Яма

      Размеренный голос мистера Хоупа звучит где-то внутри его черепной коробки – сполна настрадавшейся за последние дни, а оттого неприятно гудящей. Размеренный голос мистера Хоупа, как дорогой и непонятный метроном, что своим монотонным тиканьем вгоняет в зевоту и сонливость. Размеренный голос-метроном мистера Хоупа сейчас (и только) напоминает Лео часовой механизм, отсчитывающий минуты и секунды до того момента, как хорошенько заточенная гильотина сорвется со своей верхотуры и хирургически ровным срезом отделит его голову от тела.       “Не вините себя. Никогда. Самобичевание – это тупик для эволюции вашей личности. Старайтесь воспринимать проблемы чем-то вроде “испытаний господних”, или в том контексте, в каком позволяет вам ваше мировоззрение”.       Мистер Хоуп, кстати, это последний из тех мозгоправов, которых нанимал его папаша в исключительно вежливой и настолько же демонстративной надежде вылечить своего нерадивого ублюдка от патологических зависимостей. У мистера Хоупа, кстати, почти получилось. Почти, потому что потом Лео решил, что достаточно забавным будет послать обоих старых хлыщей нахуй, забить бонг сканком и вызвать пару корешей на “позависать” со шмалью и самой острой пепперони, которую только можно найти в этом убогом городе технофилов и роботоебов. Мистер Хоуп понятливо отъебался, оставив ему в подарок лишь свой сучий заунывный голос, который до сих пор скрипит в глубине его черепа заевшей пластинкой.       “Вы должны понимать, Лео, что без вашего искреннего желания моя помощь не будет иметь никакого смысла. И поймите еще кое-что: та яма, в которую вы влезли, не приведет ни к чему, а проблем со временем станет лишь больше”.       Мистер Хоуп, с этим его размеренным голосом и открытым лицом, тогда смотрел на него со столь искренним желанием помочь, что ему почти хотелось верить. Почти, потому что до этого мистера Хоупа было еще пятеро таких же – дохера убедительных, открытых и искренних, – но ни один из них не оказался прав, хотя все говорили и о “яме”, и о “проблемах”, и о чем только не говорили, честно отрабатывая уплаченные его папашей деньги. И дело было даже не в этих набивших оскомину словах, а в том, что только на шестом “мистере Хоупе” напророченные проблемы догнали-таки Лео, от широты душевной врезав ему по башке арматурой. Буквально.       Как и у подавляющего большинства людей, проблемы в жизни Лео присутствовали всегда, но вот капитальные проблемы приключились с ним два дня назад – впервые за долгое-долгое время затишья. Капитальные проблемы в лице четырех баранов, которым кто-то и когда-то шепнул о том, что папаша Лео – не хуй с горы какой-нибудь, а обеспеченный филантроп, блять, и меценат, с загородным особняком и живописной лужайкой.       Другая же капитальная проблема заключалась в том, что этим же четырем баранам никто почему-то не рассказал о том, что обеспеченный филантроп-блять-и-меценат к своему ублюдку относится примерно никак, слишком занятый своей мазней и лобзаниями с пластиковой куклой. И, о да, конечно, Лео, славный малый, пытался рассказать сам, но, что очевидно, рассказывать что-то с заклеенным и полным кровью ртом – охуительно сложный фокус, если вы не знали.       Лео не верит в справедливый мир, воздаяние и прочие метафорические силы, зато верит в удачливость и Фортуну. Лео, сидя во мрачном коробе чужого подвала, невольно и как-то неуместно вспоминает одну старую добрую поговорку из человеческого арсенала, ту самую, что об удачливости пьяниц и дураков. И проблема не то в том, что люди с этими их сраными присказками сплошь и рядом пиздоболы; не то в том, что Лео столь отчаянно не считает себя дураком, что карма верит и охотно подкидывает говна ему в топку. Типа баланс, понимаете, да? Мол, если назвался хорошим парнем (даже если это не так), то уж будь добр въебать этого ароматного говнеца, дружок.       ㅡ Блядство.       Лео смотрит прямо перед собой. Лео рассматривает капли потемневшей крови на новеньких белых найках и досадливо морщится. Сто двадцать баксов, вымазанных в его собственной крови. Это обидно. Очень. Лео мажет языком по подушечке большого пальца и наклоняется вперед, протягивая руки к россыпи точек-капель, но вместо того, чтобы стереть их, лишь размазывает все это в одну уродливую, грязно-бурую полосу. Лео морщится еще сильнее, устало выдыхая. Кинг в своих “Нужных вещах” как-то описывал одного из персонажей, как придурошного брата-близнеца короля Мидаса, который своим прикосновением превращал все в дерьмо, так вот сейчас Лео чувствует в этом типе охуительно родственную душу.       