Лучик

Выходной выдался пасмурным, и квартира стояла погруженной в тоскливый серый полумрак, похожий на густой, коварный туман. На ум так и шла характеристика — «погода нелетная». Александр Каширов, доев вчерашнюю гречневую кашу, на весь день уединился с книгой о ракетостроении. За окном мерно шелестела сирень и посвистывал ветер. Чтение шло медленно. Шероховатая бумага под тусклым светом торшера отбрасывала на страницу длинные, полукруглые тени. Александр моргнул и перевернул страницу. Наверное, не стоит читать лежа… Но после дежурства сидеть не хотелось. По подоконнику застучали первые, рассеянные капли. Обычно он не придавал таким вещам особого значения; дома уж точно нет. Но сейчас, когда пятнадцать человек, проживающих в коммуналке, были кто в школе, кто на работе, и никто не слушал радио, не разговаривал по телефону, не стирал, не готовил, не топал, не спорил, чья очередь убираться, в комнатах стояла такая тишина, что не обратить внимания на дождь было невозможно. Александр отвлекся от книги и невольно заслушался, как легкая, звонкая капель усиливается и тяжелеет, превращаясь в ревущий, бурный поток. «Как из ведра льет», — подумал он и вернулся к техническим характеристикам ракеты «ГИРД-Х». Числа и слова поддавались чтению неохотно — глаза устали и заболели. Каширов, заложив нужное место большим пальцем, перевернулся на спину и опустил саднящие веки. Минута, и он будет читать дальше. Или, может, полминуты будет достаточно… Разбудил его неожиданно раздавшийся рядом голос: — Дядя Шура! Александр, вздрогнув, вынырнул из дремы. В то же мгновение на него брякнулось что-то маленькое, но увесистое. И почему-то мокрое. Распахнув глаза, он увидел перед собой улыбающееся лицо Миши — своего самого маленького соседа и самого юного друга. Обнаружив, что побудка прошла успешно, мальчуган радостно вскинулся: — Привет! — Здорово, — приподнявшись на локтях, ответил Александр и поинтересовался: — Ты почему мокрый? Миша, словно только сейчас осознав собственную мокроту, шустро отпрянул: — Под дождь немножко попал. Он сначала перестал, а потом как польет! — Ясно… — Каширов сел и со вкусом зевнул. — Ну что, раздевайся. Сушить тебя будем. Миша, при всей своей игривости и непоседливости всегда бывший на удивление сознательным и послушным ребенком, тотчас принялся разоблачаться. — Замерз? — уточнил Александр, осматриваясь в поисках томика о ракетостроении. — Ага, — признал Миша и немедленно внес деловое предложение: — Дядь Шур, давай чаю попьем! Мама на работе, а мне примус трогать нельзя. — Обязательно попьем, — пропыхтел Каширов, выуживая книгу из зазора между тумбочкой и кроватью, под которой хранилась его скромная библиотека. — Сходи только оденься. За спиной раздалось едва слышное шлепанье босых ног — мальчик отправился за домашней одеждой. На кровати осталась лежать школьная форма. Александр встряхнул ее, расправляя. Ни на гимнастерке, ни на брючках не было ни пятнышка. Он вспомнил собственное детство — дворовое, шумное, хулиганское. У них с пацанами быть чистеньким и аккуратненьким было преступлением не меньшим, чем быть короткоштанным буржуйчиком. Такого мальчонку, как Миша — беспрекословно слушающегося маму, педантично поправляющего одежду, постоянно, будто птенчик перышки, чистящего себя от пылинок, а главное, ходящего в кружок не плотничать или мастерить, а танцевать — высмеивали бы и обижали. Каширов с тихим вздохом повесил Мишину форму сушиться на спинку стула и на решетку в изножье кровати. Хорошо, что сейчас другие времена. Короткие штанишки носят не буржуи, а пионеры; держать одежду в чистоте не стыдно, а нужно; быть хорошим мальчиком правильно и хорошо. Хотя, даже если бы времена остались теми же самыми, Миша бы другим не был. Не с такой мамой так точно. Александр вечно забывал, как зовут эту высокую, тонкую, всю какую-то текучую женщину с роскошными золотыми