Лабиринты забвения: Птенчик

Адан был темнолицым и темноглазым, но таким же рыжеволосым, как сам Маэдрос. Маэдрос слышал, что про хозяина ходили слухи — он-де наполовину или на четверть орк. Чепуха: люди не могут скрещиваться с тварями Моргота. Из-за медных волос в этих землях Маэдроса и не признавали за нолдо — это было только к лучшему. — Ночуй у меня, друг, — сказал хозяин, — всё для тебя. Он провёл Маэдроса в спальню, где его ждала большая гостевая кровать из светлого липового дерева, застеленная меховыми одеялами и мягкими жёлтыми льняными простынями (в такой цвет женщины красили тут нижние юбки, слегка выдававшиеся из-под верхних, ало-чёрных). Маэдрос поблагодарил адана и сбросил перевязь и куртку. Только тут он заметил, что постель не пуста: в ней лежал другой эльф — обнажённый юноша с копной растрёпанных, неровных волос. Маэдрос резко обернулся. Хозяин улыбнулся и кивнул; может быть, Маэдрос возмутился бы и ушёл, но улыбнулся он не цинично, не похотливо, а по-доброму, будто ставил на стол пирог. — Отдохни, — сказал он, — я его для таких дел и купил. Пусть согреет твою постель. Маэдрос разделся и сел на кровать. Он собирался сказать юноше, чтобы тот убирался; тот поднял голову и посмотрел на Маэдроса. На щеке у эльфа было клеймо Тёмного — одно из клейм, в виде летучей мыши; такие, кажется, ставили рабам, предназначенным для перепродажи и подарков союзникам Моргота. — Господин, что мне делать? — спросил он на талиске. — Что угодно? Маэдрос молчал. — Hîren? (Господин мой?) — повторил он тише, уже на синдарине. — Áva (Уходи)! — сказал Маэдрос машинально на квенья, не думая, что раб поймёт его. Но тот коснулся кончиками пальцев его руки и ответил ему, выговаривая с запинкой и ошибками: — Lindonya, inquë induvalmëte miquelissi? Милый, не хотим ли мы с тобой поцелуев? Нет, конечно, это не он, это не его голос, чужой — но такой же тихий и мягкий… Сколько он твердил себе — это не настоящее, не может быть настоящим; твердил, чтобы утешиться в разлуке. И особенно часто — когда его не стало. «Мы же двое мужчин, мы не можем быть настоящими возлюбленными»… …miquelis? — тихо просит Фингон; да, конечно, это означало совсем не поцелуй; это пошло тогда, с их первого раза — — и сейчас его тело неостановимо загорелось, как упавший в камин шёлковый платок. «Мы же всё это делали не по-настоящему», — твердит себе Маэдрос, позволяя похоти овладеть собой. — Поцелуй, да? — низким, почти угрожающим голосом говорит он, наваливаясь на худое обнажённое тело и целуя в губы, раскрывая рот того, кого ему положили в постель. Его, наверно, только что заставили помыться: от него пахнет местным серым мылом, дёгтем и золой, во рту — зелёный вкус травы. Левая рука Маэдроса длинными ногтями царапает ему спину и ягодицы; Маэдрос снова и снова целует его, обходя лишь клеймо на щеке. «Никто не узнает; никому до этого нет дела» — одна мысль крутится и крутится у него в голове. Для хозяина этот юноша всего лишь принадлежность постели — как простыня или подушка. Маэдрос сейчас не думает о нём — он просто берёт его и использует; в какой-то момент он даже сжимает его горло, чтобы заглушить невольный крик. Да, тот наверняка привык к такому, но сейчас ему всё равно тяжело и больно — Маэдрос знает про себя, что он большой и сильный (встречал он в этом захолустье лошадок, которые весили меньше, чем он сам). Туман страсти ещё охватывает его; он чувствует безвольное, слабое, мягкое тело под собой. Ему хорошо, но он одновременно ощущает ярость и отчаяние. Зачем, зачем он это сделал?! — Zirû… (милый)… — говорит раб, и Маэдрос приходит в такое бешенство от того, что тот обращается к нему на языке Людей, что заносит руку для удара. Но он догадывается, что это не ласковые слова, а уже, увы, привычная мольба о пощаде. Нет, никакой жалости. «Пусть, пусть, — говорит он себе, — пусть сегодня, пусть сейчас; я уже провалился, уже нарушил верность, уже поддался, уже нарушил наши обеты… Ещё, ещё, ещё!» Чуть ли не в первый раз с того дня, как не стало Фингона, на глаза у него выступают слёзы. Он переворачивает наложника лицом вниз, и всё начинается снова. Тот почти задыхается, вжатый лицом в постель; потом Маэдрос снова привлекает его к себе и снова целует. Теперь он чувствует вкус крови от разбитых губ. «Ладно, всё равно он уже… какая разница…» Мерзкая, трусливая мысль того, кто опустился до уровня животного; трусливое недоговаривание, что именно — «уже».

