Двадцать секунд для храбрости

— Двадцать секунд храбрости? — спрашивает Элайджа, сверкая чёртиками в карих глазах и нервно сжимая кулаки. — Будем! — Клаус бьёт своим кулаком по кулаку брата, встаёт с места и идёт в самую гущу девчонок — к Кэролайн Форбс, которую Майклсон мечтает пригласить на бал аж до скрежета в зубах. Клаус постоянно оглядывается на Элайджу, пальцами показывающего ему: осталось пятнадцать, четырнадцать… десять, девять… Кэр смотрит на него заинтересованно, с явной смешинкой во взгляде, но слушает внимательно, даже не отвлекаясь на хихиканье подруг. Ей приятно осознавать: этот парнишка нервничает от нахождения рядом с ней так сильно, что даже заикается. Девчонки шепчут ей на ухо что-то о лузерах и популярности, но Форбс не слушает, восхищается храбростью Никлауса и соглашается. Он прыгает от счастья прямо перед ней, вызывая ещё один приступ смеха девчонок, но Кэролайн всё ещё не жалеет. Никлаус не знает, влюблён ли он настолько, чтобы не спать ночами и забывать, как дышать. Но Клаус определённо влюблён настолько, чтобы переживать обо всём на свете и почти что спотыкаться на каждом шагу — ему начинает казаться, что Кэролайн всё же жалеет о своей глупой затее порадовать этого пусть и симпатичного, но всё-таки неудачника. В конце вечера, когда все идут танцевать и пить что-нибудь крепче лимонада, Форбс всё же сообщает Клаусу, что согласилась пойти с ним на бал только лишь из праздного интереса. Клаус не разбит, но подавлен так сильно, что впервые напивается вдрызг, до звёздочек перед глазами и дрожи в ногах. — Двадцать секунд для храбрости? — предлагает Майклсон. Элайджа рядом с ним нервно переминается с ноги на ногу, встряхивает руками и всё же кивает: — Будем! Элайджа приглашает новенькую девчонку по имени Хэйли на свидание, запинается, давится собственной слюной, сконфуженно извиняется и собирается уже уйти, когда девушка вдруг соглашается. Клаус буквально по её губам читает заветные, такие желанные слова, подпрыгивает на месте и кричит от радости что-то непонятное даже ему самому. Элайджа краснеет ещё больше, но Хэйли эти двое только умиляют. — Двадцать секунд для храбрости, чувак, — Элайджа шепчет сам себе, нервно ведёт плечами и поудобнее держит мяч для басскетбола в своих руках. Мяч у Клауса в руках и на него несётся целая толпа, мечтающая лишь о том, чтобы свернуть шею Майклсону, у него самого от страха едва ли не отказывают ноги, но он бежит. Задыхается, почти что падает носом в землю из-за того что путается в своих же ногах, но бежит. Несётся вперёд почти как ветер и забивает заветный решающий гол. Никлаус слышит крики толпы, чувствует взгляд сестры на себе, и гордость, затопившая его с головой, заставляет едва ли не плакать. Никлаус такого не испытывал ещё никогда в жизни, но ему определённо нравится ощущение собственного триумфа. — Как вы там говорите: двадцать секунд для храбрости? — Ребекка старается улыбнуться, но в её глазах столько боли, что она буквально льётся через край и топит Ребекку. Да что там, даже Клаус начинает задыхаться от дикой грусти. — Нет, Ребекка, — он тяжело сглатывает и качает головой. — Двадцать секунд для грусти. А потом бесконечность — для храбрости. Они обнимаются крепко, дышат в унисон и с упорством стараются сдержать слёзы. Клаус смотрит на часы, хлопает сестру по плечу, отстраняется и выдавливает почти счастливую улыбку: — Всё будет хорошо, Ребекка. Это же всего лишь Нью-Йорк! Но, конечно же, Нью-Йорк — это совсем не всего лишь. Это целый новый мир, сотни новых лиц и бесконечный завал на учёбе. Клаусу кажется, что он никогда ещё так не ошибался, как когда решил, что учиться в Нью-Йорке будет проще простого. Клаус старается изо всех сил, созванивается с Ребеккой и Элайджей каждый вечер, засиживается за компьютером допоздна и мало спит. Никлаус исследует каждый миллиметр кампуса университета и совершенно не выбирается в город, над чем постоянно удивляется его сосед по комнате Джордж. Клаус досконально изучает все необходимые для обучения дисциплины намного быстрее всей своей группы и ищет себе любое другое занятие, потому что к середине учебного года ему банально становится скучно. Клаус всё-таки начинает гулять по Нью-Йорку и его чистым улочкам. Он идёт медленно, беспечно размахивает руками, думает о том, как соскучился по Мистик Фолз и представляет, как здорово будет вернуться на Рождество, которое договорились провести вместе со Элайджей, Хэйли и Ребеккой. Никлаусу хочется чуда. Да, он никогда не был очень романтичной натурой, то есть, скорее наоборот, оставался совсем не романтиком, но ему так хотелось развеять эти дурацкие серые будни с вечной суматохой, хоть волком вой. Клаус замирает на месте, словно молнией сражённый, и не может не то, что сделать ещё хоть шаг — даже вдохнуть не получается. Он видит её. Её такую нежную, почти воздушную и безумно — просто немыслимо — красивую. Она сидит за столиком в кафе, крутит на пальце волнистую прядь волос такого восхитительного цвета — чуть позже Клаус назовёт его ванильным блондом — и читает какую-то толстую