Поединок со Зверем

Фрайбургский университет, Баден, Германия, 1908 год.       Небольшой зал для фехтования был переполнен. Охочих до зрелищ зевак в студенческой среде всегда было в достатке, как и желающих принять участие в мероприятии. Собственно, каждый мало-мальски считающий себя мужчиной студент университета считал своим долгом хотя бы разок за обучение поучаствовать в настоящей дуэли, а если таковой возможности не представлялось — намеренно сделать со своим лицом то, что выходило в поединках само собой.       Молодая кровь, циркулируя в столь же молодых, укрепленных понятиями чести и мужества сердцах, диктовала свои правила, она стремилась излиться, выйти за границы сосудистых русел, за пределы носивших ее тел, и явить себя во всей отвратительной красе. Молодость всегда найдет способ выпустить кровь на свободу, свою или чужую — не так уж и существенно. Здесь может быть несущественным даже повод: если жажда кровопролития с обеих сторон непреодолима, оно состоится всенепременно.       Зрители ждали, кружки с пивом расходились по рукам. Ажиотаж, царивший в зале, вскоре разломился на два лагеря — по количеству главных героев вечера. Итак, двое молодых мужчин сидели пока что в отдалении, но друг напротив друга, их одевали в мягкие ватные доспехи. Нарукавник, нагрудник, плотный шарф в несколько мотков на шею. Специальная маска — железные сетчатые очки и пластина на нос прикрывали от увечий только на эту часть лица. Остальное оставалось доступным — и желанным! Собравшиеся студенты знали — именно туда будут целиться соперники — в свободные от защиты части лица и головы. Некоторые, уже побывавшие в шкуре дуэлянта юноши посмеивались, и характерные шрамы на их лицах — разной формы и расположения, но всегда с левой стороны — растягивались и углублялись от мимических движений. Носить такой шрам было признаком мужества и храбрости, почетная метка с легкостью позволяла где бы то ни было опознать в мужчине выпускника немецкого или австрийского университета, ещё до того, как он предъявлял диплом.       Поединки на длинных, хлестких, острых, как бритва эспадронах-шлегерах были обычной забавой в студенческих сообществах того времени и великолепным средством понять чего стоит твой соперник и ты сам. Мензур — расстояние, жестко ограниченное, вытянутая рука дуэлянта должна касаться эфеса шлегера противника. Ни отступать, ни уклоняться, ни жмуриться от страха, когда видишь летящее на тебя гибкое лезвие нельзя — это причина остановки поединка и дисквалификации. Только стойка, только поднятая в неудобном положении, обернутая слоями защитной ткани рука, только рубящие удары и исступленный перелай схлестывающихся эспадронов, вкупе с желанием, вскрыв противнику физиономию, выпустить молодую кровь наружу. Контроль и выдержка, холодный ум, бравое сердце, стойкость и мастерство.       Максимилиан Леске дал секунданту размять ему руку перед поединком. Это было важно, хорошо разогретые мышцы помогут ему совладать с ловкостью противника и в конечном счете, выстоять в поединке. Он сидел, собранный, уверенный в своем превосходстве и виртуозном владении клинком. Завсегдатай фехтовальных залов, Макс посвящал мензуру все свободное от учебы время. И все же внутри студента поднималась скрытая ото всех за маской холодного безразличия тревога за исход боя.       Его соперник весело посверкивал из своего угла смелыми голубыми глазами. Ему также разминали руку и заматывали шею в защитный шарф.       Уль Соррен, полное имя Улоф Бьерн, кажется? То ли швед, то ли норвежец, словом, викинг. Выглядит много старше сокурсников, вероятно, имел проблемы с происхождением или деньгами и не мог поступить в университет сообразно возрасту. Учится на медицинском факультете, на втором курсе. Но врачом становиться не собирается, а испытывает поистине маниакальную страсть к расчленению трупов. Помимо фехтовального зала не вылезает из книг и анатомички. «Das Tier», такое прозвище дали ему однокашники. Животное, тварь, и это правда. Уль — личность знаменитая. Принят в университет после отличной сдачи всех экзаменов, старателен в учебе — один из лучших студентов на курсе патологии и один из лучших фехтовальщиков факультета. Его втянули в мензур еще в начале учебы. Уль поспорил с кем-то из параллели в пивной относительно философии Гегеля и Ницше, затем — вызов на поединок и сама дуэль.       