Herzen

      Уже месяц почти под Нарвой сидели, портки только просиживали. Скучал неугомонный Александр Данилович Меншиков, зело скучал. За все время одна только стычка была, в которой он, конечно, отличился. Наподдали они шведам так, что те едва ноги унесли. Было это с три недели уже как, а потом зарядили дожди.       Земля раскисла, превращая степь в болото. Обозы с провизией застревали в грязи, не доехав до лагеря двух-трёх верст. Привезенная солонина оказывалась с душком, мука безнадежно вымочена под проливным дождем, а порох совершенно не пригоден для использования. Солдаты и пушки вязли в грязи, всюду царили уныние и упадок. Даже царь словно перенял настроение армии, объезжал артиллерийские укрепления, хмуро кутаясь в мокрый плащ, в шляпе с отвисшими полями.       Бесконечные и бесполезные собрания генералов в их с Петром Алексеевичем избе уже стояли поперёк горла. До ночи над картами просиживали, а толку…       Упёрся царь: достаньте ему, что Галларт велел, мол Нарву не возьмём без этого. Инженер заграничный хоть и толковый был в военном деле, да Алексашка на своём стоял: «Возьмём Нарву слету, мин херц». Петр мрачно молчал и тянул с ответом. Но Меншиков не тот человек, чтобы на месте сидеть, спустя пару дней пристал к царю опять. — Пётр Алексеевич… Отдай мне войско… А? Ключи от Нарвы через три дня тебе поднесу. Новый год там уж справлять будем.       Пётр хмуро курил и молчал, словно не расслышав, наконец, шумно вздохнул. — Ты соберись, слышь, до рассвету… Поедем… Алексашка придвинулся ближе и, выдержав паузу, спросил тихо: — Пётр Алексеевич, куда поедем? — В Новогород.       Пётр взглянул в раскрытые чрезмерным изумлением синие глаза Алексашки. Вдруг густо начал багроветь (надулась жила поперёк вспотевшего лба), — и, — сдерживая гнев: — Тому мальчишке (Карлу Двенадцатому) терять нечего, а мне есть чего… Думаешь — под Нарвой начало и конец? Войне начало только… А с этим войском не одолеем… Понял ты? Дура, храбрее Карла хочешь быть? Опусти глаза! (Бешенство метнулось по лицу его.) Не моги смотреть на меня!       Алексашка не послушал, не опустил глаза. Его почему-то охватил стыд за царя, за то, что бой дать они не могут сейчас, что армия плоха, что провизии недостаёт. Глаза налились слезами, по щеке покатилась капля. Пётр узкими зрачками впился в него. Оба не дышали. Вдруг Пётр усмехнулся. Отвалясь к стене, глубоко засунул руки в карманы. — «Мин херц», — передразнил Алексашкиным голосом. — Сердечный друг… За меня стыдно стало? Подожди, ещё чего случится, — все морду отворотят. Карла испугался, скажут… Войско бросил, в Новгород уехал. Ладно… Вытри личико. Поди встреть — господа генералы пожаловали.       Генералов Меншиков встретил. И упорхнул куда-то с Шереметьевским поручиком.       Вернулся под вечер, нарочно громко топая в сенях. Ввалился в избу в шубе, словно мокрая собака, отряхиваясь от подтаявшего снега. По действиям своего любимца Пётр понял — ещё обижен. Сам царь уже давно отошёл, гневлив был, да отходчив. Он ухмыльнулся и закурил от стоящей у изголовья постели свечи. Алексашка, тем временем, подошёл к столу, налил чарку и выпил одним глотком, морщась от обжигающего тепла. Зашёл за перегородку к Петру, демонстративно поджал губы и сел за стол — разбирать бумаги. Пётр не спеша курил, разглядывая фаворита. Упёртый, как черт, был Алексашка. Иной раз хотелось взять за кудри, да оттаскать хорошенько, чтобы не смел на царя губы дуть. Но, как всегда вразрез собственным мыслям, Пётр по-иному возвращал себе расположение Меншикова.       Сел, отложил трубку и потянулся к воротнику Алексашки, грубовато дернул к себе, опрокинув на постель. Сорвал напудренный парик, ероша примятые кудри. От близости Алексашки у Петра зашумело в голове, он склонился, с наслаждением вдыхая слабый аромат мороза, который перебивался запахом отсыревшего пороха. Алексашка для приличия слабо отбивался, упрямо продолжая молчать, лишь сопел обиженно, отворачиваясь от царя. — Ты мне нос-то не вороти, — Пётр отвесил ему слабый подзатыльник и развернул за плечи на спину.       