белей чем эминем

А белый лебедь на столе, а рюмка водки на пруду(с)

А участвовать в групповухе из хуев, в смысле самом пидорском Костя не планировал, не участвовал, не привлекался, в трезвом уме и незамутненной памяти по крайней мере, это да. Но теперь дело было не в каких-то незнакомых, чужих хуях, а в Серёже Аббалбиске и Ване Волки, а ещё рядом с Костей приятно обитался Ванечка Электромышь, и групповая ебля между ними замутилась не просто так, от загнивающей западной скуки, а чисто по деловому очень поводу. Сначала Сережа написал: «ПИЗДА БРАТЦЫ» — почему-то он написал одному Косте во множественном числе, но Костя тут же сунул Ванечке в ебало телефон и сказал: — Вставай, мышь, воскресни, пятый фрешблад грядёт, наверное, — а Ванечка шмыгнул простывшим покрасневшим ебалом, и Костя не откатился у него из-под бока, потому что сопли это хуйня, пройдёт, а мышка у него на диване — это… — Третий микстейп, пятый фрешблад, — сказал Ваня, — Аббу в менторы, русский рэп поднимется с бутылки… Но от этого, как оказалось, Сережа был очень далёк. Сережа длинно и капсом начал жаловаться на Ваню, но не на мышь, а на Ваню Волки, который тоже болел. Ну, как «болел», который болеть перестал, но «ЛЕЖИТ БЕЛЕНЬКИЙ КРУГЛЕНЬКИЙ ЖИРНЕНЬКИЙ В СМЫСЛЕ НЕ ПРЯМ ЖИРНЫЙ НО ЕБАТЬ». Ключевым оказалось слово «ебать», и Сережа вывел какую-то сложную корреляцию Ванькиных округлившихся боков и количества хуев в Ванькиной жопе, и не обязательно жопе, и Костя уж на что был повидавшим всякое старым (бля, опытным, мышка) пидором, но и он охуел сначала. Но потом сам Ваня Волки заулыбался в камеру на Сережиной мобилке — кругленько, чуть-чуть нервно, но покраснел он хорошо — ровно, жарко, без некрасивых и стыдных пятен, и Сережа протянул в кадр ладонь, потрогал его за плечо каким-то очень мягким, не-Сережиным жестом, и Костя услышал, почувствовал, как у Кости под боком Ванечка задышал заложенным носом сильно и часто. И поэтому Костя согласился. Поучаствовать, протянуть, так сказать, орган помощи. — А хуле, — сказал он, незаметно пытаясь палить мышкину простуженную бровь (когда Костя делал хуйню, ну, не веселую хуйню, а хуйню прям которая хуйня, да, бровь у Вани делала «чтооо» покруче оксимироновской), — можно. Только вот мышь как — если он в разгар действа кому-нибудь в рот сморкнется, я не виноват. Ай, бля… Я-то привык, — горячо сказал Костя и потёр ноющее ребро, — я, можно сказать, кайф ловлю, а вот… — Я буду на связи, — перебил его мышка и заехал локтем в следующее по счету ребро, но не спецом уже, а так — в попытке залезть в телефон всем простывше-припухшим еблетом, и Костя ему разрешил, даже не убрал от сырого и остро пахнущего мышкиного затылка лицо, потому что Ванечка Электромышь не особо когда вот так делал — к Косте затылком, и тесно-близко, и чтобы без ебли, одетыми типа. Костя хотел бухнуть — для храбрости, но мышка покачал простуженной своей башкой и выпнул Костю на улицу к подъехавшей тачке выверенно-чётко, и сказал пиздовать прямо на адрес. Адрес Костя знал, и на адресе — ну, то есть у Серёжи в не совсем ебенях, но ебенях — никто не был подбуханный тоже. Костя думал, что с порога вот начнётся какой-то неловкий странный пиздец («бля, надо было хоть дунуть», — думал Костя в жарком тепле синенькой раздолбанной тачки), но всё было знакомым до мурашечек, до недоверчивого и колкого «ну точно любой ивент, причём без идентификации площадки», до: — Не стой, старая, на распутье, — от Серёжи, который блестел кругленькими зрачками и зубами и который потянул Костю за собой — в комнату. В комнате был диван, советский, зелёный — разложенный «книжечкой» и застеленный простыней в мелкую психоделически-геометрическую рябь. На диване, на котором была простыня, был Ваня Волки, на котором было желтое пушистое полотенце из рекламы детского шампуня «нет больше слез», на котором (на полотенце, и на Ване Волки тоже, на коленях) беспокойно прыгали Ванины пальцы, на которые Костя почему-то очень залип, а вот Сережа — неа. Сережа вдруг оказался совсем с Ваней рядом и спросил у него деланным до серьезности голосом: — Всё в силе, брат? Ваня Волки тут же уронил беспокойные пальцы