волосами и странно тяжелым, проницательным взглядом. При встрече обращался на «вы», с Мишей называл просто мамой, про себя, сам не зная почему, величал Москвой-рекой. Может быть, за глаза-омуты. А может, за то, что она, как река, все время куда-то утекала — то в театр на репетицию, то на какую-нибудь встречу — и оставляла сына на попечение соседей. А если не оставляла, то как быстрое течение несла его по своему руслу — бальные танцы, балетное училище, профессиональный балет… Впрочем, Мише, кажется, это все нравилось. Александр взял с полки коробочку с сахаром, банку с чаем и кулек с припасенным для ребенка гостинцем и отправился на кухню. Уже на пороге он почувствовал запах сирени. Пышный букет, за которым почти не видно было вазы, стоял на другом конце длинной комнаты, на подоконнике. Миша, золотистой пчелкой крутясь рядом, вдыхал аромат и все никак не мог надышаться. — Твоих рук дело? — осведомился Каширов, составляя ношу на столешницу. — Маме нарвал, — подтвердил мальчик. — Так пахнет!.. — Ты там не замерзнешь еще сильнее? — насторожился Александр, обернувшись и заметив, что форточка открыта. — В одной майке и шортах-то? — Не, — легкомысленно ответил Миша, но, вняв предупреждению, отошел от окна. И, разумеется, заинтересовался содержимым кулька: — Дядя Шура, а это что? — А ты разверни и посмотри, — предложил Каширов, аккуратно заливая в примус керосин. Миша зашуршал бумагой и, заглянув внутрь, с недоверчивым восторгом воскликнул: — Вишня! — Черешня, — поправил Александр и застучал насосом, накачивая в прибор воздух. — Давай-ка с тобой разделим обязанности, дружок: я завариваю чай, ты моешь черешню. Мишу не пришлось просить дважды: — Давай! Встав на цыпочки, он стащил с нижней полки посудного шкафчика дуршлаг, осторожно пересыпал в него ягоды и торжественно, двумя руками, словно красное знамя, понес его к раковине. Александр, последив, как он хозяйничает, с умиротворением продолжил разжигать примус: подлил керосина в чашечку, чиркнул спичкой. Миша, различив в сиреневом аромате нотки серы, повернул голову в его сторону и с благоговейным ужасом покосился сначала на горелку, охваченную высоким желтым пламенем, потом на него, а затем снова на огонь, всем своим видом выражая: «И как тебе не страшно?!» — Станешь большим, сам так будешь делать, — пообещал Каширов. — Я уже большой! — возразил Миша. — Мама говорит, что в сентябре можно вместо бальных на балет пойти! — А ты на шпагат-то хоть садиться умеешь, большой? — с деланным скептицизмом уточнил Александр. Он ожидал, что мальчик гордо расскажет о своих успехах, но вместо этого Миша театрально вскинул руки, плавно стек на пол в полный шпагат и с видом триумфатора посмотрел на него. — Хорош, нечего сказать, — признал Александр. Миша, ликующе улыбнувшись, принялся подниматься. Пламя вокруг горелки успело погаснуть. Каширов зажег конфорку и водрузил на нее чайник. Вскоре они устроились за маленьким, обычно всегда кем-то или чем-то занятым столом. Он — с видавшим виды граненым стаканом в узорчатом подстаканнике, Миша — с расписной чашкой, истории которой Александр не знал. И с черешней. Полной миской еще бледноватых, но уже сладких и сочных ягод. Миша, побултыхав ложкой в чае, сразу потянулся к ним. По стеклу стучал дождь. Каширов, наблюдая за ребенком, слабо улыбнулся. Пока они возились с примусом, промокшие волосы у Миши высохли и заволнились мягкими, красивыми кудрями. Ни дать ни взять Иванушка из сказки. Светлый такой, ласковый. Лучик. Какой бы ни была его мама, кем нужно быть, чтобы оставить такого славного мальчишку? Миша, бросив очередную косточку на блюдце, с видимым удовольствием запил ягоду чаем и посмотрел на него: — Что? — На тебя гляжу, — ответил Александр и поинтересовался: — Ты чего ложку не достаешь? Миша бросил взгляд на ложечку, торчащую из чашки, и заулыбался: — Ну ты даешь, дядя Шур! С ложкой же вкуснее!