***
«Мне завещали любить короля, как собаке — никогда не покидать свой пост, а птице — петь ранним утром», — такими словами мог открыть свою исповедь любой уважающий себя камердинер при французском дворе, но только Александр Бонтан не склонял головы, добавляя: «Вместе с таинством крещения мне подарили земного Бога, имя которому — Людовик де Бурбон». Иногда, в моменты наивысшего искушения, когда в покоях короля гасла последняя свеча и дверь бесшумно закрывалась за игриво смеющейся фавориткой, некто тёмный и страшный нашёптывал ему, являясь из размытых очертаний: «Значит, и ты, мой друг, не лишён божественного, ведь вы с королём — одно». Бонтан, как мог, противился лести, и всё равно, помимо собственной воли, вспоминал, как Людовик приглашал его сесть у камина — привилегия королей, как дышало жаром — нет, не от углей — от тонких губ, склонившихся к его уху, поверяя дворцовые тайны, от острых коленей, облачённых в высокие чулки — его господин не был осторожен в общении с мужчинами, так что слуге во время таких вечеров у огня — в огне — выпадала удача ненароком к ним прикоснуться. Поправляя приталенный камзол, провести ладонью по спине короля, кончиками пальцев чувствуя, как тот приосанивается — вместо страстных изгибов в постели с задёрнутым балдахином. Обтирать влажным полотенцем тщедушную грудь, подёрнутую горячкой — вместо того, чтобы разделять на двоих дни здоровья и молодости. Складывая вдвое кружевную салфетку, промокать малейшую ранку, расцветшую на коже во время утреннего туалета господина — всё шло не так — с самой юности Бонтан мечтал, что это не он, а король будет стирать рубиновые капли слишком резкой и необдуманной любви. Влечение всегда неосторожно — камердинер помнил это по первой в своей жизни королевской охоте, когда борзые размытыми весенними тропами вывели их с Людовиком к месту спаривания кабанов. — Подожди, я стреляю в вепря, — сверкая глазами, крикнул раскрасневшийся от азарта наследник Бурбонов, — а тебе, так и быть, я доверяю самку. На праздничном ужине молодой король сидел бок о бок с Бонтаном и сам, фамильярно кивая лакею, пьяный до искр в глазах, поливал брусничным желе истекающий кровью кусок в тарелке брата по оружию. «Сок любви», — аппетитно чавкая, заметил неимоверно толстый маркиз де Лавуа, пятью минутами позже нагнавший их на затянутой соснами поляне. Это был не единственный случай, когда король делился с камердинером добычей — Бонтан всегда имел доступ к лучшим, в достаточной мере порядочным женщинам, но каждый раз он предпочитал им засаленных проституток из пригородов Парижа — в их среде его ласково прозвали Болтуном. Налегая на очередную Шарлотту или Матильду, он шептал ей прямо в губы: «Расскажи, что ты чувствуешь», чтобы потом, ночью, под мерное дыхание Людовика, изучать пальцами низ живота до «мучительно-сладкой щекотки», красться ниже, минуя жесткие волосы и налитый кровью член, туда, к тугому входу, чтобы сквозь боль продраться к точке, которая, будучи задетой, расходится по всему телу жаркой волной и пускает дальше, до костяшек пальцев, до чувства, что «он разрывает меня на кусочки». Первый палец, длинный и узловатый, всегда напоминал ему об ангелоподобном принце, которого возмужавшему Бонтану показывал отец: «Присмотрись к тому мальчику рядом с королём, он твой будущий господин» — вот насколько Людовик, бережно сохранённый в его памяти, был хрупок и юн. Аристократически тонкие фаланги напоминали Александру о неразвитом теле богоизбранного монарха, которое терзало его сны, а утром омрачало придворную службу. Второй палец — это уже полновластный король, солнце, испепеляющее всё, до чего сможет дотянуться, зверь, топящий женщин в семени своего сладострастия. Это Людовик, сменивший несколько жён и пару десятков любовниц — Бонтан ненавидел его за это. Второй палец, вгрызающийся в его плоть — это четырнадцатый отпрыск, четырнадцатый изверг, берущий шлюх прямо на глазах у собственного камердинера, пока тот лежит, изнывая от одиночества и покинутости, на свежевыстиранных простынях. Это король, хрипло стонущий, извергаясь, и Бонтан, вспоминая тот звук, до судороги хочет заткнуть ему рот, чтобы ничего не слышать. Похоть короля учит слугу плотно сжимать свой член, представляя, как по нему скользят тонкие губы Людовика, а беспокойное горло, полное всхлипами, ёрзает по обнажившейся головке. И, наконец, Бонтан через режущую боль проталкивает в себя третий палец — он думает о том короле, который спит в паре метров от него, о Людовике, пережившем многие потери и разочарования, страсти и искупления, о господине, который владеет его телом и душой вот уже тридцать лет, и, как нельзя служить вполовину, так не получается дарить тело не до конца — Бонтан поводит бёдрами, заставляя каждую клеточку тела ощущать прикосновения вымышленного избранника, и, содрогнувшись, бурно кончает себе на живот. Демон тщеславия скрывается в темноте богато обставленных коридоров, проносится по сверкающим зеркалам Версаля, уступая место костлявым пальцам уныния: «Ты никогда не будешь ближе к своему королю».Часть 1
28 мая 2019 г. в 16:25