И программу обороны поменять поздно, Я целую вас ракетами «земля-воздух». © pyrokinesis
***
— Подари мне лучше простые чёрные гвоздики. Голова Тяня вот-вот взорвётся, потому что его мир уже взорвался. Рыжий отворачивается, кажется, смутившийся из-за собственных слов, начинает бормотать что-то, но Хэ Тянь не слушает. Хэ Тянь не слушает, потому что ветер вдруг пахнет свежестью, и солнце такое яркое, и мира вокруг так много, что больно дышать. Хэ Тянь не слушает, потому что ветер вдруг лупит по лицу, и, кажется, вот-вот все мысли прочь унесёт. И разъёбанное в хлам сознание этот чёртов ветер унесёт тоже. Кожа Рыжего на вкус как ёбаный ядовито-оранжевый огонь и брызги тлеющих сигаретных искр, прожигающих шкуру до самых костей. Кожа Рыжего на вкус как ледяная, наотмашь бьющая по лицу свобода и не-одиночество. Хэ Тянь крепче сжимает зубы — оставить след, пометить, присвоить, моё, моё, моё, чтобы каждая сука знала, чтобы все видели, кому он принадлежит. Хэ Тянь крепче сжимает зубы, не позволяя Рыжему вырваться из нежеланных объятий (не позволяя позорному скулежу вырваться из разодранной глотки), стискивая до хруста, до сломанных рёбер почти, до самого нутра. Рыжий бесится и рвётся прочь, и Хэ Тяню хочется сжать зубы ещё сильнее, до гематом и фиолетовых отметин, до крови и мяса, сожрать его целиком и забрать себе эту непокорную, ядовитую злость в чужих зрачках. Воздух прохладный, но от Рыжего пышет жаром так, что Хэ Тяня будто кипятком обливает. Он вжимает в себя чужое тело всего секунду, — целую вечность, — и крыша едет от сенсорной перегрузки, пока Шань сорванно дышит ему в шею, потому что ну нельзя так, малыш Мо, что же ты делаешь, сучонок, это же п и з д е ц. Рыжий плюётся ядом, как шелухой от тыквенных семечек, и пытается вырвать руку из капкана чужих пальцев. Вот только чёрта с два Хэ Тянь отпустит жилистое запястье, не в этот раз, больше никогда, не смогу, не смогу ещё раз, и пальцы сжимаются ещё сильнее, заставляя Рыжего шипеть от боли и щериться в злом оскале, — на бледной коже наверняка останутся уродливые тёмные синяки. Хэ Тяню охота всего Рыжего такими синяками украсить, потому что кожу в буквальном смысле разъедает от зуда: так хочется себе забрать эту злую, кипящую внутри янтарных радужек молодость и грязную, бездомную свободу. Но больше всего на свете Хэ Тянь хочет забрать себе клубящуюся за скулами колючую преданность, которую едва ли кто-нибудь, кроме семьи Шаня, видел. Хэ Тянь впервые за долгое время чувствует себя живым, и это так, сука, здорово, что в пору орать во всё горло, но он только губы кривит в довольной усмешке, а внутри все дрожит-дрожит-дрожит так, что хоть сдохни, а дрожь всё равно ещё часы и дни в мёртвых костях жить будет. — Не хочу сходить с ума вместе с тобой, — фыркает безразлично Рыжий, а после хватается за его протянутую ладонь, и внутри Хэ Тяня всё обрывается к хуям и разваливается на куски. Хэ Тяню кажется, что у него вот-вот лёгкие разорвутся и лопнут, потому что он вдыхает и вдыхает, и вдыхает, пьёт воздух, как воду, и всё никак не может напиться. Ладонь Шаня горячая, сухая и шершавая из-за мозолей и содранной кожи. Ладонь Шаня сжимает его пальцы крепко, так, словно это им двоим привычно, так, словно Рыжий не собирается его отпускать, и от этого кровь шумит в ушах, заглушая всё вокруг, а пульс частит, как при быстром беге. Хэ Тянь едко ухмыляется, глядя в два янтаря с точками зрачков, в которых ещё достаточно осколков костей, но в которых больше нет загнанной ненависти. Хэ Тянь ухмыляется, потому что Рыжий ещё не понял, но эта колкая, хрупкая преданность уже принадлежит ему. Злые, дикие волки в глубине тёмных, холодных, как ледяные озера, глаз торжествующе воют, вскинув узкие морды к небу.