Жалкий

      Выродок сказал:       — Ни дня не прошло, чтобы меня не подвергали пыткам.       Глаза его наполнились слезами. Зареванные провалы глазниц утопли в тенях; темноту ночи наводнили его сдержанные рыдания.       Кто-то мог сказать, что Выродок — искалеченный муками человек. Посмотрите на его омерзительный шрам — это след от раскаленного клейма. Посмотрите на его трясущиеся руки — это болезненный тремор бесконечно несчастного страдальца. Посмотрите на его скорбное лицо — это лицо жалкого бродяги, который не знал радостей жизни.       Шлюхи борделя отказывались принимать его за любые деньги. Двери церкви были навсегда для него закрыты. Когда он появлялся в баре, то выбирал самый темный угол, лишь бы никто на него не посмотрел, но, в силу иронии, все смотрели только на него.       Выродок сказал:       — Кто-то смотрит с жалостью. Кто-то — с подозрением. Но все они, так или иначе, боятся меня.       О Выродке ходило много слухов. По словам самого Выродка, все они — чистейшая правда.       Когда луна вышла на небосвод, лениво выплывая из-за ночных грозовых туч, он завыл. Нечеловеческий вой разнесся по долине, подхваченный теплым, южным ветром, а потом прервался так же резко, как и начался. Болезненные рыдания вновь скрутили его измученное тело. Из провала глазницы стекла черная, ядовитая слеза.       Выродок не помнил своего имени. Не помнил своего рождения. Своих предков. Своей нормальной жизни. Не помнил прошлого далее, чем десять зим назад. Но помнил лишь то, почему его называют Выродком. Как он им стал. Кто дал ему это имя. Кто сделал с ним подобное.       Это был он сам.       Когда рыдания оборвались, Выродок возвел крупные, волосатые лапищи к небу. Поднял рогатую голову, скосил почерневшие, с продолговатым зрачком, глаза. В глазах этих — в глазах демона, в глазах зверя — было столько живого разума и трезвости мысли, что по позвоночнику проходила дрожь.       Выродок сказал:       — Я сам сделал себя таким, и я смирен с этой участью. Ты смотришь на меня с жалостью, но единственный, кто ее в самом деле заслуживает, так это ты.       Так он сказал. И сам посмотрел с такой печалью, что у Дисмаса защемило в грудине. Огромная фигура перевоплощенного страдальца закрыла собой луну и ее свет, опустив ему на голову кромешную тьму. Его крупные, звериные лапы накрыли Дисмасу плечи, сжали, вреда не нанося. Дисмасу же захотелось сбежать как можно скорее. Как можно дальше.       Он уткнул дуло ружья в исполинскую грудину, ровно напротив сердца.       Дисмас сказал:       — Отойди.       Дисмас сказал:       — Я в тебя выстрелю.       Дисмас сказал:       — Не смотри на меня так.       Выродок смотрел с печалью. С узнаванием. Его глаза кричали: «Я видел такое». Его глаза выли: «Со мной было так же». Его глаза говорили все то, что Дисмас знать не хотел. Слышать не хотел. Видеть не хотел. Он затрясся, выронил ружье из рук прямиком в подсохшую лужу грязи.       Дисмасу было страшно. Не потому что происходящее с ним сейчас было тем же, что произошло когда-то с Выродком. Он не боялся ужасных мутаций. Возможного безумия. Будущих страданий. Пыток. Боли. Ран. Лишения. Одиночества. Ничего из этого он не боялся.       Дисмасу было страшно лишь потому, что происходящее не было его личным выбором. Не было его волей. Выродок сам создал себя таким. Дисмас на подобное не соглашался. Не стремился к этому. Его устраивала бытность человеком, возможность играть в карты, пить вино, трахать баб. Или не баб. Или не трахать. Вспарывать кинжалом чужую плоть. Стрелять в упор. Чистить ружья. Спать в постели. Есть пищу, обычную, приготовленную.       Дисмас не был готов стать монстром. А становился.       Дисмас сказал:       — Я в полном порядке.       Дисмас не был в порядке. Он упал в стылую грязь, не почувствовав боли в коленях. Звериные ладони соскользнули с его плеч. Когда Дисмас опустил взгляд на свои руки, то они были по локоть в густой, еще теплой крови. Рот его наполнился слюной. Языком он провел по острым, будто треугольным, зубам.       Выродок сказал:       — Смирись. Или умрешь.       И сорвал платок с его лица. Дисмасу пришлось придержать подбородок собственными пальцами, чтобы нижняя челюсть его, натянувшая было кожу щек до предела, не отвалилась окончательно.       Дисмас не хотел умирать. Смиряться, впрочем, — тоже. И продолжал смотреть перед собой ровно до тех пор, пока звериные лапищи не уменьшились до размеров искалеченных, худых ног страдальца. На землю сорвались бренчащие, увесистые цепи. Лунный свет вновь затопил долину, ничем не останавливаемый.       Выродок сказал:       — Я могу помочь тебе. Но лишь тогда, когда ты смиришься.       Выродок сказал:       — А пока — я тебя закую.       Голову Дисмаса он опустил в железную клеть-намордник. Она клонила его к земле, но держала рот закрытым, не давая челюсти отломиться, а его самого — возможности есть и пить. Он связал ему руки цепями. Повесил бичевальный ошейник страдания, перемазанный в человеческой крови, что заставлял держать голову прямо. Обвил цепями его тело. Сковал ему лодыжки, разрешая передвигаться лишь мелкими, неуклюжими шажками.       Собственно, идти куда-либо они и не собирались.       Выродок сказал:       — В лишении ты сумеешь узреть истину. Страдание поможет принять верное решение. Дэмиан и его секта во многом правы.       Дисмас хотел спросить, в чем смысл происходящего. Зачем ему помогать. К чему его спасать. Почему его оставили в живых. Вынуждали следить за собственными необратимыми изменениями. За своим концом. За потерей разума.       Чем Дисмас заслужил не казнь, но очередную муку? Муку, которую ему подарил тот, кто слишком хорошо был знаком с его внутренними демонами, что заставляли его тело меняться, душу издыхать, а разум — истончаться и разрушаться.       Выродок сказал:       — Ты на грани психоза. Успокойся.       Дисмас захрипел в попытке засмеяться.       Ведь он уже перешел эту грань.