Капитан

Он пришел из ниоткуда и мало чем отличался от других. У него не было вещей, кроме лохмотьев, в которые обратилась его когда-то приличная одежонка, и из которых он давно вырос. Не было возраста, потому что сухое и нескладное мальчишечье тело венчала вполне взрослая голова, а покалеченное оспинами лицо его с прорезавшимися то тут, то там морщинами было всегда старчески-угрюмо. Не было прошлого, потому что он о нем никогда не говорил. И не было будущего, как у всех, кто приходил в "Агасферов порт". Но Гектора, как и остальных, это мало заботило. Сильнее любой мысли была мысль о голоде, толкнувшая его поступить моряком на какую-то посудину, не выбирая и толком ничего не смысля в мореходном промысле. Для него это был единственный шанс получать хоть какой-то хлеб. Один этот шанс делал Гектора, пришедшего в порт без гроша, куда богаче остальных, исчезнувших вскоре за линией горизонта. Посудина, приютившая Гектора, "Пиранья", принадлежала Капитану Грассу, настоящего имени которого никто не знал. Так называли его на листовках, прибитых то здесь, то там в окрестностях «официально функционирующих» портов, и обещающих за него живого полтораста золотых, и полтинник за мертвеца. На собственном бриге же его звали не иначе, как только Капитаном. Капитан был низок ростом и широк в плечах, и даже как будто бы несколько квадратен. Притом он был поджарым малым, так что сбоку казался чуть не втрое меньше. За это неосмотрительный матрос назвал его однажды камбалой, и поскольку сделано это было совершенно беззлобно, в шутку, с той же беззлобностью он был отправлен Капитаном на рею. «Все должно быть по справедливости, по чину», - назидательным тоном говорил Капитан и покряхтывал. Беззлобно. Пираты кивали: и в самом деле. Капитану смышленый юнга понравился. Долговязый, тощий, но удивительно проворный, Гектор быстро освоился со своей новой участью. Трудился не хуже прочих, выполняя любую работу, какую бы ни приказали. И он был молчалив. Это, пожалуй, более всего подкупало охочего до разговоров Капитана, приметившего в юнге смурного, но внимательного слушателя. Гвалт, который учиняли матросы, был Капитану неприятен. В нем тонул его собственный голос, терялись его собственные мысли. С своей стороны, лично с Капитаном никто не отваживался спорить (ибо тогда, по справедливости, Капитан заговорил бы смельчака до смерти) или перебивать, команда существовала тем, что избегала его как только могла. Выход Капитана на палубу напоминал акулью охоту в рыбьем косяке. Матросы рассредоточивались так, чтобы не попасть ненароком под очередную нравоучительную историю, переслащенную такой порцией высокопарных оборотов, что за щеками начинало ломить. Но юнга не сторонился. Он внимательно выслушивал все, что говорил ему Капитан, начавший вскоре специально отыскивать среди прочих толкового мальчишку. Юнга засим был приставлен сначала к коку, чтобы не приходилось искать его по всей палубе, а затем и к капитанской каюте, где обязан был содержать чистоту и следить за тем, чтобы Капитан всегда был бодр, сыт, слегка нетрезв, но главное, чтобы слушать разговоры. И хотя он ничего не отвечал, да и не должен был, однако серьезное лицо его имело завсегда выражение заинтересованное и в меру участливое. «Подходящее», думал про себя Капитан и покряхтывал. По временам, оказываясь захваченным потоком словословия, юнга на мгновение смущался чем-то, что было ему непонятным, морщил лоб и еще больше угрюмился, будто силясь отгадать, что же Капитан имеет в виду. – Ты, брат, вот что мне скажи. – Так обычно ознаменовывал Капитан новый виток своей мысли. Разумеется, ответа он не ждал, но все же монолог становился похожим на беседу, и слова его, обращенные к другому, а не только к себе самому, приобретали как бы универсальную значимость. А когда помощник хмурился пуще обычного, и сам Капитан начинал чувствовать себя еще более значительным, чем прежде. – А думал ли ты когда-нибудь, как истончаются тучи? Снизу ли вверх они рассеиваются от дождя, или растрескиваются, расходятся по сторонам, как