Никто не ожидал, что у новичка окажется столько силы и умения обращаться с длинной и плоской саблей. Уль действовал молниеносно, скорость его реакции поразила участников события и сделала его сразу же фаворитом мензура. С тех пор он бесчисленное количество раз удовлетворял веления чести и жажду крови соперников, распуская их кровь им же по головам. Даже порой дознавался у дуэлянта какой формы шрам и где именно он хотел бы заиметь от Зверя. Сопляки-студенты были в восторге, получая автограф Уля на всю жизнь, и отбоя от желающих схлестнуться шлегером с Сорреном не было. На самом же скандинаве от поединков остался лишь один косой шрам над левой бровью — поговаривали, что накануне того дня он самозабвенно готовился к экзаменам и был утомлен учебой. Но, что касается других шрамов, у него их было много, и в спортивной раздевалке товарищи имели возможность наблюдать не только следы от колотой раны на его плече и от пули на боку, но и рваные полосы от когтей медведя на его груди, спине, шее и заднице. Уль рассказывал, что как-то на родине вступил в лесу в рукопашную схватку с медведем, не заснувшим зимой, и ему крепко досталось от когтей и зубов хищника. Про остальные шрамы он умалчивал, создавая вокруг своей персоны ореол привлекательной таинственности. Благодаря этому, может, Соррен и обзавелся прозвищем «Зверь», которое ему очень шло.       Уль Соррен и в остальном выглядел необычно, думал, успокаиваясь перед поединком Леске. Голубые глаза скандинава не в счет. Скроенный, как герой древних сказаний, под одеждой — внушающая уважение и восхищение мышечная машина, зверь во всей первозданной, природной дикости. И улыбается по-звериному, зубы острые и белые, нос крупный, хищный. Но сегодня он будет истекать кровью, сказал себе Макс. Сегодня охотником будет Леске. Нужно больше веры и меньше сомнений. Он очень много часов отрабатывал технику владения шлегером, он непревзойденный фехтовальщик, лучший на факультете юриспруденции.       Прежде, чем глаза Соррена облачились в решетчатые окошки маски он успел хитро подмигнуть сопернику.       Какое безграничное бахвальство.       В то же время мелкая сетка загородила белый свет и для глаз Максимилиана. В поле зрения мелькнуло лицо секунданта, он с одной стороны показал, что находится рядом, а с другой проверил, что может свободно видеть глаза дуэлянта.       Макс ощутил ободряющий хлопок по плечу и поднялся со стула. Неудобство экипировки воспринялось им с привычным раздражением, однако, лучшей защиты жизненно важных мест придумать было сложно. Соперники подошли почти вплотную друг к другу — считай, на расстояние вытянутой руки. После приветствия Уль с явственным скандинавским акцентом спросил Макса: — Мой друг, быть может у вас есть пожелания по шраму? Я могу изобразить вам какой угодно и где вы скажете. — Я бы предпочел изобразить ваше ухо лежащим на полу, герр Соррен, — колко отозвался Леске.       Уль широко улыбнулся на это, и вместе с маской разом стал похож на филина. Леске едва приподнял кончики тонких губ в ответ. Однокашники рассказывали, что во время боя глаза Соррена меняют цвет с серо-голубого до золотистого, как кенигсбергский янтарь, так что, сравнение с филином показалось Максу обоснованным. Даже имя было ему под стать. Точно, как ухает филин. Леске подумал, что будет целиться в лоб, непременно в лоб, чтобы по окончании дуэли кровь залила эти звериные глаза соперника. Будет красиво.       Прозвучал традиционный призыв на латыни: — Pereat! (Пусть погибнет, да сгинет!) И ответ на него: — Pereat, kontra, негодяй!       Максимилиан обвил крепкий эфес шлегера пальцами и встал в позицию. Уль проделал то же самое. Видя, как ноги противника будто бы прощупали пол на прочность и воткнулись в него незыблемым, несокрушимым монолитом, Леске вновь невольно усомнился в своем успехе. Но эти сомнения нужно было скорее отмести, ибо Уль сомнений, кажется, не имел. Он продолжал улыбаться, создавалось впечатление, что улыбаться он собирается весь поединок. Макс изменил решение целиться в лоб, теперь ему хотелось, чтобы победоносный удар пришелся по пухлым губам этой самодовольной физиономии.       