В берцах по хрусталю

Знаешь, а мы похожи Кроме души и лиц. ©

Это не спрячешь, как невесомая шифоновая юбка до колен не сможет скрыть тяжелые берцы, грязью заляпанные. Баярунас кем угодно назвать можно, но только не дурой — неземной, рассеянной, из осколочков склеенной во что-то колкое и блестящее. Казьминой разные огрехи свойственны, но слепоты среди них нет. Иногда — все чаще и чаще, будто кто-то амплитуду маятника наращивает — об этом пожалеть хочется. Хочется не видеть, разучиться видеть, как глаза Ярочки светятся не подростковой наивной влюбленностью даже, а чем-то совсем уж детским, верой в безлимитные чудеса и счастье для всех. Просто бери и бей по впалым щекам, донося простейшую мысль: кто-то все равно уйдет обиженным. Саша на роль жизненного урока не вписывалась, не ей объяснять, мол, законы сказочного королевства в сраном реальном мире не работают или работают не так, как надо. Саша не собиралась никогда наблюдать равнодушно, как чужое волшебство, этот магнетизм, фейской пылью сыпящийся во все стороны, против своего же источника обращается. Как чей-то свет все более лихорадочным делается, болотными огнями, ведущими только в топь. Яра абсолютно волшебная, кто бы спорил. Но кто сказал, что волшебство хотя бы ее саму спасти способно? Саша часто думает и почти все время к одному и тому же выводу приходит: сколько не перетасовывай условия и варианты их встречи, все сложилось бы плюс-минус также. Но, Яр, ты же знаешь, в одно «почти» можно иногда уместить целую черную дыру. Не заставляй нас обеих смотреть, как в ней гаснут все звезды, одна за одной. Будь Баярунас худощавым парнем с резными чертами и манерами эпатажной рок-звезды, она бы все равно его заметила, словно в черно-белом фильме вдруг цветного персонажа увидев. Будь Саша парнем с широкой улыбкой и той же дурацкой привычкой брови домиком строить постоянно, не смог бы пройти мимо девочки с чудным именем, на слоги разбивающимся, как на ноты — Я-рос-ла-ва. И в константах этой конкретной вселенной все складывается также, как сложилось бы в других. Может, где-то бог или то, что вместо него, костерит парочку дурных людей, из-за которых его оригами раз за разом превращается в одного и того же журавлика с несимметрично-изломанными крыльями. Яр, прости, видишь же — не складывается. Не можешь не видеть. Да, она анимешная совершенно, тонкая-звонкая, оживший персонаж, косплей круглосуточно и без выходных. Будто олицетворение того, какой Казьминой всегда быть хотелось — спасибо сотням просмотренных тайтлов и нереалистичным совершенно стандартам, в голове засевшим. Проблема в том, что Саша-то настоящая, и это мультяшное королевство вокруг нее по кускам обрушивается. Можно сколько угодно твердить — самой верить остервенело — что любовь с творчеством знаком равенства связаны навеки-вечные и пока не разлучат, как говорится. А потом проснуться прямиком в промозглое питерское утро и осознать, что тебе уже не двадцать, и мешать несмешиваемое все-таки не стоит. Потому что от некоторой хитровыделанной боли не спасет таблетка цитрамона, с вечера на прикроватной тумбочке оставленная. Особенно, если по-настоящему больно не тебе. Для Баярунас-то все равно, что абсент, что шампанское; что со сцены в зал признания в любви выкрикивать, что шептать проникновенно, выкрашенные в серебро ради очередного шоу пряди от уха отводя. И когда смотрит она так, как иллюстрация из словаря к слову «преданная», Саше хочется в себе добить что-то и усмехнуться, мол, с первым взрослым похмельем тебя, Ярочка. Предупреждали же тебя: не увлекайся. Взрослая жизнь, как та коробка конфет, и на каждую у тебя аллергия разной степени пиздецовости обнаруживается. Взрослая жизнь, Ярочка, то еще блядство, хочешь, можешь изменять ей (кому угодно) по выходным, но иметь тебя