Ледяная жара

В удушающем Монако Сашка поразительно мерзнет. Яркость вездесущего солнца не оставляет ни на секунду, прорываясь на кожу влажностью и испариной, врезается в затылок перманентной жарой, и все равно, каждой клеточке разгоряченного тела по-прежнему неминуемо холодно. Холодно. Головин кивает сокомандникам на тренировках, неуклюже ероша беспробудный хаос на голове, в раздевалке одинаково улыбается и привычно поправляет сбившуюся лямку вездесущего рюкзака. Садится в свою маленькую машинку, уставший и вымотанный, ненадолго прикрывает глаза, откидываясь на сидение, а после снова выпрямляется и сжимает на руле руки, трогаясь с места. Катается по улочкам до темноты, ничем не забивая желудок, давится отреченностью и пустотой, опрометчиво не защитившись броней, постоянно беспрепятственно холодеет и будто в противовес внутреннему оледенению отирает со лба испарину. Останавливается недалеко от воды, долго и вымученно скользит незаинтересованным взглядом по дорогим яхтам и катерам, то и дело косит глаза на сидение, где который час лежит незадействованный телефон. Рингтон стоит только лишь на его вызовы — все остальные сокрыты за безголосой вибрацией — и смартфон неделями садистски тоскливо молчит, прорубая в Головине очередную порцию беспокойства. Сашка теряется в сутолоке, наведываясь в оживленные районы райского обиталища, шныряет среди разношерстной толпы и поминутно облизывает пересохшие губы, сжимая в руке пронзительно молчащий смартфон, давится обидой и злостью, но продирается дальше, словно желая развеять собственные боль и непонимание по спинам других людей. Квартирка встречает холодностью одиночества и безжизненной пустотой, врезаясь в сердце отголоском эфемерной сожительницы, которая так, для красного словца произносится перед журналистами. На самом же деле Головин тут обитает один, ворочается часами на смятой постели и все также бестолково ищет глазами во тьме телефон, выворачивает под собой одеяло и грузно ворочается с боку на бок, жарясь в извечном холоде отсутствия нужных звонков. Выпутывается из постельного плена, бредет босыми ногами в спасительное убежище и последующие часы убивает за играми. Лопается от напряжения, разрывая землю сбитыми бутсами, насквозь мокрая футболка неприятно липнет к вспотевшему телу, игра горит перед глазами оглушительным выстрелом поражения, и с каждым матчем «Монако» все ближе и ближе к нижним строчкам таблицы. Кругом — людская суета и остервенение, пламенные речи и попытки спастись, и Сашка тоже живет их энергией, выкладываясь с каждой тренировкой и матчем, а потом врывается в раздевалку и удручающе откидывает смартфон в рюкзак. Ни одного пропущенного. И Головину от этого по-прежнему болезненно холодно. Непринятых вызовов все также нет, и его обновленный рингтон ни разу не разрывает оглушительный залп продолжительной тишины. Головин громко и судорожно выдыхает, сидя в машине, прикасаясь лбом к скрещенным рукам, болезненно прикрывает глаза и некрасиво искривляет лицо в спазме тягучей обиды, снова косит взгляд на молчаливый смартфон и срывается с места, до позднего вечера медленно катится по роскошнейшей набережной, продолжая леденеть в невыносимой жаре. Сам Ерохину не звонит, натыкаясь на пику извечного: я могу быть с семьей, так что сам тебя наберу, как представится случай. Но случай не представляется. Чертов случай становится его желанным подарком и самым лучшим из призов, в то время как чертов Ерохин, кажется, проводит с семьей все двадцать четыре часа семь дней в неделю. Головин все чаще ломается, останавливаясь у злополучной воды, выходит из маленького автомобиля и долго вглядывается в горизонт, минуя роскошные яхты. Вдруг дергается как от удара, шире раскрывает глаза и задыхается мыслью о том, что случая не преставится, и идиотский рингтон никогда не зазвучит в тишине его спальни. Сашка кашляет, подавившись страхом и сгустком тоски, хватается за ворот футболки, оправляет помятую ткань и проходится ладонью по шее, жадно хватая воздух. Возвращается в автомобиль и долго сидит неподвижно, пряча голову на руле, жарится в пронзающей духоте и запредельно необъяснимо мучается в омерзительном холоде. Его сообщения красуются без ответа, отправленные на свой страх и риск несколько недель назад, и робкие позывы сближения давятся безответным окном. «Привет. Как ты? Что говорят врачи, травма серьезная?» «Когда сможешь, напиши или