словно бы доски от солнца иссушаются? Я вот думаю… Дальше следовала тирада о Солнце, о досках и об облаках. Но с равным успехом она могла быть о белом песке, о несвежей треске, о похоронных обрядах и модных нарядах, о бутылке рома и раскатах грома. Словом, обо всем, что только взбредало в беспокойную капитанскую голову. Гектор кивал и изредка морщил лоб. Справедливости ради стоит отметить, что такое выражение набредало на лицо юнги лишь в те моменты, когда говорящий смотрел на него. Капитан неизменно прельщался этим непониманием, но никогда не давал себе труда ничего объяснять, ибо мысль его к тому моменту уносилась уже дальше, и им обоим, юнге и Капитану, ничего не оставалось, как только поспевать за ней. Говорил Капитан с удовольствием. То и дело вворачивал он в свой разговор какое-нибудь затейливое «па» и улыбался тому, как удачно это у него выходило. Словно каждый раз постигал заново таинство сложения букв в слова, а слов – в предложения. Как малое дитя, обнаружившее в себе способность облекать мысли в ясную другим форму, он не смолкал, пока не отходил ко сну. И как положено болтунам, говорил сплошь о пустяках, и потому был невыносим для любого, кому приходилось задерживаться поблизости. Но чаще всего говорил Капитан о своей мечте. К ней он обращался всякий раз, когда чувствовал, что вот-вот замолкнет, вот уже и мысль кусает себя за хвост и надо бы вырваться из пагубного водоворота, потому что мысль – не псина плешивая, скачущая на трех ногах, а птица перелетная, небесная. И тогда Капитан вспоминал о мечте. Она вставала перед его глазами сочная, яркая, исполненная пурпура дорогих платьев и белизны обтягивающих рейтуз, смазливеньких служанок, золотых пуговиц и дешевых духов. Дорогих духов Капитан никогда не слышал, поэтому память любезно подбрасывала ему то, что нахваталось когда-то, и что теперь оставалось еще в ее распоряжении. Капитан мечтал об Обществе. Он лелеял надежду, бог знает, откуда взявшуюся в его душе, скопить однажды столько, чтобы прийти в контору, одной рукой бросить, не глядя, мешок золота оторопевшему служаке, второй рукой – указать на собственный портрет, что висит при входе, и ленно ворочая языком приказать: – Долой. И чтобы мигом исчезли портреты нечестивые, недостойные, а появились достойные – в полный рост, да чтоб левая нога вперед, да чтоб шпага в руке, и чтоб рука вся в перстнях. А еще лучше, чтобы все это – на коне. И бархат. И атлас. И подбородок повыше. И стать в осанке. Он перечислял и томно закатывал глаза. А из конторы – непременно на празднество. И не важно, по какому поводу. И чтоб женщины, да не за монетку, а чтобы поиграть, поддразнить... И вино, и театры, и повозки, или даже, о-хо-хо, даже фрейлине сделать бровью, и фуршеты, и оркестры, и кутежи и долго, очень долго еще тянулось это перечисление. Относясь к оборотцам и словесным «па» заметно прохладнее, чем Капитан, Гектор, ставший теперь уже старшим помощником, действительно слушал его. Откровенных глупостей Капитан себе не позволял, но и на умности был скуп. Однако не пустая капитанская мысль занимала Гектора, но то, как ловко любая из них, произнесенная в капитанской манере, обретала солидную тяжесть и пристойный вид. Даже спустя годы, за которые, надо сказать, Капитан не только не приумножил свой капитал, но и порядком растратил его, откупаясь от собственных бездарных распоряжений, влекших порой для «Пираньи» разрушительные последствия, оставалось в его болтовне что-то… Завораживающее. А распоряжения и вправду становились тем безумнее, чем меньше капитан покидал каюту. Он и прежде прогуливался лишь для того, чтобы изловить в сети своей болтовни нерадивого матроса, но с появлением Гектора ему и в том не стало нужды. Он забросил командование, отдавая приказы поначалу через своего помощника, а затем и вовсе переложив на него правление кораблем, оставив за собой, однако, право последнего слова в любом вопросе, который покажется ему, Капитану, спорным. Гектор согласился и с этим. Что до Гектора, он тем временем выучился чтению