будут ежедневно. Только не надо слезы украдкой вытирать и делать вид, что все по обоюдному случилось. Яр, прости, но у нас обеих только к музыке взаимно вышло, и… Это талант скрытым бывает, запрятанным глубоко и надежно, за тремя замками, в зачарованных ларцах, которые потом то ли уткам, то ли зайцам скармливать положено. А вот фальшь, ее не скроешь, Яр. Не пытайся чужую заглушить во все свои октавы. *** Она волосы недавно выбеленные, ломкие разметала Саше по ногам; тонкое горло трепещет, после выступления воздуха не хватает, как всегда, и пальцы, с пальцами сплетенные, дрожат. Ярочка — звездная пыль, все в целое собраться не может, стабильность обрести, рассыпается, сияет, но все равно, неизбежно распадается на частицы. Казьмина себе кажется камнем, непоколебимым, безжизненным на поверхности. Только где-то на глубине, под всеми слоями твердого-мягкого-холодного-острого-хрупкого ядро магмы закипает медленно. — Удобно тебе? — спрашивает она с привычной ворчливостью, от которой язык бы прикусить, да ничего не почувствуешь — суррогат без вкуса, цвета и запаха, и гипоаллергенный в придачу. — Мягонько, — хихикает Ярочка, ей весело, ей хорошо, ее еще пьяное тепло сцены не отпустило в реальный мир. Сохранить бы ее копию там, где все ярко, на одном дыхании, где под софитами не видно, как грим от непрошенных слез растекается. Оставайся там, в своем мире, Баярунас, хоть цифровым айдолом, хоть призраком оперы, блин. Все лучше, чем с Казьминой пытаться это резиновое настоящее прожевать, на зубах вязнущее — ни сплюнуть, ни улыбнуться. — Саш, а Саш? — она рукав костюма теребит, то ли из лент, то ли из бинтов сделанный (то ли девочка, а то ли привидение ты, Казьмина, ага), бесхитростно совершенно внимания требуя. В ответ — руку в волосы запустить, той же привычной, в программы внедренной лаской, отрывистое «ребенок» подавив. — Могла бы и не краситься ради роли, — замечает, пропуская сквозь пальцы обесцвеченные пряди. — Все равно в сравнении с фильмом мы все охрененно в канон попадаем, — и только потом отзывается запоздало. — Что «Саш»-то? Ярочка вздыхает и на коленях ерзает, то ли взгляд чужой пытаясь поймать, то ли просто поудобней устроиться. Молчание затягивается дольше тридцати секунд, а если ей горит что-то сообщить прямо здесь и сейчас, в словах путаясь, оговорки на голубом глазу смешные допуская — пауза поистине космическая. — Са-а-ш, — протяжная «а» в шипение на конце переходит, как будто у кого-то после вопля воздух заканчивается. — А ты бы в меня влюбилась, как Рэм в Мису? — Я бы тебя убила, как Лайт — Эла, — Казьмина кровожадную ухмылку натягивает, ногти обламывая, бурые полосы в уголках губ размазывая, но тон слишком серьезным получается для фандомно-междусобойной шуточки. — Б-р-р, — Баярунас нарочито вздрагивает, но во взгляде что-то от настоящего, хоть и неосознанного испуга проскальзывает. Будто к ее волшебной стране, где все радугой питаются и — да-да, вы знаете — тень впервые подбирается, в которой прячутся смерть, расставания и необходимость за коммуналку платить ежемесячно. — У Гордеева шуточек нахваталась? — А кто шутит-то? — выдохнуть всю злость, оставив только усталость. — Жизнь, Яр, она сложная слишком, чтоб ей по мюзиклам учиться. А то, что в хрупкое понятие «любовь» втиснуть пытаемся — больше, чем фансервис между репетициями-концертами-спектаклями. Но это говорить незачем, и так понятно, и так читается в прикосновениях — не ласковых больше, разве что извиняющихся. Яра замирает, как зверушка, подвох почуявшая, ей богу. Вот ее тело, тонкое, теплое, еще тут, удерживай и гладь, сколько душе угодно, но что-то невидимое рвется по-кошачьи из рук, не удержать. Яр, какие шутки, мне почти тридцать, взрослеть пора. Не у всех, знаешь, путевки в Неверленд по карманам рассованы. Не