Ты, я и город мертвецов

Город этот прозвали обителью дьявола. Любой мог прийти, но покинуть его не удавалось никому. Так говорили, и Майкл склонен был верить, что это не просто байки скучающих пьяниц. А после увидел все собственными глазами. Тела на улицах и в смердящих канавах, мертвые дома, где за столами гнили трупы. Дети, что выпивали жизни из своей семьи, а после уходили в ночь уже навсегда. На самом деле, ужас приуменьшали. Ко многому привычный и давно забывший удивление, первородный ступал по разоренным кварталам с чувством некоторого смятения. Прежде ему не случалось срывать головы и ломать шеи шестилетним младенцам, но иначе было нельзя. Стайки мух облепливали дороги — так казалось от того, что на них не оставалось просвета от разлагающихся тел. От запаха крови и распада, отвратительного кисловато-сладкого смрада, рябило в глазах. Здесь словно пировали четыре всадника апокалипсиса. Лучше бы так. Лучше бы он не знал, чьих это рук дело. — Тебе знаком этот человек? — на портрете, который Майкл сунул едва живой проститутке с изъеденной язвами шеей, лицо ублюдка. Она вяло помахала головой. Конечно же, нет. Все, кто еще дышал здесь, позабыли даже собственный облик. Чума, что поглотила их дом, давно не имела человеческого лица. Впрочем, он никогда человеком и не был. Животным, чудовищем, мерзостью — да. Подтверждение тому обглоданный до костей город. Майкл нервно усмехнулся. Когда-то именно он пытался учить мальчишку жестокости и когда-то у того дрожали его девчоночьи губы при одном лишь виде чужой крови. Даже в последний раз, когда они виделись, уже будучи бессмертными, он бежал, трусливый и слабый, как Охотнику и помнилось. Быть может, это и не его работа… Его. Он не прятался, больше нет. Роскошный храм с сияющим куполом и золотым шпилем, высившийся посреди разоренной площади, так чертовски не вязался к ней и всему этому городу, что казался насмешкой. Майкла не трогало надругательство над памятником чуждой ему веры, но нелепое позерство и пафос ублюдка злили его даже более, чем необходимость рыться в разбросанных конечностях. Чего доброго, в прислуге у него ходят наряженные в кресты потаскухи, а рот ему вытирают ладные розовощекие херувимчики. Майкл сплюнул и, отпихнув с дороги оторванную руку, вошел внутрь. И понял, что ошибся. Храм встретил перворожденного холодом и звуком, от которого защемило зачерствелое сердце. Замерев прекрасной белокаменной статуей, у алтаря пела светлокудрая девушка. Золотистые волосы обрамляли бледное лицо и привольно ложились вдоль плеч, ниспадая вместе с белым одеянием до самых пят. Охотник сам не сумел бы понять, когда оказался под влиянием чар. То была песня Эстер, старинный напев, который он услыхал еще будучи мальчишкой. И та, что стала его женой и погибелью, была не старше этой девочки; все тот же теплый лен волос, тоненькие руки, прячущие ароматные бутоны в подол платья и звенящий голос, что умел лишить воли… Дьявол бы взял проклятого выродка! Никто не знал лучше него, как добраться до Майкла, он играл с ним по своим правилам, направлял и указывал тому, кто сам привык диктовать условия. Все это просто игра в кошки-мышки, где мальчишка настолько обезумел от безнаказанности, что смеет дразнить его. Один прицельный удар, и красивая головка девчонки слетела с плеч и покатилась по гладкому полу. В воздухе смешались запахи ладана, топленого воска и железистый кровавый душок. С одинокого гобелена на вампира печальными глазами взирала Богородица. — Как всегда пришел и все сломал. Майкл не оглянулся на него. Раз Король соизволил, наконец, выйти на свет, то уж вряд ли будет маяться у него за спиной. Сложно было сказать, откуда он появился сейчас, потому что выглядел Клаус так, словно не покидал залы вовсе. Прошел мимо Майкла, бережно подобрал распахнувшую глаза голову и переложил ее поближе к телу, пригладив волосы. Движения его, размеренные, неспешные были пронизаны скукой леностью, но никак не страхом, которого Майкл ожидал, надеясь на славную охоту перед долгожданным убийством ублюдка. Охотник достал из кармана кол из белого дуба. И только тогда Клаус, наконец, на него посмотрел. — Здравствуй, отец, — ухмылка коснулась его лица при этом обращении. Оружия он словно бы и не замечал. Майкл брезгливо оглядел его. Рубашка, залитая кровью, окровавленный же рот, спутанные волосы, доходящие до груди, и совершенно пошлая связка мелких костей на шее. Грязное животное, погрязшее в пороках, с отвращением подумалось Охотнику. — Отец? Твоим отцом была блохастая псина, которая, к счастью, давно мертва, — бросил он в мигом потемневшее лицо Клауса. — Твоими