карты, наловчился строить курс и работать с приборами, занимавшими его с той самой минуты, как попал он в капитанскую каюту. От матросов он перенял науку ориентироваться по звездам, освоил шпагу, абордажную саблю и пистолет. Когда он покидал их логовище, направляясь снова в капитанскую каюту, они выказывали ему высшую меру почтительности и не обсуждали его промежду собой. К тому времени они были уверены, что Капитан по его, Гектора, настоянию, отказался от самоубийственного плавания в Сумеречные воды, кишащие осьминогами-людоедами, и никто не удивился этому. Когда же он по назначению квартирмейстером получил в свои руки распоряжение дисциплиной, никто не удивился и этому. Всем это показалось столь естественным, что и сам прежний квартирмейстер только дружески потрепал его по плечу и сдержанно кивнул. Молча, потому как думал он в это время лишь о том, как бы скорее сойти на берег, покуда Капитан не протащил его под килем за таинственную пропажу провизии, скрывать которую Гектор клятвенно обещал, но чертовы матросы, видать, подслушали, и пересуды, пока еще тихие, пошли по кораблю уже на следующий день. Затем Гектор перестал возвращаться к матросам даже на ночь. Он спал уже в своей собственной каюте старшего помощника, которую с соответствующим назначением выделил ему Капитан, и никто не удивился этому. А прежний старпом Стив, разжалованный в матросы, едва заметно, чтобы видел только Гектор, коснулся треуголки в знак благодарности. К тому моменту Стив был уверен, что Капитан из зависти к его способностям хочет выпустить ему, Стиву, кишки, но слишком трусит, чтобы сделать это на глазах у команды. Словом, пиратская жизнь не тяготила Гектора. В столкновениях он не рвался вперед, но никто не видел, чтобы он отставал, в дележе добычи своего не упускал, но и чужого не требовал, по "службе" продвигался быстро, но смещенные им со своих должностей отходили с облегчением, а не с обидой. Его все чаще обнаруживали за штурвалом, которого он касался почти любовно. «Моё» – успокаивался Гектор, и ранние морщины, покрывавшие его нестарое еще лицо, разглаживались. «Моё». Его голос теперь возвышался над остальными голосами. Приказы его были лаконичны, ясны и все менее зависели от пожеланий Капитана. «Моё». На "Пиранье" он успел побывать по обе стороны плети. В бытность квартирмейстером, он красил матросские спины нечасто и с мягкостью, неожиданной для угрюмца, которым он представал перед командой. Сам же он оголил спину лишь однажды, обретя уже, казалось, полную власть над кораблем. Кажимость, рассеиваемая свистом плетей, рассыпалась болезненно. И это низвержение, пусть временное, было намного больнее ударов. Высечь Гектора полагалось за уклонение от капитанского приказа. Как рулевой, он отказался идти напрямик через скалистое ущелье, где корабль, вне всякого сомнения, изодрал бы себе брюхо. Капитан отметил отеческую заботливость Гектора к матросам, неизбежно погибшим бы, исполни Гектор приказ, и изволил провести экзекуцию лично, по-отечески отвесив старпому дюжину звонких ударов. Для дисциплины. Это было не первое их столкновение, и терпение Капитана лопнуло уже давно. Молчаливый мальчишка заговорил. И как любой, чей голос звучал поверх капитанского, угодил в немилость. Гектор заговорил, и голос его был громким, и звучал поперек всего, во что верил и на что надеялся Капитан. Гектор говорил, что ради мечты придется работать, и Капитан приходил в ужас. Наказание стало вопросом времени. А ущелье стало лишь поводом. Его не привязывали. Никто не решился даже подойти к нему, и сам Капитан стоял поодаль. Гектор самостоятельно оголил спину, покрытую застарелыми шрамами. В двух местах торчали под кожей неправильно сросшиеся ребра – все, что он вынес с собой из прошлого, все, с чем много лет назад поднялся на борт "Пираньи". Из-за них спать на кровати старпома было больно. Но это была его, Гектора, собственная кровать. Его каюта. Его корабль. Его команда. Никто не удивился, когда Барбосса, одернув рубаху, приказал выбросить Капитана за борт. И никто не ослушался.