break up with your girlfriend

— Брось её, — глаза чёрные, почти пустые, Гермиона напирает, пересчитывая перламутровые пуговицы на «монашеской» блузке из семнадцатого века, не иначе, другого объяснения этой вещи в наше время, она не находит. Лицо обрамляет кривая усмешка и приговор у блузки один — можно смело рвать. От неё жутко, прохладный летний ветер не умеет так пробирать до костей, она — вполне способна. На языке Паркинсон вертится терпкое «Нет», кожа на руках жутко зудит, хочется то ли содрать шкуру, то ли применить к себе непростительное. Как бы ни писалось, и чтобы не значило её имя, Гермиона — холодный и расчётливый сгусток власти, говорит тоном, не терпящим возражения, и не знает слова «нет». По крайней мере, отказывать ей Панси так и не научилась, она делала пару попыток, но Грейнджер, так же как и сейчас что-то завораживающе шепчет на ухо, щекочет мокрыми поцелуями шею и Паркинсон теряет остатки силы воли, стукаясь затылком о тяжёлую кирпичную стену магловского бара. Безвольная. — Кого бросить? — легче прикинуться дурой, не поднимать глаза, и пёстрые краски калейдоскопа меняют положение. — Куда? Королевство кривых зеркал выворачивает наизнанку, сколько там ещё слоёв никто не знает, но калейдоскоп выкручивает цветные стекляшки в блестящую пудру и правильно уже не будет никогда, всё идёт не так. — С обрыва, хотя, нет, за это же сажают, — Гермиона с садистским удовольствием наблюдает за недоумением в глазах Паркинсон, по-хозяйски одёргивает задравшуюся юбку и сжимает тёплое запястье в своей абсолютно ледяной руке, оставляет ли лёд ожоги? Абсолютное да. — Подружку свою брось. Новые туфли жутко жмут и Панси чувствует, как кровь металлическим сиропом стекает по контуру дорогих дизайнерских лодочек, она буквально в капкане, разрывающем со всех сторон, на самом деле ей пора перестать играть с дьяволом в тетрис. Паркинсон больше не изворотливая слизеринка, Грейнджер подобно дементору вытягивает из неё всю тьму и жадно заглатывая, прячет в себя. Панси думает, что у неё внутри битое стекло, тупая боль, потерянные мысли — хаос. — Не хочешь бросить мужа, а миссис Уизли? Из неё миссис Уизли, как клоун из покойного Снейпа и море из лужи — никакая, но словно кто-то наложил марево и окружающее кажется правильным, ненастоящим, но таким, как надо. — Что он без меня? — Она снова усмехается, и, наверное, это последствия работы в одном отделе с Малфоем, но есть в этой усмешке что-то потустороннее, капля от бесов, ложка от гомункула. Внутри Гермионы Грейнджер крематорий и он уже добрался до души. *** — Вы обещали закончить всё это, — в глазах Луны презрение всего мира сливается с блеском двойного виски, иначе ей эту вечеринку не перенести. –Остановитесь. — Да, Панси, остановись и сделай выбор, — Гермиона никому и ничего не обещала, так ей кажется, а ещё, ей откровенно скучно. — Что? Мне не из чего выбирать. Лавгуд бросает укоризненный взгляд на подругу и залпом допивает остатки виски из походной фляжки, для неё в мире ничего не меняется, стёкла не бьются, калейдоскопы не лопаются и зеркала не выворачиваются наизнанку. Полумна Лавгуд всегда видела больше, чем позволял занавес, но одержимая своими бесами Грейнджер, как подселенец из другой галактики. Время тянется как патока для сливочного пива, Грейнджер перебирает отчёты, изредка отвлекаясь на заказ неизвестно какого по счёту бокала вина, Луна изо всех сил пытается держать зыбкую поволоку нормальности, если это слово применимо к их компании, ведь это нормально, после тяжёлой рабочей недели зависнуть в баре, выпить, поболтать, считая мух на потолке проклясть весь белый свет. Обычно Часы бьют десять и Паркинсон