Наклонился и поцеловал неловко в обветренные губы. Алексашка промычал что-то, вильнув бёдрами, оторвал от себя царя за плечи. — Дай сапоги хоть сыму, мин херц, — выкрутился ужом из-под Петра, скинул одежду, оставаясь в одной рубахе, и вернулся в постель, нетерпеливо прижимаясь горячим телом.       Пётр усмехнулся, снова нависая над Алексашкой. Тот, казалось, и забыл про обиду уже. Щурит лукаво синие глаза да губу прикусывает нетерпеливо. Пётр скользнул рукой под рубашку, оглаживая плоский живот, гладкие бёдра. Алексашка тихо застонал, прикрыв глаза, сжал царёвы плечи, расслабленно принимая в себя сразу два пальца. Пётр не церемонится, знает, Алексашке даже лучше так, не любит, когда с ним сюсюкают. Он медленно двигается в Меншикове уже тремя пальцами, и тому остаётся только выгибаться навстречу, скрашивая вечернюю тишину порывистыми вскриками. — Бесстыдник, — усмехается Пётр, вынимая пальцы из чужого тела и приподнимая ими же подбородок любимца.       Выглядел Алексашка и правда развратно: припухшие губы, встрёпанные кудри, прилипшие к выпуклому лбу, синие глаза с поволокой, взгляд тяжелый, наполнен желанием. Царский фаворит разочарованно стонет от ощущения пустоты, приподнимаясь на локтях. Но Пётр толкает его назад и, не давая опомниться, входит в его тело, крепко сжимая бёдра. — Мин херц… Господи, — взвыл Алексашка, запрокинув голову назад.        Пётр не отказал себе в удовольствии впиться губами в эту открывшуюся беззащитную шею. Скользнул языком, оставляя влажную дорожку, и прикусил, всасывая тонкую кожу. Отстранился, с секунду любуясь наливающимся, словно спелое яблоко, красным пятном. — Сашка, — прошептал хрипло Пётр, снова начиная двигаться.       Сжав зубы, толкнулся в эту головокружительную тесноту. Меншиков податливо обхватил его ногами за поясницу, скрещивая лодыжки на спине, и придвинулся ближе. Руками обвил шею, притягивая к себе, и подался навстречу, легко принимая в себя внушительное достоинство царя. Вскрикнул снова, сжавшись так, что и Пётр не сдержался. Выдохнул со свистом, сминая губы фаворита жестким поцелуем. — Слаще Аннушки ты, Алексашка, — пробормотал он, оторвавшись.       Алексашка довольно прищурился, медленно облизывая пересохшие губы. «А коли слаще, — хотелось выкрикнуть ему, — что ж ты путаешься с этой немкой треклятой?» Но вместо этого он снова стонет, томно опустив пушистые ресницы, сотрясается от толчков. Пётр медленно, словно с сожалением, покидает его тело, с легкостью переворачивая на живот сильными руками, и входит вновь, резко и до конца. Алексашку подбрасывает на смятых простынях, он кричит от наслаждения, выгибаясь дугой под царем, который, не обращая внимания на крики любимца, продолжает грубо и жадно брать сзади. Алексашка, судорожно сжимая тонкими пальцами простынь, глухо стонал в удобно подвернувшуюся подушку. Его окончательно спутавшиеся русые кудри беспорядочно подпрыгивали в такт жестким толчкам, и это показалось Петру таким развратным, что он, усмехнувшись, хлестнул с размаху Алексашку по ягодице. Тот вскрикнул и, забившись в судороге, прижатый мощным телом царя, кончил, неосознанно сжимая в себе чужой член. Пётр низко застонал и кончил следом прямо внутрь горячего податливого тела своего фаворита. Вышел сразу и, оставшись стоять на коленях между ног распластанного под ним Алексашки, оттянул покрасневшую после неслабого удара ягодицу, удовлетворенно наблюдая, как из покрасневшего входа вытекает его семя. «Ещё подумать надо, кто тут чьё сердце, — хмыкнул он про себя».       Меншиков раздраженно дёрнулся, вылез с трудом из-под Петра и собрался было слезть с постели, да царева рука быстрее перехватила волосы на затылке. — Пусти, мин херц, помоюсь пойду, — Меншиков тряхнул головой, но Пётр не отпускал.       Сел рядом, притянул к себе и откинулся на подушки, увлекая своего любимца следом. — Полежи ещё, чай не девка, не забрюхатишь.       Алексашка сверкнул синими глазами и, устроившись поудобнее под боком царя, затих. Пётр развернул его к себе лицом и поцеловал во влажный, облепленный тугими кольцами потемневших от пота кудрей лоб. — Херцен (прим. «сердечко» с нем. яз.) — протянул царь, рассеянно поглаживая поясницу Алексашки. Тот моргал через раз, сонно щуря лукавые глаза.