***

Маэдрос проснулся рано утром, ощущая непривычное тепло рядом. Раб спал у него под боком, но ощутив движение, тут же проснулся, глядя на него испуганными светло-серыми глазами. — Тебя как зовут? — спросил Маэдрос. — Никак, — ответил тот. После расспросов Маэдрос понял, что юноша действительно не помнит своего имени. Приспешники Тёмного и орки давали ему клички, как животному, но имя исчезло из его памяти безвозвратно. Он помнил, что жил в каком-то большом эльфийском городе — но был ли это Нарготронд или Гондолин — он не знал даже этого. Его родители говорили на квенья, но он забывал и путал слова, заменял квенья синдарином или аварином, так что по выговору Маэдрос тоже не мог понять, откуда он. — А ты почему спрашиваешь? — наконец, поинтересовался юноша. — Ты сам кто? — Я нолдо, — ответил Маэдрос. Раб, казалось, готов был заплакать от страха. — Ты меня не казнишь? Я слышал, на западе таких живьём сжигают, на ком клейма есть… Маэдрос, конечно, слышал про разные странные вещи, которые случаются с вернувшимися из плена, но вряд ли отупевший, испуганный насмерть эльф, которого с тех пор много раз продавали, мог быть приспешником Тёмного. — Ерунды не говори, — оборвал его Маэдрос. — Давай, иди сюда. — Вижу, тебе понравилось, — сказал хозяин. — Ладно, давай меняться — на твою запасную кобылу, соловую. Маэдрос задумался. Он и вправду считал, что это был один раз, — одна ночь, о которой никто не должен знать. Но сейчас ему было трудно вынести мысль о том, что он больше никогда не увидит того, с кем спал, что, может быть, завтра тот ляжет в постель с кем-то ещё. Он надел рубашку и обернулся к безымянному пленнику; в комнате уже было светло, и его одежды тут не было — его привели к гостю раздетым. — Со мной поедешь? — спросил его Маэдрос. — Будешь моим. Продавать тебя не буду. — Ладно, — сказал тот, повторив на квенья: — Saquet.

***

Оруженосец Маэдроса, довольно молодой по эльфийским меркам парень — наполовину нолдо, наполовину лаиквенди — взял на себя заботу о пленнике: готовил для него еду, покупал или перешивал одежду. Волосы у того вскоре отросли длинными, почти до середины спины. Однажды Маэдрос увидел, как тот их заплетает в косу; он озлился, ему стало опять больно и стыдно — Фингон столько раз делал это при нём. Но он сдержался, сел рядом, погладил своего наложника по волосам. Они у него были мягкие, лёгкие, каштановые с рыжевато-золотыми искрами — ничего похожего на тяжёлые, почти чёрные косы Фингона.