зажмуривает глаза, отсчитывая восемь минут, ровно столько надо, чтобы двери бара открылись впуская дым, прохладный ветер и тёплый силуэт Джессики Стоун, старшего секретаря Визенгамота, девушки Паркинсон или палача их грешной совести, называй как хочешь, суть одна. Три минуты надо им всем, чтобы изобразить: спокойствие, заинтересованность и любовь на кончике ножа. Лавгуд нужна новая порция виски. Всё у них нормально. — Как ваши переговоры? — Джессика делает акцент на последнем слове и собственнически прижимает Паркинсон к себе, у неё горячие руки, тёплое дыхание абсента и затягивающие в водоворот зелёные глаза. Стоит всё бросить, нарожать Джессике детей и вместе протухнуть в суматохе дней. Джесс умна, обаятельна, заботлива и от этого тошнит, рвёт жёлчью и отвращением к себе, слишком скучно. От чертовой Грейнджер захватывает дух, буквально душит, наверное, она не настолько грязнокровна, может быть в её роду были дементоры. Панси вежливо улыбается, закусывает губу и всё внутри клокочет от не вырвавшегося наружу смеха, Паркинсоны до двадцатого колена, наверняка лежат в гробах перевернувшись несколько раз, их песню тишины разрывает на части вой нового, совсем неправильного времени. Чистота крови и прочая ерунда, вдруг занимают последнее место в пирамиде выживания, война подобно блендеру взбивает их на третьей скорости, смешивает всю кровь в одну липкую смрадную лужу и тёмные воды поглощают, не оставляя шанса на нормальную жизнь. - Терпимо, - Гермиона принципиально не смотрит ей в глаза и захлопнув папку, прищуривается, словно пытается увидеть что-то внутри Джесс, может, выжечь её душу. - На сегодня, пожалуй, всё. — Тогда отлично, по домам? У нас всех завтра сложное совещание. — Джессика сама учтивость, отвлекающая светская беседа, поддерживает, укладывает спать и как бы невзначай спрашивает, не боится ли Панси утонуть, потому что если да, то она всё ещё готова протянуть ей спасательный канат. Паркинсон молчит. Джесс не глупая и уж точно не слепая, Панси уже тонет, Гермиона упивается властью, и Джессика принимает свою безмолвную роль в этом кратковременном ситкоме для бедных. Лавгуд думает, что они все давно мертвы. *** Уизли улыбается, смеётся, целует, прикасаясь своей щетинистой щекой к и без того раздражённой коже, желает хорошего дня и трансгрессирует из кабинета жены, Уизли не то что не поломанный - не поцарапанный. Когда-нибудь она выпьет до дна и его вместе со слепой любовью, давшей коррозию. Грейнджер стряхивает невидимые крошки с мантии, поправляет укладку и гипнотизирует вспыхивающие в камине угольки, рука небрежно поглаживает древко палочки и всё в ней почти безмятежно и человечно, кроме сжатых до скрежета зубов. Жизнь Гермионы Уизли плюшевый вздор, но она никогда этого не признаёт, потому что выгорит недоговорив. Панси замирает на пороге, пытаясь вспомнить, когда же опиум, сочащийся из Грейнджер, как эфир из апельсиновой корки просочился в Паркинсон и отравил всё вокруг. Выходит плохо, память подкидывает ломаные обрывки: суету, вспышки, ярость, бьющую кустом крапивы, голодный страх, манящий к себе кривым пальцем и щекотливый смех смерти - бестолковая игра. Они на одной линии обороны, потому что никакой другой нет, и всё, что подкидывает память в сухом остатке - нечеловеческий крик Грейнджер, которой чьё-то кривое заклинание отрывает три пальца и выхватывает в агонии всё живое, что в ней было. По водопроводным трубам в тот день течёт кровь и плесень. На награждении, мёртвого, прилипшего к стенам больше, чем живого, даже Пивз зябко ёжится и зачарованный лес кажется больше пригодным для жизни, чем все эти восстановленные руины. Грейнджер — герой, Грейнджер — прячет искорёженную руку за спину, улыбается ярче солнца, и почему-то совсем никто не видит, что это больше не улыбка — оскал разъярённого хищника. Может быть, Паркинсон знакома эта улыбка, может, именно она вызывает у неё глухую пульсацию в висках, наверно, именно она вычищает остатки разума, оставляя после себя просто выжженное поле, ниже падать некуда. Гермиона не разворачивается, бросает через плечо: — Призраки настигли и пригвоздили к месту? В голове зудит какая-то надоедливая мелодия, немного болит переносица, на кончиках пальцев искрит лишь одно слово: «уходи», но сознание снова играет злую шутку и почти выплёвывает: — Ты меня не любишь.– как будто обратное вообще возможно с чокнутой гриффиндоркой. — Ты меня тоже, — Грейнджер усмехается собственному отражению в зеркале, Панси кажется, что это мираж, у таких людей нет отражения. — Это имеет значение? Ничего не имеет значения. Гермиона ломает её как вафельный батончик, с громким хрустом, кучей крошек и совсем на неравные части, фантик давно превратился в пепел. — Я больше не приду. — в тысячный раз. — Конечно, — Грейнджер кивает и в секунды преодолевает расстояние между ними, сжимая горло Паркинсон хваткой удава, налившиеся кровью глаза блестят, переливаясь как витраж, и Панси снова сдается, прижимаясь губами к проклятому подбородку. Пахнет парафином и ладаном, тугие локоны щекочут нос. Она могла бы кричать, отбиться и уйти, но руки дрожат, нащупывая застёжку министерской мантии Грейнджер и всё, что ею движет здесь и сейчас, банальная и липкая похоть. — Перестань бороться с ветряными мельницами Паркинсон, мы повязаны. И это почти оглушает, как поломанный в тишине кончик карандаша и шорох соскальзывающей с плеч мантии. У Паркинсон на спине рваные шрамы, нарывающие при каждом прикосновении мозолистых пальцев гриффиндорки и если Джессика на них даже не смотрит, отводя глаза, то Грейнджер буквально смакует каждую полосу, заставляя плавиться как огарок восковой свечи, чувствовать что-то похожее на дыхание жизни, наверное, это единственное в чём они обе нуждаются. Безнадёжно. Наверное, их прокляли, стоит сходить к прорицательнице, может выпить пару отрезвляющих сознание зелий, обратится к некроманту, кому угодно в их чёртовом магическом мире без равновесия. Пригласить маггловского Кая, собрать осколки разбитого калейдоскопа, или просто сделать то, чего они обе не умеют — поговорить. Но всё это ерунда, они ударились об воду, достигли дна и пути назад, пожалуй, нет, так похоже на правду, что из глаз брызжут слёзы перемешиваясь с диким смехом. — Мы чокнутые Грейнджер, абсолютно и непоправимо. — Всё может быть, — гриффиндорка перекатывается набок и устало потягивается, здоровой рукой щёлкая Паркинсон по носу. — Границы нормальности давно стёрты, Трелони была бы сейчас как в своей тарелке. Меняется всё, кроме отношения Грейнджер к прорицательнице и это смешно, успокаивает почти как трещащие в камине поленья, ненадолго укутывает в тёплые объятия умиротворения, чтобы после снова изрыгнуть в чёрную канаву бытности. — Брось свою подружку. — снова, механическая фраза без эмоций, почти как автоответчик: «Здравствуйте, это.», дальше можно не продолжать. Рано или поздно этот разговор повторяется, не меняется ничего, кроме времени и места. — Для чего, а Гермиона? — Паркинсон выпрямляется, накидывая свою бессменную блузку на плечи, по оголённой пояснице пробегает знакомый холодок. Снова хочется бежать не останавливаясь, пока не закончится весь кислород в лёгких, оставляя после себя скрежет слипшихся бронхов. Грейнджер смеётся, накручивает на палец тонкую прядь волос Паркинсон и резко дёргает на себя: — Мне так хочется.