стараниями, — небрежным жестом он отер кровь с губ и вновь обернулся к мертвой девушке. — Зачем было убивать ее? Будто в городе недостаточно трупов. — Она помогала тебе проводить их сюда. Внушил ей заманивать людей этими гнусными песенками. Если ты думал впечатлить меня этим жалким представлением… Клаус невесело рассмеялся: — Побойся Одина, Майкл. Она и впрямь многое для меня сделала. Благодаря ей я не перекинулся на соседние селения — она меня успокаивала. Год назад я был страшно зол… Впрочем, сейчас это неважно. Признай, что заметил, как она похожа на Эстер? Упоминание покойной жены в его устах подняло настоящую ярость в груди первородного. Майкл поднял кол, наставляя тот прямиком на сердце ублюдка. — Не смей говорить о ней, ты, мерзкий выродок! — Ее выродок, — во рту у Клауса хищно сверкнули клыки. — Только животное вроде тебя могло убить собственную мать, — выплюнул Майкл, готовясь проткнуть ему его гнилое сердце, если посмеет вновь усмехнуться. Но Клаус не смеялся. Рот его зло изгибался, а глаза наливались кровавой чернотой. Майклу вдруг вспомнилась ночь, когда мальчишка впервые обернулся гибридом. Ужас, вот что он почувствовал тогда вперед отвращения, и поэтому они решили запереть волка внутри него. Что если ему все-таки удалось преодолеть проклятье… Ведь ходили слухи о том, что родился еще один двойник Петровой, о том, что девушку видели в Англии — там же, где и Клауса Майклсона. — Ты никогда не докажешь, — голос его был тих, но это вовсе не значило, что вспышка утихла. Они оба слишком хорошо знали друг друга. — Ну-ну, не спадай с лица, отец. Я вижу, о чем ты думаешь. Проклятье ведьмы все еще на мне. Ты мог бы умереть здесь, я разорвал бы тебя на части, но не всем нашим желаниям суждено исполниться. Его речи могли показаться дерзкими, но Майкл видел за ними пустую браваду — как и всегда. Клаус продолжал то и дело бросать деланно безразличные взгляды на орудие в его руках. Иного его игра могла провести, но не того, кто самолично учил мальчишку следить за двумя угрозами одновременно. — И ты вырезал целый город, приведя в него свою смерть, чтобы показать, как страшен твой гнев? Ты смешон в своей импульсивности, Никлаус. — Двойник бы посмеялась вместе с тобой, но она бежит без оглядки вот уже год. После того, как я выследил и убил всю ее семью. Как это похоже на него. И на самого Майкла, говоря откровенно. Однако от этого ненависть к чужому ублюдку лишь горше, еще ядовитее. В Клаусе так много от них с Эстер, и в то же время в его жилах продолжает течь грязная волчья кровь. — Ты никогда не разрушишь проклятье. Природа не допустит, чтобы отродье, подобное тебе, ходило по земле, — он вовсе не уверен в этих громких словах. Хотя бы потому что Эстер сделала для любимейшего из своих детей достаточно лазеек, чтобы отделаться от чар раз и навсегда. Правда, Клаусу совсем не обязательно знать о том. С веками его склонность жалеть себя только усилилась, о чем свидетельствовала истерика, растерзавшая город после срыва его далеко идущих планов. Не стоило лишать его удовольствия. Тем более, тот начинал лишаться терпения, сдерживаемый лишь колом в руках Охотника. А быть может, и еще чем-то, происходившим из детской памяти… — Время покажет, — Майкл видел, с каким трудом он вернул лицу человеческий облик. — На твоем месте я бы перестал быть уверен в замыслах природы. В конце концов, кто как не она уложила мать под чудовище, которых ты так презирал? Ты ведь так осторожничал, мелькнуло в голове у Охотника, трепался больше, чем водилось меж нами когда-либо, чтобы отвлечь мое внимание, и все-равно сорвался. Мгновение, и острие кола вонзилось в грудь ублюдка, парой дюймов пощадив сердце. И Клаус закричал. Майкл сам не знал, зачем промахнулся, он хотел заткнуть его, напугать так же верно и быстро, как сумел бы раньше, лишь слегка замахнувшись на него. Но не убить. Не сейчас. Может быть, после… По и без того испачканной рубашке медленно растекалось красное пятно, глаза младшего из перворожденных остекленели от боли, причиняемой ядовитой для него древесиной. — Не смей, слышишь? — Майкл с силой вывернул ему руки, которыми тот попытался было избавиться от кола. — Если не хочешь, чтобы я затолкал язык тебе в глотку перед смертью, не смей. Он швырнул его на мраморной пол, к алтарю, у которого по-прежнему лежала забытая ими сломанная девочка. Из груди Никлауса вырвался надсадный кашель, он снова вознамерился освободиться от своего неудобства, но Майкл прицельно наступил на торчащее древко, отчего-то резко сменило угол поворота в его грудной клетке. — Ну, что же ты не убьешь меня, а, отец? Или