Секунданты, так же, как и противники, одетые в защиту, только без масок, держали их за клинки, чтобы схватка не началась раньше положенного, и протирали лезвия спиртом. Затем судья подал голосовой сигнал к действию. Путь стали был открыт, секунданты отпрянули и пригнулись, чтобы удобно и с близкого расстояния наблюдать за дерущимися. И на Макса посыпался град бесчисленных ударов. Такого натиска он никак не ожидал. Уль был яростен, мало сказать, яростен, он был виртуозен. Одна рука, десять приемов, из которых два крайне редки, но с какой скоростью и точностью они летели! Леске замер в стойке и, не в силах думать ни о чем другом, только отбивался, отбивался боясь, что гибкая, хлесткая бритва настигнет его щеку. Лязг оружия длился меньше минуты, Макс почти не уловил касания, и не понял, что кровь хлынула у него из виска, но секундант уже держал его за шлегер, а сам студент-юрист дышал, как замершая в клетке птица. — Alles!       Секундант Уля вытирал кровь Леске с эспадрона подопечного. Макс почувствовал, как у него горит лицо, но не от боли, от стыда и возмущения. Все кончилось слишком быстро. Студент юридического факультета никак не мог уступить патологу — точно дать себя вскрыть, как безвольный труп — и горел желанием продолжать. Уль великодушно кивнул.       Они вновь встали в позиции, вновь клинки были вознесены и отпущены в полет. И снова Макс, обливаясь кровью, смог лишь отбивать яростную атаку Зверя, сдерживать его натиск, уговаривать его сталь не резать Леске лицо. Но Уль был неумолим. Этот рубящий удар Максимилиан ощутил всем телом, как ожог кнутом, прокатившийся по нервам. — Alles!       Челюсть и подбородок.       Противные струйки поползли Леске под шарф, рука со шлегером сама собой опустилась. Он выбился из сил. Поединок был остановлен. Макс не знал, потемнело у него в глазах от усталости, или осознания проигрыша, но он был рад, когда его подвели и усадили обратно на стул. Секундант Леске, его друг, бережно снял с Макса маску, доктор приложил к ране чистую, пропитанную спиртом салфетку. Напротив него, все так же нагло и надменно улыбаясь, Уль Соррен дал снять решетчатую защиту со своих глаз. Макс обомлел, когда увидел под ней золотистые очи настоящего, свирепого, разгоряченного схваткой хищника. Таких глаз у людей не бывает. Изначальная, первобытная, подсознательная дикость рвалась из Уля, кричала о торжестве насыщения живой кровью жертвы. Так леопард смотрит на пойманную газель с желанием добить и насладиться вкусом плоти. — Чертовщина… — прошептал Леске.       Да он просто Зверь! Дьявол из апокалипсиса! Макс сжал кулаки и внезапно ощутил в себе порыв что-нибудь сделать с Улем, как-нибудь, все равно как, но одолеть Зверя, преломить, подавить эту дикость в самом зарождении. Он пролил кровь Леске, лучшего фехтовальщика на факультете юриспруденции. Нельзя было оставлять его безнаказанным! Кто-то должен был! Хоть кто-то должен!       По предписаниям, противники должны были встать и пожать друг другу руки, признавая результаты поединка. Уль с чувством сгреб ладонь Макса и сказал ему: — Поскольку вы не выбрали форму шрама, я проявил своеволие и изобразил на вашем лице букву L — вашу литеру.       От этих слов у Макса помутился рассудок. Он не видел ни лиц поздравлявших его с кровопусканием друзей, ни обеспокоенно поблескивающих под очками глаз студента, выступавшего в роли доктора, он видел только янтарно-желтые, лукавые и насмешливые зрачки Зверя. И тогда, не помня себя Макс Леске, лучший студент юридического факультета с криком отвращения схватил шлегер и полоснул Уля по лицу. Кровь брызнула на пол, и Макс испытал мгновенное облегчение, точно эта кровь смыла все его сомнения и страхи. Как охотник, совершивший меткий выстрел в саванне, Леске созерцал свой трофей. Удар пришелся Улю аккурат по левой стороне лица, да так удачно, как хотел Максимилиан: от глаза через щеку прямиком разрезая верхнюю губу кривым безобразным росчерком. Студент-патолог с обескураженным интересом уставился на атаковавшего, не веря, что в среде мензура кто-то способен на такой поступок. Он больше не улыбался, зато теперь злорадно и доминирующе улыбался Макс. Правда, недолго.       