***

…Косы, собственно, одни и остались теми же. После Битвы Бессчётных слёз тело Фингона нашёл он — точнее, нашёл тогдашний его оруженосец, который теперь уже погиб. И брат Фингона, Тургон, и его сын (тому было всего четырнадцать, но у него спросили) признали за Маэдросом право похоронить его. Только он этого не сделал. Был врач, нолдо, ученик и друг Феанора, который уже, конечно, ничем не мог помочь; был адан, который готовил к погребению тела князей из дома Бора; были двое авари, которые знали многое о телах квенди — Маэдросу говорили, что это племя сохраняет и останки своих убитых, и выставляет напоказ пугающе «живые», будто кукольные головы врагов (кто-то, вроде бы Келегорм, рассказывал, что спьяну поцеловал такую голову в блестящие алые губы). С помощью мазей, растворов, солей и красок они работали почти три месяца. Маэдрос велел им не терять ни пылинки его плоти. Это делало задачу ещё сложнее, но они справились: только Фингон уже не был похож на Фингона. Маэдросу потом говорили, что они вынимали раздробленные вдребезги кости, собирали их и вкладывали обратно в тело, — иначе оно не обретало форму. Может быть, дело было в этом. Может быть, Маэдросу надо было самому наложить на его лицо румяна. А волосы остались прежними. В построенный в тайном месте, в лесу маленький склеп никому не было доступа. Ключ, тайный рычаг, тайный замок, шифр. Иногда Маэдрос закрывал глаза — и ему казалось, что он чувствует запах смолы, мёда, южных благовоний и солей…

***

— Иди-ка сюда, — сказал он своему наложнику. — Пошли, наша палатка там, за ручьём. Он вскинул его на руки; юноша был тёплым и очень лёгким. (Тренированное тело Фингона было тяжелее, и его кожа всегда казалась немного холодной, словно берёзовая кора в тени). — Эх ты, пташка, — сказал Маэдрос. — Это прозвище так и осталось за ним; любовник был для него безобидным Птенчиком, Пташкой, Aiwincë. — Хочешь, отпущу тебя? — спросил однажды Маэдрос. — Hîren… — в панике раб назвал его словом, которое Маэдрос не любил. — Господин, вы же обещали меня не продавать. — Я хочу сказать — на свободу отпустить. Совсем. — Прогоните, если вам угодно, — ответил тот дрожащим голосом. — Я уже надоел вам?.. Не надо! Куда я пойду… Пожалуйста… Маэдрос вздохнул. Может быть, Птенчик говорил и не совсем искренне, но он был прав. Он ничего не умел делать, родных и друзей у него не было. Маэдрос часто думал, кем бы он стал, если бы остался среди своих соплеменников-нолдор. Он не знал точно, в каком возрасте тот попал в плен, но, видимо, время было упущено безвозвратно. Иногда Маэдрос подозревал, что причина не только в том, что с ним обращались, как с животным, но и в каких-то физических повреждениях, может быть, незаметных травмах головы. Никакими эльфийскими умениями, которые могли бы пригодиться ему в плену или на свободе, он, по крайней мере сейчас, не обладал. Хозяева, как Маэдрос понял с его слов, заставляли его, помимо всего прочего, стирать, мыть пол и молоть зерно; ещё он умел немного чинить одежду, да и то неважно. Он плохо запоминал слова; в обществе Маэдроса начал прилично говорить на квенья, но продолжал путаться в сложных формах двойственного числа и причастиях. Маэдрос учил его читать, но с уверенностью тот мог прочесть только имя самого Маэдроса, да и то вряд ли по-настоящему читал — просто запомнил, как выглядят буквы. Ему нравились красивые вещи. Маэдрос иногда дарил их ему, — когда чувствовал себя особенно виноватым. Он был в особенном восторге от браслета с крупными бриллиантами: острые грани могли бы разрезать стекло, и Маэдрос предупредил, чтобы тот был осторожнее. Юноша рассматривал браслет, покачивал его, ловя ало-синие искры отражений, рассматривал свои лица в плоских огненных гранях — будто бы один из этих эльфов-отражений мог бы быть настоящим им, чистым и счастливым в бриллиантовом плену. — Ты правда не хочешь уходить? — снова спросил Маэдрос. — Нет, — ответил юноша. — Вы добрый… никогда не бьёте, не заставляете работать много — только если посуду помыть или убрать какую мелочь… нарочно больно не делаете… «Каким же лицемером был мой дедушка, — зло подумал Маэдрос. — Якобы хотел иметь детей… Из-за этого вот он взял вторую жену — ради ночей и тёплой постели. И я так же не сдержался сейчас, не выдержал тоски и одиночества». Он провёл рукой по волосам спящего любовника, вздохнул. По крайней мере, Птенчик не умеет и не хочет сражаться, и он, как и сам Маэдрос — эльф. Они должны быть вместе ещё долго…