хочешь вначале поглумиться над ублюдком, как в прежние времена? — захрипел он с прежней издевкой. — Ты мог бы встать, если бы научился терпеть боль. Ведь я учил тебя этому. Вас всех учил. — Спасибо, что не изрубил меня в куски во время одного из уроков, — его кровавая улыбка становилась вымученной, а глаза делались словно пьяные, полубезумные. — Не моя вина в том, что твои братья выросли воинами, а ты — нет. На самом деле, никто не мог выдержать больше боли, чем Клаус. Финн отрешался, стоило лишь немного задеть его, у Элайджи начинало все валиться из рук, когда он терял контроль над своим телом, Кол запросто мог бросить под ноги меч, если пустить ему кровь. И только Клаус зверел от боли. Слезы у него наворачивались с пол оборота, но ни в ком Майкл не видел столь ослепительной ярости, как в нем после десятка падений. Он мог биться со сломанной ногой, не замечая этого. Мог молча вынести две дюжины ударов охотничьим кнутом. Мог умыться кровью и бровью не повести. И все же Майкл считал, что это далеко не предел для него, для мальчика с глазами воина. Когда Клаус снова подал голос, он вдруг с удивлением понял, что стал разделять их, того ребенка, из которого мечтал вылепить идеального воина, и ненавистного бастарда, опорочившего его имя. — Воинами? Кажется, в твоем варварском мире для этого достаточно быть просто жестоким. В таком случае, тебе стоит пройтись по городу, чтобы изменить мнение обо мне. — Убийство невинных еще никого не сделало воином, мальчишка, — воспоминание о резне, ради которой он приехал, заставило Майкла поморщиться. Клаус ужом извивался под его сапогом, но этого было недостаточно даже для того, чтобы сместить кол. — Боги, хочешь убить меня — убей уже. Говорить — вынь эту инквизиторскую игрушку, — на щеках у него блестели влажные дорожки, не то пота, не то слез. То было самое близкое к мольбе, что Клаус мог позволить себе; более того, не будучи уверенным в том, что избавится таким образом от угрозы, он не допустил бы ее никогда. Не говоря ни слова, Майкл убрал ногу с его груди и вырвал кол. Но лишь для того, чтобы размахнуться снова. Ты должен был ждать этого, безмолвно обратился он к мальчишке, и будь они прокляты, если в его окрасившихся кровавым штормом глазах не вспыхнуло подтверждение. Острое древко, в которое Охотник вложил всю свою мощь, замерло, перехваченное, на расстоянии в высоту ладони. Его ладони. Снова какие-то дюймы, и смерть. Быстрый, как сама смерть, Клаус вырвался из-под захвата, и кол с глухим звуком откатился прочь. Нельзя было позволить ему завладеть сильнейшим оружием против их вида, доказательство тому — семья, что он упрятал в гробы одной лишь силой пепла. Кто был столь глуп, чтобы доверить Клаусу такое сокровище? Майкл не собирался становиться тем, кто подарит ему еще более ценную вещь. Довольно и той форы, что он уже получил. Старейший из первородных отбросил его, как щенка, но Клаус устоял на ногах, хотя будь он смертен, подобное приземление стоило бы ему вылетевших коленных чашечек. — Я знаю, зачем ты пришел, — запальчиво заявил он. — Охотник пришел напугать, а не убить. Но я ничего не боюсь, старик. Больше нет. — Кроме собственного одиночества, никчемности и смерти, — с холодной улыбкой заметил ему Майкл. И они вместе бросились к колу. Рывок, мгновенный удар и заломленные руки, зубы, впивающиеся в загривок. Уничтожь Клаус проклятье, такой укус стал бы смертелен. Интересно, как все-таки двойнику удалось расстроить его планы? Впрочем, неважно. Если начать проявлять любопытство по отношению к ублюдку, можно забыть о том, зачем он здесь. Сейчас Майклу удалось повалить его, но удержать будет непросто. Кол вновь оказался под рукой. — Тебе никогда меня не убить, — прошептал Клаус окровавленным ртом, в насмешке скаля красные зубы. В следующий миг Охотник сам оказался прижат к полу, а пальцы Клауса сомкнулись вокруг шеи. Он точно знал, куда и как давить, чтобы переломить позвонки. Стоило однажды почти удавить его, чтобы научить. В просветлевших, цвета стали глазах Майкл видел свое отражение. Второй рукой Клаус направлял кол в сердце отца. — Но я убью тебя. Не сегодня, когда я вижу это выражение нелепой гордости на твоем лице. Я убью тебя, когда разрушу проклятье, чтобы ты умер, зная, что сокрушил тебя зверь, животное, презренное тобой. Как будто не было всех этих веков, и Майкл Майклсон кончился в день моего первого убийства. Когда он говорил, ему хотелось вырвать язык. Майкл знал, что, закончив свою театральную речь, Клаус исчезнет, и не мог тому помешать, больше нет. Так и вышло. И вместе с ним, конечно, не стало кола из белого дуба.