на пушистое желтое полотенце и немножко расправил кругленькие плечи, белые-белые и покрытые мурашками, и он захлопал на Серёжу ебалом (в смысле — слипшимися чуть-чуть ресницами) очень вдруг довольно, и закивал — раза три кивнул точно, и от этого движения у него сделалась на шее тоненькая красивая складка, в которую Косте очень захотелось залезть языком. — Брат за брата, — сказал Костя и полез снимать с себя штаны, — инцестуозная тусовочка, как говорили великие, я в деле. Правда потом Сережа отправил его «мыть, бля, руки… и хуй — если грязный». Костя выебнулся из коридора, что хуй у него давно «девственно чист» (Ванечка Электромышь скептически отнёсся к лечению насморка «возвратно-поступательно через жопу» и сказал Косте, что Костя не «доктор-хуй», а «хуй тебе, доктор»), но помыл. Все, что посчитал необходимым. Когда он вернулся, Ваня Волки по-прежнему сидел на краю зеленого советского чудовища («да он десятерых выдержит, не то что нас»), а Сережа настраивал видеосвязь, но не с космосом, а с… — Привет, мышка, — помахал Костя в камеру, помахал очень пристойно — рукой, хотя вот хотелось девственно чистым хуем, который заинтересованно приподнимал Костины трусы (штаны он, пользуясь неописуемым рэперским гостеприимством, оставил на Сережиной стиралке), — соскучился? — Ага, — невнимательно и гнусавенько ответил ему Ванечка, — Сереж, правее… бля, да от тебя правее, от меня — левее, ещё… вот так — стоп! — Чувствую себя режиссёром хуевой порнухи, — запыхавшийся Сережа прилаживал ноут между спинкой заваленного шмотками стула и какой-то странной фиговиной, похожей на газовый баллон, — а ведь мы ещё не начали, бля… — У тебя и шуба сутенерская есть, — подал голос Ваня Волки, и Костя посмотрел на его белую шею, торчащую из кругленьких белых плеч, и подумал — снова — что Ваня Волки пиздатый. Не такой, конечно, как… Шубу Сережа приберёг до следующего «особого случая». Стоило им как-то расположиться, Ваня Волки посмотрел на Серёжу и выдохнул коротко, резко, как перед входом в воду, а потом он спихнул с себя желтое пушистое полотенце, комком, на пол, и откинулся на подушку — весь беленький, и вправду за время болезни наевший чуть-чуть бочка, с круглыми до пизды коленками, пятками в диван… — Кость, жопу убери, — громко и недовольно закричал Ванечка из колонок, — мне не видно! — А так тебе моя жопа очень даже нравится всегда, — обиженно чуть-чуть сказал Костя, но встал боком. На колени, рядом с беленьким пухлым Ваней Волки, который палил на все происходящее из-за растопыренных пальцев, не то чтобы прятался, просто… Просто Костя это специально сказал, потому что после мышкиного «Кость», он подумал совершенно ясно и точно, что если дальше Ванечка ему скажет гнусавенько и простужено: «не, Кость, хуйня, заправляй хуй в трусы и возвращайся» — то он заправит, вызовет та… ну, допиздует до метро, по пути купит для Ванечки пельменей, вернётся — несмотря на беленького и красивого Ваню Волки с разъехавшимися — уже (Сережа гладил его по рёбрам, наклоняясь низко-низко, едва не задевая губами пальцы, за которыми Ваня Волки чуть-чуть прятался) — коленями, не, блядь, смотря на его торчащие темно-розовые соски и глубокий пупок в складочке белого-белого живота. Мысль была неприятная своей какой-то ебанутой определенностью, поэтому Костя ее поглубже запихал и додумывать не стал. И встал так, чтобы не закрывать Ванечке обзор, а Ванечка стопудово собирался дрочить, вот так, значит, лечить насморк можно, угу. Но тут к Косте повернулась смешная складка на Ваниной шее, и Костя думать про «переплетено, но предопределено» перестал, а полез потрогать её языком, и Ваня Волки в ответ сделал очень красивое длинное «ууу», но не голосом, а как будто всем беленьким и мягким телом, и Косте понравилось очень. Ваня Волки весь Косте очень понравился. И как он постепенно разомлел под лаской четырёх рук и пары языков (Сережа целовал Ваню быстро, летуче, а Костя не мог не оставлять на пухленьком, почти светящемся белизной Ване темных красивых следов, и Ваня был не против совсем, и Сережа тоже). Как перестал закрывать жарко покрасневшее лицо ладонями (Сережа прикусил его за