***

Маэдрос оставил его с несколькими верными дружинниками, а сам с оруженосцем и остальным отрядом поехал на два дня в гости к одному из союзников — бывшему другу Карантира, старейшине гномов. Вернувшись, он застал в своей крепости Маглора. «Пташки» нигде не было видно. Маглор имел вид бледный и недовольный. Младший брат привёз с собой какие-то письма от друзей из южных синдарских королевств, говорил о необходимости платить кому-то за новое вооружение. — Это всё можно потом решить, — он оглянулся. Дверь в его личные покои — небольшой, крашеный в тёмно-красный цвет дом у пригорка в середине крепости — была распахнута. — Мне пришлось тут кое-что почистить, — сказал Маглор. — Мы давно не виделись. Мне говорили, что ты стал странно себя вести… Маэдрос оглянулся. Один из дружинников, которого он оставлял здесь, мялся где-то за домом. Маэдрос посмотрел на него пристально, и тот всё-таки взглянул ему в лицо. Маэдрос как-то внезапно всё понял. Он соскочил с лошади. У пустой конюшни торчала обугленная медная коновязь — среди пятна чёрного угля от недавнего костра. Маэдрос опустил руку в холодный пепел, поводил там и нащупал что-то твёрдое; вытащил гранёную небольшую кость, которая легла ему на ладонь, провёл по ней пальцем. Предплечье. Когда-то оно было переломано — перелом успел давно зажить. Маэдрос достал из сумки на поясе шёлковый платок, который привёз ему в подарок — малиново-фиолетовый, расшитый мелкими алыми гранатами и завернул в него кость. Убрал. — Майтимо, я… — Маглор, нелепо улыбаясь, смотрел на старшего брата, как будто сделал сейчас нелепую, немного опасную, но в конечном счёте поправимую глупость — например, по рассеянности налил в кружку с горячим отваром свинцовых белил вместо молока. — Ты говорил про счета, — ответил ему Маэдрос. — Пойдём смотреть счета. За столом Маэдроса в главном зале сидел эльф, белокурый, с неожиданно карими косыми глазками, впрочем, довольно красивый; Маэдрос вспомнил, что это секретарь и оруженосец Маглора, маленький, невыносимо нудный и немузыкальный родственник жены Куруфина. На его правом запястье сверкали бриллианты подаренного Маэдросом Птенчику браслета. У Маэдроса хватило самообладания спокойно проглядеть бумаги. Маглор сначала нервничал, потом, кажется, начал полагать, что всё это не имеет для брата значения (иначе тот сразу разозлился бы), начал улыбаться, откинулся назад и налил себе вина. — Ну вот, всё, — сказал Маглор через полчаса. — Да, — ответил его брат. Маэдрос подошёл к секретарю, схватился за браслет и резко, несколькими чудовищными рывками своей здоровой левой руки почти полностью перерезал запястье, на котором он был надет; потом сорвал браслет с руки, сдирая кожу, причиняя ещё большую боль. Ладонь повисла на нескольких сухожилиях и кусочках мяса. Кровь хлынула на письменный стол. Секретарь пронзительно заорал; Маэдрос отряхнул браслет, разбрызгивая кровь на бело-голубое платье Маглора. После этого Маэдрос осознал что что-то не так, потом понял: никто не бежал на крик, не пытался узнать, что случилось. Этого ждали. — Я же не смогу писать! — завизжал блондин. — Ну почитай что-нибудь, — ответил Маэдрос. — Я не смогу переписывать документы, — простонал тот, обращаясь к своему господину. — Как же арфа… — Пиши левой рукой. Я же научился, — пожал плечами Маэдрос. — И ты, Макалаурэ, мог бы уже давно заметить, что у него нет слуха. Так что насчёт арфы — это только благо. — Майтимо, — Маглор наконец, пришёл в себя. — Тут же все в крови… счета… письма… список… — Ну перепиши сам ещё раз, — сказал Маэдрос. — Брат, ты не должен так поступать… — начал срывающимся голосом, глотая слоги, Маглор. — Ты кто угодно, только не брат, — ответил Маэдрос. — Мы с тобой всё решили; теперь мне время уезжать. — Я не знал, что это для тебя будет так важно… я подумал, что ты… неважно… — Маглор выглядел совсем растерянным. — Ты так расстроился… — Маглор попытался погладить брата по руке. — Майтимо, ну право же, чепуха. Ты совсем одичал тут. Я тебе куплю другого, хочешь? Таких сотни без клейма, и… Ты хотел тут остаться до сентября… — Уйди, — Маэдрос повернулся и вышел из дома, продолжая протирать взятой со стола салфеткой окровавленный браслет. Ему хотелось как можно скорее оказаться подальше от дома, где он спал с бедным Птенчиком. Пусть холодная, одинокая постель — ну хоть не та же самая. Оруженосец подошёл к нему и накинул ему на плечи плащ. Дружинникам, которые оставались здесь во время приезда Маглора, он жестом показал — не следовать за ним. Один из них, тот, что стоял за домом у кострища и вроде бы хотел что-то сказать, подошёл, развёл руками и сказал: — Ну не драться же было… Маэдрос отвернулся. Оруженосец подошёл и молча смотрел. — Ну не драться же было из-за этого… этого… — вынужден был уточнить дружинник. — Макалаурэ ведь и мой господин, так что… — Лицемерить только не надо, — ответил оруженосец. — Младшие господа тоже получали такие подарки или делали такие покупки, а иногда и ничего не платили. И где вы были, когда господин Питьяфинвэ… — Заткнись, — прорычал ему Маглор; Маглор оттолкнул его, выбегая на улицу. Маэдрос вскочил на коня. — Майтимо, ну пожалуйста, — обратился к нему Маглор; кажется впервые за все время голос его стал плаксивым. — Ну помнишь как ты мне принес пирог с айвой?.. — Нет, — ответил Маэдрос. Он действительно не помнил.