выдыхай в лицо пыльцу фей вперемешку с заклятиями-приворотами полушепотом. Некоторым все же хочется однажды вырасти из прежних тесных сказок. Пальцы в волосы фиксацией надежнее любого лака — не дергайся, не делай себе (нам?) больно. Послушай, пока мы зафиксированы еще на месте, хваткой рук, остаточной силой сценических образов. Богиня смерти хрупкой светловолосой девочке поет о фальши и фантомах, а Саше хочется из английского текста строчки вырвать /с мясом/, напомнить, что Яра не дура, а с таким талантом ей смертной быть не грозит. Почему Казьминой вдруг мерещится, что белый подол кровью настоящей испачкан? Ее, яриной — кто разберет. — Даже не споешь напоследок о том, как мы друг другу не подходим? — у Яры голос хриплый, хочется по привычке за шарфом потянуться, спросить, не заболела ли. Пополнить список грехов просроченным неравнодушием. — Споем еще. На «тетрадку» лицензию выбьют, откатаем, сколько положено… — А потом? — в одном коротком слове и надежда, и что-то, весь воздух в комнате выжигающее подчистую. — А потом жить, Яр. Своими жизнями. Своими, не нашими. Ампутация проходит успешно, наркоз, похоже, все еще действует. Нам не больно, потому что «нас» не существует в реальном мире, только там, в ограниченных рамках сцены, на чьих-то мониторах поздней ночью, на листах с текстами дуэтов. А выдуманным персонажам не может быть больно, Яр. Саше не хочется думать о том, что с этого момента у Яры глаза выцветшие, будто не только по волосам перекисью прошлись. О том, что надрыва в голосе больше, как и картона в улыбках. Сама Казьмина профессионал восьмидесятого уровня в том, как улыбаться так, чтоб фальшиво не выглядеть, чтоб смеяться заразительно вместе со всеми, но, кажется, даже у ее вечного двигателя садится аккумулятор. Перейти бы на солнечные батарейки — но толку с них в Питере. — Не думал, Саш, что ты можешь стервой быть, — хмыкает невесело Кирилл, провожая взглядом спину Яры. — Хочешь сказать, я виновата в том, что Баярунас сбегает, не прощаясь? — А ты не виновата? — он бровь приподнимает и Саше в лицо смотрит, чуть наклонившись, как обычно, личное пространство игнорируя. Общаясь с Гордеевым, обречен или вечное смущение испытывать или расслабиться и по заданному им течению плыть. После нескольких лет знакомства Саша так и не может определиться с тактикой. Сейчас хочется разве что измученно глаза закрыть — мол, собрался бить, бей уже. — Не могла она на тебя запасть, как все нормальные девчонки? — жалобно почти спрашивает Саша и тянется к руке Кирилла, на плечо опустившейся, как последнему источнику тепла в мире. Это без Яры под боком холоднее сделалось или всего лишь погода не балует? — Хочешь на меня ответственность за чье-то разбитое сердце переложить? — усмехается он и руку с плеча не убирает, даже когда Саша ими пожать пытается. — Заживет, знаешь же. У всех нас заживает рано или поздно, а из оставшихся трещин пусть музыка сочится. — Нормально заживает только то, что лечат, Саш. А ты в лучшем случае кремировать собралась. Собралась, пока только собралась. Яра все еще дает себя поцеловать, все еще улыбается краешками губ, все еще в глаза заглядывает, когда о любви поет — своей смешно-трагической, бумажной и пылающей, как фонарик, в небеса выпущенный. Яра теперь на людях лишний раз не прикоснется, слова не скажет, коротким «до встречи» отделается. Как будто под взглядами коллег сломаться боится, быть сломанной. У них еще постановки впереди, и Саша не говорит «прощай» и «прости», но они на кончике языка жгутся уже, в поцелуи проникают. Между ними — нечто, взаймы взятое, и срок аренды о себе напоминает скребущим в голове тиканьем часов. Пол хрустального замка безнадежно хрустит под тяжелым шагом. С каждой секундой все меньше шансов сбежать благополучно. Гордеев — слишком