большой палец, и Ваня дернулся с совершенно восхитительным звуком). Как потек, совершенно этого не стесняясь, на белый-белый живот тягучими редкими каплями, как потянулся в слепом душном удовольствии к головке, как Сережа его не пустил — осторожно перехватил и завёл руку наверх, Ване за голову, и как Ваня его послушался, на секунду жалобно причмокнув губами, и как он перевернулся. Подчиняясь Сережиному: — Давай, хороший мой, давай на коленки, — Ваня Волки оттопырил круглую белую задницу, и у Кости сами собой звякнули яйца, потому что жопа у него была вот десять из десяти, и зачем, спрашивается, такого Ваню Волки надо было «худеть» групповой жопной еблей, непонятно. — Че ты замер, Костя? — из раздумий Костю вырвал Ванечкин хрипловатый голос, Костя повернулся, чтобы запалить, как мышка дрочит, а запалил ненароком че-то гораздо более… порнушное — на вспотевшем Ванечкином ебале с приоткрытым в мучительном удовольствии ртом кривовато сидели очки. Блядь. — Бабушка, — спросил Сережа, — а зачем тебе такие большие глаза? — и шлепнул Ваню Волки по половинке роскошной жопы, оставляя розовый красивый отпечаток. — Чтобы лучше видеть… куда ты запихнул смазку и гондоны, ирод, — откликнулся Костя, вслепую судорожно шароебясь руками по сбившейся простыне, Ванечка в очках, Ваня Волки со своей жопой, даже Сережа (у Серёжи везде были веснушки — по плечам смешной мелкой россыпью, на груди, на спине, на бёдрах) — Костя пожилая женщина или где, нельзя же вот так… сразу. Растягивали Ваню в две руки, и Костя случайно залил смазкой не одного Ваню, но до пизды чего ещё (возможно потому, что Костю волей-неволей оттягивало за плечо, туда где мышка чуть ли не прилип мокрым лбом к экрану своего телефона, и где было знакомо-знакомо: хлюпающе и громко, дрочил Ванечка всегда очень шумно, вдохновенно). Но Сережа не предъявил ему за расход продукта, а потемнел размазанными зрачками и добавил к сложённым щепоткой трём пальцам четвёртый. Ваня заскулил и мелко-мелко затрясся бёдрами, но у него стояло — заметно, крепко, и Костя свою руку не убрал, а согнул пальцы, нащупывая средним… — Сука, попал, — задушевно провыл Ваня в подушку, и Сережа шлепнул его свободной рукой: — Не матерись, бля, — и ещё Сережа повернулся к Косте — с алыми пятнами на щеках, мокрой вспотевшей челкой, вмазанными совсем зрачками и сказал одними губами, без звука, — спасибо. Сережа помог ему раскатать по члену резинку, вот насколько они сделались братьями по разуму. — Давайте уже, пидоры, — громко просипел из колонок Ванечка, и Сережа въехал в чужую жопу как по маслу. Не по маслу, а потому что Ваня Волки всхлипнул и подался ему навстречу, расслабляясь горячей растянутой дыркой, втягивая в себя, беленький и красивый Ваня Волки. Ебать Ваню было очень хорошо. Он приподнимался на локтях, весь сжимался внутри — рвано, нихуя не ритмично, сладко. Костя выходил из него полностью, снова раскрывал мокрую дырку хуем, вталкивался до яиц, держал Ваню за белые скользкие плечи и за кругленькие мягкие бока. А ещё Ваня сосал — принимал не только в жопу, но и за щеку, и судя по блаженной Сережиной морде, не только за щеку, но и глубоко в горло — Ваня двигался между ними как игрушечка, вперёд-назад, ещё, больше, сильнее, глубже… Костя все-таки сходил за своими штанами в ванную. Но надеть их на себя не смог, повалился рядом с умотанным сонным Ваней, который мокро и вытраханно улыбался хлопочущему вокруг него ебучей наседкой Серёже. Сережа вытирал расслабленного Ваню желтым пушистым полотенцем и спрашивал у него че-то тихо-тихо, и тоже лыбу давил дебильную. Но Костя на них внимания не обращал особо, на пидоров этих. Костя стащил Сережин ноут из кустарно устроенного гнезда и теперь смотрел на то, как Ванечка, приглушенно и ласково матерясь, заворачивался в одеяло. Ванечка Электромышь дышал в экран мобильника покрасневшим и забитым носом, и он стопудово забыл снять очки, и пялился на Костю сквозь них, и говорил че-то, но Костя его не слушал. Костя слышал своё ублюдское старушечье сердце, которое в двучленном ритме выстукивало ему «Ва-неч-ка-пи-дор-Ва-неч-ка-пи-дор-Ва-неч-ку-лю-…». А белый лебедь на столе, блядь.