позвони». Сашка отирает губы тыльной стороной ладони, приваливаясь к сидению и облокачиваясь затылком о подголовник, еще раз косится на телефон, берет его в руки и с остервенением листает строки настроек сигнала звонка. Находит злополучный рингтон и заносит палец над отменой исключительности и не решается лишить Александра его личного, особенного позывного. Неровно и долго выдыхает, заводя машину, плавно трогается с места и с заостренной неохотой проходит в опостылевший дом. Ничего не радует. Европа и «Монако», квартира с прекрасным видом и большой зарубежный футбол размазываются в нелепую кляксу, затмеваются недостатком самого главного, и Сашка, пожалуй, променял бы даже Реал на один-единственный рингтон молчащего телефона. Что ему эта Европа, если в ней так омерзительно холодно. Лежит несуразным бревном на измятой постели, увлажняя подушку мокрыми после душа волосами, бесперебойно обновляет новостную страницу и стреляет горящими взглядами в лицо чемпиону России — его чемпиону? — и даже не может радоваться полноценно и искренне, потому что постоянно, каждую секунду он чувствует себя абсолютно замерзшим. Оледеневшим. Прикусывает губу, заходясь мелкой дрожью, набирает несмелое «Поздравляю» и тут же стирает послание, отбрасывая телефон на тумбочку, поворачивается на бок, зарывается в кокон прохладного одеяла и мучается, не в силах заснуть до утра. С ума сходит от вездесущих кошмаров, рисуемых в оголенном сознании, и с каждым днем удушающий страх лишиться возможности дождаться подходящего случая ломает его пополам. Если Ерохин таким образом решил с ним расстаться, ничего не сказав и не удостоив минутным объяснением, как Сашка вообще сможет говорить-ходить-чувствовать-жить, деревенея от вездесущего холода. Он больше не выкладывается на полную мощь, и дело тут не в желании — он просто не может. Непослушные руки безвольно виснут по швам, а тяжелеющие ноги не дают вовсю разбежаться и сделать все возможное, чтобы следующий матч он мог записать себе в актив. Сашка больше не может записать себе в актив целую жизнь, потому что совершенно внезапно все произошедшее с ним с крошечной люльки кажется растерянным и бесполезно потраченным, Головин сам ужасается тому, как глубоко он влился в другого человека, ставшего для него целой вселенной и забравшего за собой живительную энергию. Они расстаются? Или уже расстались? Так нелепо, бессловесно, без ссор и упреков, выяснений отношений и взрывчатых слов — иррационально, неправильно и от этого еще более болезненно и удушающе отвратительно. Сашка ходит на тренировки оловянным солдатиком, выполняет необходимый минимум, плетется на процедуры, раздираемый на куски, возвращается в свое обиталище и часами сидит у расстеленной кровати, обхватив голову дрожащими пальцами, давится отчуждением и пустотой, когда внезапно, громом среди ясного неба, в тусклой комнатке, прорывая трескучую тишину, раздается сигнал оставленного вдалеке телефона. Его рингтон давит на легкие, выпуская вовне кислород, лопает барабанные перепонки и простреливает насквозь, снабжая кожу мимолетной испариной. Сашка медленно, осторожно, словно мину, берет в руки кричащий смартфон и с полминуты всматривается в экран, пестрящий его фамилией, испуганно смотрит по сторонам, выходит на балкон, овеянный сгустком жары, и, наконец, отвечает на вызов. В трубке слышится мерное, выдержанное дыхание Александра, и Головин перебивает его своим, неровным, поверхностным и сбившимся напрочь, сжимает смартфон в дрожащей руке, и словно начав оттаивать, заполошно выдавливает в трубку накопившийся ураган ядовитой обиды, опустошая переполненное нутро: — Ты не звонил столько недель! — сжимает руку в кулак и больно бьет по балконным перилам, смотрит перед собой, и вид кажется сейчас вторичным, посредственным, перед глазами — только Ерохин. — Почему? Почему?! Головин не хочет быть слабым и маленьким перед ним, беззащитным и сломленным, но ломается, плавится и скатывается в ворох детской несдержанности, краснея и жарясь в открытой ярости, чувствует, как в груди оттаивает огромный сгусток недельного льда. — Саш, извини, правда, — голос Ерохина дает возможность вздохнуть, на секунду прикрыть глаза, и Сашка вдруг понимает, что еще чуть-чуть, и он заплачет просто от того, что слышит, наконец, его в трубке. — Восстанавливался после травмы все это время. Не хотел выглядеть слабым. Головин смешно вертит головой, будто