. Он аккуратно смазывает ссадины на запястьях бепантеном, а потом стаскивает латексные перчатки — черные, как у тату-мастеров. Дима во всем предпочитает стиль. Он не переигрывает, он тщательно воплощает созданный им же самим образ. Именно этому он и пытается обучить Рому. По его, Ромы, просьбе. Кто бы знал тогда, в конце августа прошлого года, что через некоторое время они оба окажутся /здесь/. -х- Дима знает толк в красоте. Он любит красивые вещи, любит красивых женщин — и может по достоинству оценить красивого мужчину. Рома красивый. Особенно такой, как сейчас — полностью обнаженный, стоящий на коленях, покорно склонивший голову. Дима подходит ближе, чтобы властно, но безболезненно потянуть его за едва-едва отросшие волосы, вынуждая чуть приподнять подбородок — так лучше видно дорогой кожаный ошейник, обнимающий горло. — К истинному величию можно прийти только через смирение, — назидательно говорит Дима. — Прежде чем управлять другими, направлять их, указывать путь, необходимо начать контролировать хотя бы себя. Понимаешь, Ром? У Ромы желваки вздуваются от напряжения, но он молчит. Прежний Рома уже разразился бы бранью, нынешний не говорит ни слова. Ему все еще хочется, и сдерживаться невероятно трудно, но у него получается, и Дима искренне им гордится. — Какой. Хороший. Мальчик, — медленно, тягуче шепчет он, склоняясь к Роме близко-близко, указательным пальцем подцепляя ошейник. Это заставляет Рому дернуться и заметно сглотнуть, глаза на мгновение расширяются, но ему удается сдержаться. Ошейник, слегка натягиваясь, делает их еще немного ближе друг к другу. От Ромы пахнет сигаретами и чаем с бергамотом. Он плотно сжимает губы, словно... словно с них мог бы сорваться непрошеный стон. Дима думает, что это было бы восхитительно. -х- О чем Дима и подумать не мог, так это о том, что ему начнет все это по-настоящему нравиться. Он уже думает не столько о том, чтобы /научить/ и /воспитать/, сколько о Роме, который подчиняется. По своей воле. Не ломается, нет — это было бы неинтересно. Он просто опускает какие-то внутренние барьеры и постепенно по-настоящему передает контроль в руки Димы. Дима уверен: в случае Ромы, чтобы научиться доминировать, сперва нужно прочувствовать, что такое подчинение и сдержанность. У власти металлический привкус и запах новенького кожаного стека. Сначала Дима собирался купить плетку, но потом почему-то передумал, решил, что для Ромы нужно что-то... потверже. И явно не ошибся: вести кончиком от солнечного сплетения выше, к груди, скользить по шее, едва надавливая, чтобы в конце вынудить задрать подбородок, открывая беззащитное горло — это бесценно. Взгляд у Ромы пустой и мутный, и Диму захлестывает осознанием, что сейчас он может сделать что угодно — и Рома позволит. От предвкушения покалывает кончики пальцев, но Дима не отклоняется от плана, потому что последовательность важна. А по плану у них наказание за то, что Рома опять ввязался в глупый спор в твиттере, скорее даже срач — ни одного аргумента, зато эмоций у его участников хоть отбавляй. — Ты понимаешь, за что твое наказание? — Дима прекрасно знает, как гипнотически звучит его голос, и вовсю этим пользуется. — Скажи вслух. — Я должен быть сдержаннее. Должен думать, — прерывисто и хрипло отзывается Рома. — Молодец. Будет пятнадцать ударов. Можно, конечно, заставить Рому считать, но Дима решает, что это уже излишне. Он считает сам — медленно, ритмично, мучительно медленно, и точно так же вздымается и опускается его рука. Еле уловимый свист стека в воздухе кажется дивной музыкой, и на краешке сознания мелькает мысль, что неплохо бы его засемплировать для трека, будет колоритно. ...но, конечно, не так колоритно, как выглядят сейчас Ромины ягодицы. Это правда безумно красиво, и Диме, только что сделавшему финальный удар, так хочется провести по красной коже губами и языком, обвести по контуру оставшиеся следы. Рома дрожит, и это заметно невооруженным глазом. Дима вынуждает его перевернуться на бок, не на спину, чтобы не проехаться горящим задом по диванной обивке — и давит удивленный вздох. У Ромы стоит, а взгляд у него бешеный, и короткие секунды Дима не сомневается, что сейчас ему по-звериному вцепятся в глотку. Но момент проходит, и Рома отводит взгляд, и такая покорность заслуживает поощрения, разве нет? Дима чуть улыбается, прежде чем погладить Рому по щеке. А потом обхватывает пальцами его член и деловито ему отдрачивает. -х- Рома буравит тяжелым взглядом ни в чем не повинную чашку чая, и у Димы есть подозрения, что жидкость в ней сейчас вскипит повторно. — Я не могу так больше, — в итоге выдыхает он, тарабанит пальцами по столу. Дима, спокойный как удав, вежливо уточняет: — Что именно не можешь? — Все... вот это, — рявкает Рома в ответ. Потирает подбородок. Тянется к сигаретной пачке, но тут же вспоминает, что Дима запретил ему курить в квартире. — Что бы это ни было и какое название ни носило. Посидев в тишине еще какое-то время, Рома резко и шумно отодвигает стул, неловко поднимается на ноги, чуть не сшибает так и не тронутый чай. — Мне пора. Я захлопну дверь, не провожай. Дима задумчиво смотрит на опустевшее место, слушает шуршание в прихожей, щелчок, с которым захлопывается входная дверь. Окна выходят во двор, и через какое-то время Рома вылетает из подъезда — Дима готов спорить на что угодно, он не стал ждать лифт и торопливо сбежал пешком. Дима знает, что Рома вернется. Не для того, чтобы продолжить их уроки послушания и контроля, вовсе нет. Теперь — чтобы применить полученные знания на практике. Дима будет готов. И, пожалуй, все-таки купит ту плетку.