Лео возвращается в исходную – разгибает отбитое тело, скрипит надломленным ребром и прижимается спиной к обшарпанной стене сырого подвала. Лео сгибает ногу, подтягивая ее к себе, и закидывает на колено руку. У Лео болят глаза, но он все смотрит, раз через два забывая моргать. Лео смотрит на собственную руку, на бледно-розовые разводы на пальцах, на крап алых точек на запястье, на полосу грязи, растянувшуюся по ребру ладони.       Маленькие капли крови на его заросшей гематомами коже. Живописно как. Может подкинуть папаше идею, чтобы он хоть раз изменил своему возлюбленному синему цвету, тому, который в оттенке лазурного? Нет уж, нахуй.       Лео старается думать, чтобы отвлечься. Лео думает о том, на что смотрит. Лео думает о том, что кровь – это важно. Кровь – это немного тромбоцитов и лейкоцитов, много эритроцитов и больше половины плазмы. Плазма – это вода, белок и питательные вещества в человеческих венах; золотистая субстанция, которая принимает не последнее участие в регенерации, а еще – в косвенном разрушении. Плазма – это то, что через капилляры легких впитывает психоактивные вещества, чтобы за пару-другую часов разнести их по организму. И, когда плазма делает свое дело, наступает трип, эдакий наркотический катарсис, ради которого все и делается. Так что, да, кровь – это пиздец как важно, и именно поэтому не стоит ее терять.       Лео перебирается от мысли к мысли, как сомнамбула. Что угодно, лишь бы не слышать сучьего писка в левом ухе. Лео думает о доме. Об осколках бонга с остатками сканка на полу. О шмали запрятанной под диванной подушкой. О том, что по-хорошему, стоило бы не мелочиться на шмаль, а заварить гранаты, которые он выменял у Луиса на картинку его придурка-папаши. Луис, к слову, это поставщик его охуительных приходов и столь же охуительных проблем. Гранаты, к слову, это такое поэтичное название для не поэтичной чумы двадцать первого века. Красивое и, так сказать, ювелирное название для кристаллизованной крови пластикомордых; для того, что обычно называют красным льдом.       Лео дергает надсаженным уголком губ и хрипло хмыкает, осознавая, что даже сидя избитым в подвале каких-то мудаков и смотря на собственные вымазанные в крови и грязи руки, он продолжает думать о том, как бы поглубже да половчее закопать себя в метафорическую “яму”. Радуйся, мистер Хоуп, ты был охуительно прав, дружище.       ㅡ Ну, и где этот гондон?       Лео моргает. Лео отрывает взгляд от собственных рук и переводит взгляд на едва проседающий под чужими шагами потолок. Лео больше не слышит писка в левом ухе, зато слышит гул голосов, слышит хлопок и слышит грохот. Лео почти физически (кожей, от и до) чувствует, как опасно и угрожающе покачивается метафоричная гильотина, висящая ровнехонько над его шеей; слышит, как условный метроном-таймер замедляет свой ход, отсчитывая последние секунды до его персонального дня-фубар. Лео не пытается ни отползти, ни запрятаться (это не имеет никакого смысла), но, когда его взгляд опять падает вниз, он вдруг хмыкает и тянет по губам кривую усмешку, вспоминая еще одно сучье выражение из людского арсенала, то самое, которое про покойников и белые тапки. Кажется, это можно называть иронией.       Лео, умный малый, отлично понимает, что из своего бетонного гроба-подвала он не съебется при всем желании. Лео, головой яснее, чем во многие иные дни, будто безучастно вперивается взглядом в прямоугольник подвальной двери, даже сквозь заплывшее гематомой веко и неясный сумрак видя, как проворачивается обтертая дверная ручка. По-хорошему, наверное, стоило бы найти хоть что-то, чем можно было бы обороняться. По-хорошему, наверное, стоило хотя бы попытаться выгадать для себя пару-другую лишних минут и оттянуть неизбежное. По-честному, он слишком устал от всего этого дерьма. По-рациональному, он понимал, что если папаша и будет платить, то только за живое мясо, а не за растерзанную плоть. Такие, понимаете, товарно-рыночные связи в отношении чьей-то жизни. Такой вот, блять, мировой баланс.       ㅡ Подъем, полудурок. Ноги в руки и отгребай отсюда, тебя видеть хотят.       