благороден, несмотря на все свое ехидство, чтобы не пытаться их обеих потом из-под осколков откопать. Убери руки, друг мой, порежешься. Убери руки, не мешай нам закапываться еще глубже. Саша отстраняется — пальцы Кирилла еще в рапиде растянутую секунду воздух сжать пытаются. Вряд ли нужно говорить что-то, порыв и взгляд исподлобья сами по себе красноречивы, звериные привычки кусать до крови, чтобы потом раны зализывать, прощения прося, потому что вот такие они друзья, каждый с собственным бестиарием в голове, который только под софитами без опаски выпустить можно. Потому что артистами быть легче, чем людьми, и от такого вот человеческого сочувствия-осуждения инстинкты бежать приказывают. Потому что происходящее не скроешь, все равно что окровавленные руки о белоснежную юбку вытереть пытаться. Не надо еще и в лицо этим тыкать, Кирилл. Даже так, почти по-дружески. Прибереги свое «я же говорил» до момента, когда будет окончательно поздно, ладно? Она не прощается, у Баярунас нахватавшись, видимо, и в спину летит неразличимое что-то, то ли пожелание удачи, то ли просьба остановиться, не доламывать то, что чудом уцелело. Затылок Яры (не белый больше, корни уже отрасти успели) взгляд выхватывает из кучки пешеходов моментально, как будто заточен под это всегда был. Болезненный вопрос в голове проворачивается шипом: сколько она у выхода проторчала, в толстовку кутаясь, в надежде, что кто-то из них выйдет? И кого ждала больше — Сашу с извинениями (или без, тебя ведь как облупленную знают, Казьмина) или Кирилла с утешениями? Девочка в ожидании чуда, черт бы ее… Саша себе обещает, губами беззвучно шевеля, что если Яра обернется сейчас, почувствует взгляд — не может не почувствовать ведь, у нее настройка тончайшая, сбоящая чуть что, но не подводящая вот в таких моментах, — догонит, плеча коснется, передавая немного тепла в их странной человеческой эстафете, скажет что-нибудь, что способно их обеих хоть в каком-то случайном порядке склеить. Соврет, если это позволит им не разваливаться на куски еще хоть немного. Скажет правду, если от нее легче станет. Яра не оборачивается. Растворяется по ту сторону светофора, красным вспыхнувшим, как знак упущенной возможности. Непрошеное облегчение хочется тут же на асфальт выблевать пригоршней конфетти, застрявших в легких. Саша чувствует себя воздушным шариком, которому ниточку обрезали резко. Свобода грозит разорвать изнутри. Непослушное волшебство не доживает до полуночи, после обеда обрывается, пока солнце высоко, пока все по делам спешат, через его безжизненное тело перешагивая. Через несколько дней их разворачивают окончательно, ставя перед фактом: проекту на русском не быть, еще несколько лет точно. У них остается еще пара концертов, лишившихся приставки «промо» и статус в лучшем случае поющих косплееров. Не трагедия, не конец света, но всем, кажется, до чертиков обидно, и сказать бы, что время потрачено не зря, что отыскали что-то кроме, но… Саша не берет трубку, когда Яра начинает звонить. Зачем? Чтобы обсудить несбывшиеся перспективы, перемыть кости правообладателям, обменяться пустыми «жаль» и «мне тоже» как в каком-то неправильном ритуале? И по-настоящему страшно, что ничего этого не прозвучит, что лишь одна фраза прорвется сквозь телефонные помехи: а что с нами теперь, Саш? С ее именем вместо жалобного многоточия, потому что никаких вопросов между ними не осталось. «Все закончилось, не начавшись», — набирает Саша, и телефон покорно молчит, не осмеливаясь мешать. Наверное, это не только о проекте. Наверное, это не то, чего Яра заслуживает. Саша «отправить» одновременно почти с кнопкой выключения зажимает. Не знает, куда улетели ее слова — к адресату или в ту же пустоту, что сейчас черепную коробку и межреберье распирает. Не хочет знать.