Сразу за содеянным последовала расплата — Леске скрутили, и под возмущенные, осуждающие реплики собравшихся ценителей мензура, он был выдворен из зала. Его поступок был подлым, Макс, перенесший десятка три дуэлей, понимал это, как никто другой, но он ничего не мог с собой поделать. Все уже случилось. Он не удивился бы увидеть Уля, несущегося на него с целью отгрызть ему голову, но ничего такого не произошло, только его друзья продолжали ругаться и вопрошать, о чем он думал. Максимилиан прижимал салфетку к лицу и отмалчивался. Он и сам не знал ответа, но ему было очень стыдно. Верден, Франция, март, 1917 год.       Хлор сделал свое дело. Вернее, должен был сразить совсем не ту армию, но ветер в самый неожиданный момент повернул вспять и понес отравляющие массы жёлтого газа на тех, кто выпускал его. Нет. Хлор начал дело, а довершила его пуля из русской винтовки, сделавшая невозможными все попытки держать линию обороны.       Обер-лейтенант Максимилиан Леске с трудом разлепил слезящиеся глаза и обвел взглядом блиндаж санитарной части Красного креста. Как он тут оказался не составило труда вспомнить: когда, по мнению Макса, все для него уже было кончено, откуда ни возьмись явился ангел. Самый натуральный ангел-хранитель, один среди едкого дыма, среди корчащихся в последней агонии тел. Выглядел он, как человек в противогазе, но Леске это не смутило. Вне сомнения, он был ангелом. Он шел за ним, за Максом, выцепил его в безумстве адского сплетения земли и плоти, взвалил на спину и… нет, не взлетел с ним ввысь, а сопя и глухо ругаясь в респиратор самой грязной бранью, потащил прочь. Доставив его в санитарную часть Красного креста, ангел сорвал противогаз и предстал перед издыхающим от кашля Леске во всей своей ангельской красе. Потом Макс провалился в беспамятство, потом разлепил глаза и понял, что все еще жив. Он силился вспомнить лицо того крепкого, измазанного в земле и копоти ангела, но воспоминания метались обрывками в измученном мозгу, и четко обер-лейтенант Леске помнил только строгие, голубые, как у сибирских лаек, глаза и шрам. Донельзя приметный шрам на левой стороне лица спасителя — явная метка об окончании университета в Германии. Леске носил такие же шрамы на своем лице, но теперь они были неразличимы на покрытой коркой копоти коже. Макс подумал о том, чего не может быть, что возмездие за давний проступок не могло настичь его спустя девять лет, здесь, «на западном пределе Германии»* с ненавистной, вязкой и холодной топью реки Маас. Фрайбург был слишком далеко отсюда, как и болезненные воспоминания о его последнем поединке на эспадронах-шлегерах. С того дня Макс забросил мензурное фехтование. Более того, он перевелся в другой университет и успешно закончил его. Обзавелся семьей, купил дом в Дрездене. И лишь иногда, оставаясь один, мучался, вспоминая, как подло и бесчестно он ударил того, кто оказался сильнее Леске. Того, кто не нарушал правил поединка, не производил запрещенных приемов, не отступал, не отклонялся и не жмурился. Просто оказался лучшим в тот злосчастный день, многое рассказавший Максу Леске о нем самом.       Обер-лейтенант вздохнул, и содержимое грудной клетки попросилось из него наружу, отдавая болью во все, что могло в нем еще болеть. Над его лицом склонилась тень, в блиндаже стояла ночь. Сильные пальцы нащупали его пульс, сладковатый запах табака, исходивший от доктора, показался Максу очень знакомым. Он собрал все силы и позвал: — Уль.       