Кажется, мама с папой зовут его Терри; все остальные – Шашлык. Шашлык-Терри, который однажды насквозь пропорол ляжку пикой забора, через который зачем-то пытался перемахнуть. Шашлык-Терри любит “волшебные” грибы, клаб-сэндвичи, шутку про два стула и то, чем занимается вот уже второй (но это вовсе не точно) год. Шашлык-Терри занимается тем, что приглядывает за окружением “большого папочки” Луиса, а тем, кто проебался, предлагает поучаствовать в оживлении сюжета той самой шутки, которую он так любит. В конце концов, кто может осудить Шашлыка-Терри за его методы и чувство юмора? Шашлык-Терри может себе это позволить. Во-первых, потому что уродился шкафом два на два метра; а во-вторых, потому что в свое время он и сам на тех самых пиках сидел, и ничего, живой.       ㅡ И кто же?       Лео поднимается на ноги медленно, но целеустремленно, как человек, отчаянно пытающийся скрыть свое бедственное состояние. Шашлык-Терри, стоящий в дверях и объятый светом, выглядит как какой-нибудь ебучий архангел, снизошедший из Поднебесной ради помощи страждущему. И видят высшие силы, если бы не эта мерзкая усмешка, то этому ослу только трубы и крыльев не хватало бы для стопроцентного попадания в образ. Лео старается не смотреть на него, старается не видеть этого скотского выражения на чужом лице и этого чертового света, нещадно выедающего и без того воспаленные глаза. Лео вяло перебирает ватными ногами, спотыкается и раздраженно цокает языком, ладонями опираясь о перила. Лео морщится, слишком отчетливо чувствуя, как гудит и сопротивляется разбитое тело, требуя покоя и недвижности, но уж точно не восхождения по крутой лестнице. Лео повезло хотя бы с тем, что он охуительно горд для того, чтобы попросить о помощи.       ㅡ Нихуя ж ты красавица, Манфред. Эти пацаны тебе вместо лица жопу бабуина приштопали, что ли?       ㅡ А не пойти ли тебе нахуй, Шашлык? И не называй, бля, меня этим именем.       ㅡ Всегда пожалуйста, Манфред.       Шашлык хмыкает (все так же, сука, ехидно) и закрывает за ним подвальную дверь, кивком головы указывая в сторону коридора, ведущего, кажется, куда-то в гостиную. Голову неприятно ведет, а самого его подташнивает, и все это ощущается настолько дерьмово, что даже в столь узком и прямом пространстве ему становится сложно ориентироваться. В конце концов, не то чтобы у него было дохуя времени на осмотр местного интерьера, пока его нещадно пиздили по голове и прочим интересным местам. Нет, ребятки, эта хуйня так не работает даже при всем желании.       ㅡ Как дела, Лео?       Лео не просто останавливается, он спотыкается на ровном месте и замирает, вновь, кажется, забыв, как дышать. Это – последнее из того, с чем он хотел бы столкнуться. Это – его персональный билет на самое дно ада Данте, и уж точно не предвещает ничего хорошего. И, что показательно, только сейчас, стоя посреди разгромленной гостиной чужого дома, ему искренне и нестерпимо хочется съебаться куда-нибудь в Антарктиду, а лучше сразу в другую галактику.       Луис.       Собственной персоной.       Здесь.       Пиздец.       ㅡ Я… Мне…       ㅡ Завали пасть, Лео, будь так добр. Это риторический вопрос. Ты же знаешь, что такое “риторический вопрос”, правда?       ㅡ Да.       ㅡ Хорошо. А теперь присядь, Лео.       Лео не хочет садиться, и находиться тут он тоже, кстати, не хочет. У Лео подгибаются колени, потеют ладони, а поперек глотки разом встает горькое и кислое, желчное. Лео теребит в пальцах край свободной футболки и смотрит куда угодно, но только не на Луиса. Для человека с отбитой головой Лео слишком ясно и отчетливо понимает, что ему пиздец; что проще было бы сразу сдохнуть и не отсвечивать. В конце концов, так быть не должно. Большие боссы должны чиллить в своих загородных домах или дорогущих квартирах, заливаясь Дом Периньоном и тиская девок. Большие боссы должны заниматься своими боссовскими делами и общаться с теми, кто им по статусу ровня. Что угодно, но уж точно большие боссы не должны спасать своих рабочих (и вполне заменимых) лошадок от долбоебов-нарколыг.       Что-то идет по пизде, а Лео все никак в толк взять не может, что именно.       Какая-то однозначно нездоровая, подозрительная хуета.       ㅡ Ты меня не расслышал?       