***

Маэдрос со страхом шёл теперь в склеп. Он был устал, зол, голоден; ему не спалось. Стены гробницы были выложены огромными, драгоценными плитами лазурита; кружевные золотые светильники были сделаны в виде васильков — одного из символов Дома Финголфина; среди лепестков дрожали от его шагов поставленные на пружинки аметистовые тычинки и хрустальные капли росы. Он зажег светильники, ощутив тёплый запах ароматного масла и приблизился к телу Фингона. «Неужели я разлюбил его после того как был с другим?..» «Я же не должен буду давать ему отчёт — это не настоящее — он не вернётся…» — твердил себе Маэдрос, стоя перед катафалком на коленях. … Он не увидел — скорее почувствовал как оруженосец продвинулся ближе к нему, как вытащил меч и потянулся к древку копья за спиной. Огни в лампах вспыхнули невыносимо ярким белым светом, потом потемнели, став сине-фиолетовыми, а потом пламя загорелось, вытягиваясь вверх голубыми свечами, освещая все лицо Фингона белым, не оставляя на нём теней. У Маэдроса вдруг страшно заболела голова, а вслед за этим он вдруг ощутил как его охватывает жар — Блестящие алые губы Фингона приоткрылись, сказав: — Hîren — господин — я и вправду тебя люблю… Пальцы Фингона согнулись и потянулись к нему. — Господин, где вы?.. Я люблю вас. Я не хочу там быть без вас. Не оставляйте меня… — Нет, нет, Птенчик, что ты… я тебя не оставлю, — сказал Маэдрос. — Иди ко мне, я здесь. — Господин — милый — lindonya… Маэдрос схватил его за руки — руки Фингона; запах смолы и соли усилился. Тот пока не открывал глаз — Маэдрос не знал, остались ли глаза Фингона на месте или, вопреки его желанию, вместо них вставили стекло. — Я тут, — повторил он, — вот тебе твой браслет. И он надел на запястье Фингона этот браслет — свидетельство измены, браслет купленный для другого. — Видишь, я сохранил его. — Тяжело… — выговорил Птенчик. — Голова тяжёлая, волосы… будто груз… и в боку болит сильно… Маэдрос знал что у Фингона в боку рана, полученная ещё в Альквалондэ; Фингон всегда уверял, что она совсем не болит. — Так хотел быть с тобой снова — это тело такое пустое — и оно нравится тебе… моего тела больше нет… Маэдрос прильнул к нему, ложась рядом на чёрное меховое покрывало: — Птенчик, ты мне тоже дорог, — сказал он. — Я тебя люблю, — добавил он, целуя губы Фингона.