разминает затекшую шею, старается уместить в сознании нелепую, кричащую глупость и не может поверить, что его — все еще его! — Ерохин такой дурак. Внутри вертится торнадо острых и неудержимых эмоций, а слова лопаются на языке возмущенными выдохами, Головин пару минут беззвучно проходится кругами по балкону, вслушиваясь в дыхание Александра на том конце провода, а потом отключает звонок и откидывает смартфон на постель, опускается спиной по стене и раздваивается в агонии радости и обиды. Петербург встречает его дождем и пасмурным небом, висящим где-то на кончике носа, обилием пробок и болезненно нервным ожиданием встречи в закоулках неподалеку от тренировочной базы Зенита. Сашка пару минут сомневается, а после все же отправляет неопределенное сообщение и дрожит в предвкушении встречи: «Я тут». Часы длятся болезненной бесконечностью, и нескончаемый дождь пронизывает до нитки, Головин поминутно умывается раскрытой ладонью и замирает, когда Ерохин резко и порывисто обнимает его со спины, прижимает к себе, закрывая от сильного ливня зонтом. — Как ты здесь, мой хороший? Малыш, — безлюдность позволяет интимность, и Александр, воровато оглядываясь, мимолетно целует в шею, треплет Сашку по волосам и с упоением вдыхает запах любимого тела. — Цыпленок, весь промок. Пойдем, буду тебя отогревать. Головин запрокидывает голову, теряясь, плавится в жаре чарующей нежности и улыбается в серую улицу, пока груз недельных обид снова не падает ему на голову. Сашка одергивает зонт, так что тот падает на тротуар, кутаясь в лужи, отлетает от Александра на пару шагов и сверлит его злым, пронзительным взглядом, сжимает руки в кулак и уже не замечает бьющего по голове ливня. — Боялся показаться слабым, значит? Восстанавливался? — подходит ближе, утыкается кулаками в грудь Александра и пару раз ощутимо ударяет костяшками, Ерохин проворно перехватывает его руки, замирает, понимая, что его мальчик по-настоящему, по-детски громко и отчаянно плачет. — А вот я не боюсь казаться слабым, понятно? Ты хоть знаешь, что со мной было? Я думал, ты так расстался со мной. Этот рингтон глупый на тебя поставил, а ты не звонил! Ни разу… Сашка останавливает поток откровенного бешенства, замирая на полуслове, натыкаясь на теплую и до щемящего чувства родную улыбку, хлопает глазами, сгоняя то капли, то слезы, и уже не сопротивляется, когда Ерохин по-хозяйски трепетно и уверенно его обнимает. — Теперь буду каждый день тебе плакаться, — Александр шепчет куда-то в шею, прыская мягким смешком. — Прости меня, Сашка. Даже не поинтересовался, как ты там, все о себе думал. Головин согревается, млея в его машине, и Ерохин ни на секунду не выпускает его руки, поминутно целуя пальцы, гладит по влажным, взъерошенным волосам и наклоняется, целуя в висок и щеки, всматривается в глаза и мягко касается губ, постепенно воспламеняется, проникает языком в податливый рот, удерживая Сашку за шею. — У нас есть время? — спрашивает порывисто и интимно, с подтекстом заглядывая в глаза, переплетая их пальцы, и Головин сам тянется за новой порцией поцелуев, отстраняется и отворачивается к стеклу, повитому крупными кляксами. — Самолет через два часа, — поворачивается и снова целует Александра в губы, обхватывая второй рукой их сцепленные пальцы. — Просто должен был все выяснить так. Вот и прилетел на минутку. Ерохин провожает его, обсохшего и ожившего, в аэропорту, машет рукой на прощание, незаметно касаясь ладони, делает несколько шагов навстречу и порывисто обнимает, быстро и скомкано мажет губами по щеке и отстраняется, прихватывая Сашку за плечи. — Обязательно к тебе прилечу. Теперь никакого молчания. Обещаю, Саш. Головин быстро отводит взгляд, а потом смотрит открыто и чисто, солнечно улыбается, мимолетно касаясь пальцами его мягких волос, вскидывает голову и с нежностью заявляет, удерживая не плече пресловутый рюкзак: — Будем зализывать твои раны. Сашка выкладывается на тренировках по полной, словно кто-то вкачал в него свежую порцию топлива, растопил собравшийся лед, и глупый рингтон каждый раз разрушает накопленное одиночество. Головин вечерами стоит у воды, вглядываясь в горизонт, минует шикарные яхты, и с улыбкой слушает обожаемый голос, с упоением делится впечатлениями от прошедшего дня и… живет, смея дышать полной грудью. В Монако, как положено, жарко и солнечно. В Питере, как положено, дождливо и пасмурно. А Сашке, наконец-то, тепло.