Луис даже не смотрит на него. Луис обтирает куском тряпицы рукоять пистолета и тянет наполовину истлевшую сигарету, поджмурив правый глаз. Луис, даже окруженный разрухой и хаосом, совершенно не выглядит как человек, у которого вообще есть какие-то проблемы или неудобства. Луис, даже в повседневной, неброской своей одежде, выглядит тут совершенно нелепо и неуместно, как новенькая Тесла посреди промышленной свалки. Луис, утопший в потертых, некогда красных (но это не точно) подушках, выглядит слишком расслабленно и невозмутимо, и вот именно эта его умиротворенность – это то, что пугает до усрачки. Лео шарит по нему взглядом: цепляется за золотую цепь на груди, за нашивку Лакост на рубашке, за темные пятна на брюках, за блеск дорогущих туфель, за покойника, перекинутого через пуфик, на которого Луис с удобством закинул ноги, за…       Стоп.       ㅡ Это че… Это ж…       Лео начинает различать детали, тут же чувствуя, как от этих откровений тошнота подкатывает к горлу. Пятна крови, борозды от пуль, силуэты тел.       ㅡ Сядь!       Голос Луиса – этот хлесткий, приказной оклик – отрезвляет, заставляя подчиниться. Лео не садится – падает на скрипучий стул у стены и прилежно складывает дрожащие руки на коленях. Он смотрит в пол, не желая рассматривать тошнотворную действительность. Ему надо принять. Принять, как можно больше, чтобы как можно быстрее забыть (вытравить из памяти) эту херню. Такого быть не должно. Никто не должен был умереть. Был другой путь. Наверняка был.       Лео мотает головой, отказываясь принимать произошедшее и рефлекторно вздрагивает всем телом, различая дробь приближающихся к нему шагов. Луис одергивает брючины и садится на корточки совсем рядом, тяжело выдыхая. Одной рукой он растирает переносицу, другой – держит пистолет, пока что опущенный дулом вниз.       ㅡ Знаешь, чего я не понимаю, Лео?       Это еще один риторический вопрос. Простой вопрос, не требующий ответа, произнесенный таким голосом, который заставляет почувствовать липкий холод на спине и глубоко задуматься о целесообразности эмиграции куда-нибудь далеко и надолго.       Лео молчит, лишь еще ниже склоняет голову, подбородком упираясь в мелко и часто вздымающуюся грудь. Ему не хватает воздуха. В его голове страх делит место с желанием вмазаться. Может, в сопли. Может, до передоза.       Лео не дышит, когда холодный ствол вдруг упирается ему под подбородок, мушкой царапая мягкую кожу и надавливая, заставляя поднять голову и взглядом пересечься с пристальным взглядом своего персонального и вполне материального страха. Лео сглатывает, из последних усилий воли заставляя себя смотреть Луису в непроницаемые глаза.       ㅡ Как можно быть таким проебщиком, Лео?       Лео закусывает губу изнутри и отводит взгляд в сторону. Лео не знает, риторический ли этот вопрос, но знает, что ответа на него не найдет при всем желании.       ㅡ Мне пиздец, да?       Луис не отвечает ему, но улыбается широко и многозначительно, и это – самая жуткая в жизни Лео херня, с которой не сравнится никакой бэдтрип.

. . . . . . . . . . . . .

      Лео – это маленькая лошадка, несущественный винтик, промежуточное звено иерархической цепочки, у которого нет права голоса. Лео – это “бегунок” и сподручный мальчик серии “принеси-подай”, в котором мало кто видит угрозу. Лео – это просто кости, плоть, четыре конечности, подвешенный язык и лицо достаточно смазливое для того, чтобы толкать малолеткам (и не только) товар Луиса. Лео – это просто патологические зависимости, пропитанная психотропными плазма, поганый характер и нестабильный эмоциональный фон. Лео и сам не знает, почему большой папочка Луис, в кратчайшие сроки подмявший под себя детройтский Ист-Сайд, имеющий кучу бабла, связей и вариантов для досуга, предпочитает всему этому его – Лео – компанию.       Лео – это никто, но каждую среду именно он исправно приходит к порогу чужой квартиры в даунтауне, понятия не имея о том, что его ждет за дверью сегодня. Временами, это Блэкджек. Временами, это Монополия. Временами, это шахматы. Временами, это чтение книг. Временами, это русская рулетка. Но постоянно только одно – Лео не перестает чувствовать себя лишним.       ㅡ Я устал, Луис.       