и, определённо, бесконечно умную книгу. Он решается невыносимо долго, делает шаг к входу в кафе, останавливается, дёргается ещё раз, но снова тормозит. В его голове целая буря из мыслей, но все их перекрывает одна: голос Элайджи с насмешкой произносит кодовую фразу про двадцать секунд и храбрость. — Будем, — Клаус сжимает кулаки, кивает и решается. Дверь за его спиной хлопает громко, выбивая всю решимость и оставляя такого эмоционального Клауса в полнейшей, беспросветной панике. Но на храбрость остаётся всего пятнадцать секунд, потому он в три шага подскакивает к ней, такой сказочной, но действительно настоящей, дрожит весь — и изнутри, и снаружи — и лопочет нервно, то и дело сбиваясь, почти задыхаясь от накатившего жара и холода одновременно: — Простите… Вот с какой стати вам… смотреть на меня и, тем более, говорить со мной? Она всё-таки смотрит. Смотрит долго, кажется, бесконечно, буквально заглядывает в самую душу своими невыносимо совершенными голубыми глазами-блюдцами и, кажется, хочет послать его, но вдруг улыбается и произносит: — А что, нельзя? Клаус чувствует, что падает куда-то глубоко в бездну, но уверен — прекраснее этого с ним в жизни ничего не происходило. Даже забитый гол на поле для басскетбола меркнет с ощущением того, что его не послала такая восхитительная, невообразимо прекрасная девушка. Клаус приходит к Камилле — он считает, что более красивого имени на этом свете не существует — после своего первого выезда на задание, после того, как первый раз поспособствовал поимке преступника, ночью, всё в той же форме ФБР, благо, хоть без автомата, стучит в дверь её съемной квартиры долго, упорно, иногда даже ногами и даже не слышит её испуганное: «Клаус, что случилось?» — когда дверь всё-таки открывается. — Я влюбился, и что с этим делать дальше — не схватываю, — выдыхает тяжело, вспоминает о двадцати секундах, делает быстрый шаг к Камилле и целует её мягкие губы с таким замиранием сердца, что оно словно и не бьётся больше. Теперь Никлаус крепко осел в мыслях, квартире и жизни Камиллы О'Коннелл. — Чёрт, чёрт, чёрт, — Никлаус нервно оттягивает свои тёмные волосы, почти вырывая их, и судорожно шагает из одного угла комнаты в другой. — Что ж я натворил? — Клаус, — Элайджа влетает в комнату словно вихрь, подскакивает к другу и трясёт того за плечи. — Клаус, ты что…? Никлаус кивает с таким несчастным видом, будто только что пустил всю жизнь под откос. Он не уверен, что этого не произошло на самом деле. — Ты должен рассказать ей, Клаус. Камилла ждёт, — Элайджа дёргает за руку резко и смотрит на часы. — Давай, чувак, двадцать секунд для храбрости. Клаус на минуту замирает в проходе, когда видит Камиллу. Боже, какая же она красивая. Делает шаг и считает, сколько времени ему осталось. — Ками, дорогая, — начинает несмело, но продолжает быстро, потому что времени осталось совсем-совсем мало, — ты только не волнуйся… Кажется, я потерял кольца. Камилла смотрит на него внимательно, и по выражению её лица понять ход мыслей в блондинистой макушке почти невозможно, вздыхает, зажмуривает глаза, будто внутри себя считает до трёх, и говорит совсем неожиданное: — Хэйли. Маршал показывается рядом почти мгновенно, открывает сложенные ракушкой ладони и показывает друзьям небольшую красивую подушечку с двумя обручальными кольцами на ней. Клаус смотрит на Камиллу удивлённо, почти не верит и дрожит весь. — Ты…? Камилла улыбается и пожимает плечами: — А я влюбилась, и что с этим делать дальше — не схватываю. Никлаус почти на небесах от мысли, что Камилла теперь не О'Коннелл — с этого дня только Майклсон. Клаус нервничает, кусает губы и дёргает ногой так, что железные стулья под ним ходят ходуном, что раздражает некоторых мужчин рядом с ним, но ему честно говоря пофиг до глубины души. Никлаусу хочется плакать, кричать, а ещё выпить целую бутылку виски, и он не знает — с чего стоит начать. Элайджа рядом пытается помочь, поддержать, но получается у него мало, потому он просто замолкает и ждёт терпеливо, оставаясь рядом, чтобы тут же прийти на помощь в случае необходимости. В небольшом помещении появляется высокий усталый мужчина в безупречно белом халате и произносит громким сильным голосом: — Майклсон? Клаус замирает в панике, а Элайджа рядом с ним вскакивает: — Это мы! В смысле, он, — показывает пальцем на замершего друга и внутренне готовится к урагану. — Что там? — Здоровый мальчик, три с половиной килограмма, пятьдесят два сантиметра, — улыбается доктор. Все клеточки тела Никлауса словно сводит судорогой, он смотрит вперёд и не может двинуть даже мимическими мышцами лица. У него только что родился сын. — Клаус, ты как? — Элайджа кладёт руку на спину друга. — Двадцать секунд? Никлаус словно приходит в себя, вскакивает с места и бежит следом за врачом по коридору, хочет попасть к ней. Вернее, к ним. К Камилле и их темноволосому, но зеленоглазому сыну. Он смотрит, как его жена мягко прижимает ребёнка к своей груди и улыбается ему, едва сдерживается от потери сознания и понимает совершенно точно: двадцати секунд ему определённо будет мало.