Даже в глубоком сумраке было заметно, как лицо доктора начало расползаться в той самой, надменной и ироничной усмешке, делая его шрам только чётче и явственнее. — Привет, старый знакомый, — донес до слуха Макса спертый воздух блиндажа. — Если хочешь узнать о перспективах, то ты оклемаешься, можешь не сомневаться. — Уль, — попытался чуть громче сказать Макс и не стал мешкать с признанием, так как, вопреки мнению врача, не сомневался в том, что умирает. — Прости меня. За тот удар. Это было… недостойно. Подло. Я… — Ах, ты вот чего, — сообразил Соррен, продолжая смеяться. — Нашел, в чем исповедоваться. Ты так быстро испарился, что я не успел обсудить с тобой поединок. Я знаю, ты из-за этого перевелся в другой университет. И очень зря. — Зря? — удивился Максимилиан. — Значит, ты не злишься? — Нет. Вовсе нет, — Соррен продолжал считать пульс у Макса, затем извлек из коробки рядом шприц и ампулу, — ты знаешь, Леске, часть жизни я провел в Японии. Да, мензур — не единственный вид фехтования, которому я обучился. Сперва был кэндо. — Стиль самураев? — еще больше изумился Макс. — Верно, — Уль отыскал вену на руке у Макса и всадил иглу. — Так вот, наш учитель, Кавагути-сенсей, как-то рассказал нам историю о юнце, отца которого зарубил в поединке один самурай. Тот воин был очень искусным и владел мечом в совершенстве. Мальчик страстно хотел отомстить ему за смерть отца, но понимал, что не имеет шансов выиграть поединок, если будет действовать по правилам. Он решил обойти правила. В те времена, как и сейчас, поединки в кэндо предварялись обменом любезностями, поклонами. Мальчик приложил все усилия, чтобы выучиться внезапности нанесения удара и, когда он удовлетворился своими умениями, то без опаски вызвал именитого мастера, убийцу его отца, на бой. Мастер явился, и во время приветствия юнец выхватил меч и отсек ему голову. Одним ударом. С точки зрения европейца поступок его бесчестен, но японец посчитал бы иначе. Парень ведь выполнил то, что задумал. Примерно то же самое сделал и ты. — Я? — сонно уточнил Макс. — Да. Ты хотел нанести мне шрам на лицо, и во время поединка это было невозможно сделать — я слишком внимателен к движениям противника, и, кроме того, силен. Но тебя это не остановило, и ты без страха расправился со мной тогда, когда я не ожидал. Ты же понимаешь, имей я намерение зарубить тебя, я бы это сделал. Но я предпочел благополучно доучиться в университете. У меня был выбор — или отстоять свою честь, убив тебя на месте, или получить желанную профессию врача. Я выбрал второе, хотя с точки зрения японца это было форменное малодушие. Так-то, мой друг. — Значит, я поступил, как японский самурай, — заплетающимся языком подытожил рассказ Уля Максимилиан. — Да. А я, вопреки воспитанию — нет. И это было очень интересно, я часто думал о тебе, и о том, почему ты так поступил. Ведь ты сделал это не из страха, Леске. Предпочел чести фехтовальщика дерзость самурая. Почему? — Потому что я действительно хотел расчертить тебе физиономию, Уль, — признался Макс. — Значит, правильно я подумал, — доктор Соррен поправил под Максом подушку и позвал его: — Леске? — Да, Уль, — отозвался Макс. — Шрам получился преотличный. Такой, как я хотел. Ни за что в поединке я не позволил бы кому бы то ни было проехаться мне по лицу. Хотел, да не мог позволить. Когда умеешь защищаться и нападать, бывает страшновато подставиться под клинок даже красоты ради. Потому, спасибо тебе — с той поры и меня стали узнавать без диплома. Что лоб — лоб можно разбить где угодно. А вот такой вензель на щеке только шлегером ставится. «Обучался в университете Германии» — метка на всю жизнь, которой можно гордиться.       Макс уже не мог ответить ему. Он засыпал от введенного в вену морфия. А проснулся в госпитале, за много километров от линии фронта, и больше никогда не видел Уля. Все случилось, как и обещал доктор Соррен, Максимилиан Леске остался жив. Он даже сумел вернуться домой к семье и после поражения Германии в войне продолжил работать адвокатом в Дрездене. Он иногда вспоминал Уля, когда брился и видел в зеркале литеру своей фамилии. И тогда адвокат Леске гадал о том, как у него дела. А также о том, что до сих пор осталось неясным для Макса — Зверь он все-таки был, или человек? Хотя, сам Леске каждый раз давал себе ответ на этот вопрос: для него Уль Соррен стал ангелом спасения и великодушия. А кем он на самом деле был — не так и важно.