Сухо выдыхает Лео, неловко переминаясь с ноги на ногу на чужом придверном коврике. В квартире Луиса настолько чисто, что Лео почти стыдно за налипшую на ботинки грязь. Лео смотрит на свои уже не новенькие, посеревшие найки (ровно туда, где была кровавая полоса) и зябко ежится, чувствуя, как скользит по нему чужой взгляд. Луис, окруженный флером этой своей сраной невозмутимости, представлялся страшнее ада и всех демонов его вместе взятых. Луис не орал, Луис не бил, Луис не хватался за оружие, Луис не угрожал без должного повода. Вместо всего этого Луис просто смотрел, и вот это было действительно жутко.       ㅡ Я в курсе. Так бывает.       Лео выдыхает чуть громче и вскидывает взгляд, смотря злым прищуром. Синяки и опухоли сошли с его лица, сменившись черными кругами недосыпа и нервным тиком нижнего левого века. Лео – маленькая лошадка – вот уже как вторую неделю пытается выслужиться: катается по городу, по переулкам, по притонам, по закрытым тусовкам, по всем злачным местам, где имеет хоть какой-то шанс реализовать товар. Лео уже не помнит, что такое нормальный сон на нормальной кровати. Лео уже не помнит, что такое “приход”, потому что не принимал ничего серьезнее травы вот уже как полторы недели. Лео не помнит, что такое “вернуться домой”, потому что уже как неделю ошивается в местном притоне для шалав, винтовых и просто ублюдков, потому что там толкать товар проще всего.       Лео – маленькая лошадка, несущественный винтик, промежуточное звено – мог бы уже давно стать работником месяца, если бы это вообще кого-то волновало. Лео, на самом-то деле, не занимается этим серьезно. Лео просто одни из сотен клиентов Луиса, который время от времени работает на него, чтобы получить свою плату. Временами, наличкой; временами, товаром. Сейчас разница лишь в том, что Лео все еще чувствует себя обязанным и потому делает то, что делает, отдавая деньги парням Луиса в ожидании того момента, когда все вернется в свою колею. Лео не знает, что ему еще сделать, чтобы избавиться от этого фантомного, мерзкого предчувствия грядущего пиздеца.       ㅡ Сколько еще?       Лео просто нужна эта цифра – простейшее обозначение, вешка, рубеж, – по достижению которого его должно (просто обязано) попустить. Луис больше не смотрит на него, вместо этого он хмыкает, испачканным в яблочном соке ножом указывая на кресло напротив. Лео наблюдает за тем, как взбухает на самом острие жирная, сладкая капля, срываясь и разбиваясь о поверхность журнального столика. Лео передергивает, когда он невольно представляет, как этим ножом Луис взрезает его глотку. Лео отвисает, скидывает с ног заросшие грязью найки, стряхивает с разума испуганное оцепенение и садится напротив, спиной вжимаясь в высокую, скрипящую кожанной обивкой спинку и молчаливо наблюдая за тем, как кромка ножа скользит по яблоку, медленно и плавно срезая с него полоски красно-зеленой кожуры. Луис даже это, блять, делает исключительно вдумчиво и до тошноты жутко.       ㅡ Патроны. Люди. Пластиковая бочка. Литры кислоты. Плата перевозчику. Плата за молчание.       Луис говорит и режет. Вдумчиво, аккуратно, чисто. Лео наблюдает за Луисом, за его руками, за скольжением лезвия и за тем, как растет на столе зелено-красная горка кисло пахнущих обрезков. Лео наблюдает за тем, как сочится сок между чужих, смуглых пальцев. Наблюдает за тем, как темнеет, окисляясь, обнаженная светлая мякоть.       Лео сглатывает. В глотке – горько и кисло.       ㅡ Это мелочи.       Говорит Луис, надрезая яблоко сверху и откладывая нож в сторону.       ㅡ Это не так уж и важно.       Он разламывает яблоко на две неровных половины и Лео морщится на этот сочный, влажный хруст. Почти так же звучат ломаемые кости.       ㅡ Сколько, думаешь, стоит твоя жизнь, Лео?       Луис смотрит на него. Не спокойно, не пристально. Мрачно. Внимательно.       ㅡ Это не риторический вопрос, если что.       Лео скрипит пальцами по обитым кожей подлокотникам, неотрывно смотря на сочащуюся соком мякоть, сдавливаемую чужой рукой. Люди называют такое показательной метафорой. Не буквальным наброском буквальной жизненной проблемы.       “ Яблоко – двуликий символ ” ㅡ думает Лео.       “ Иронично ” ㅡ думает Лео.       ㅡ Я… не знаю. Наверное. Я ж не банка горошка из Уолмарта.       Луис дергает уголком губ – немного насмешливо и немного раздраженно, – перекидывая темнеющую мякоть в руки Лео и поднимается, обходя его справа и похлопывая ладонью по плечу.       ㅡ Ну, так подумай над этим. А до тех пор продолжай сидеть в своей яме, Лео. Так от тебя будет хоть какая-то польза.