ineffable

Киоко читает с листа Джульетту, и лицо у нее — одухотворенно-светлое, будто бы она — ебаный ангел господень, только что спустившийся с небес и подаривший неразумному африканскому племени библию. Джульетта — которая на листе — терзается сомнениями и всячески пиздострадает, но если пиздострадать, то непременно светло и одухотворенно, считает Киоко. Цуна бездумно мнет уголок собственной распечатки [кислотно-желтым маркером в ней выделены слова и Джульетты, и Кормилицы; вообще-то до прихода Киоко Джульетту должна была играть Цуна] и упирается взглядом в окно. Из окна можно хорошо увидеть тренировку бейсбольной команды, а еще — выбросить кого-то. Пятый этаж, высокие потолки, ну знаете. Если удачно упасть, то потом и не встанешь. Киоко — дерьмовая актриска, если честно, настолько же бесталанная, насколько и сладенькая. И в школьный театр она записалась только потому, что играть в школьном театре (а особенно главные роли, давайте поможем Даше-путешественнице угадать, кому достанутся главные роли, правильно, дети!) — престижно. Престиж для таких, как Киоко, всегда значит много. Особенно тогда, когда вся твоя суть и есть тот пресловутый престиж, сочащийся из тебя как липкий сироп из неаккуратно вскрытой банки с клубничным джемом. Цуна облизывает сухие губы; не то чтобы она с Киоко враждует — с такими, как Киоко, вслух не враждуют, такими, как Киоко, вслух можно только восхищаться — но Цуна сделает все, чтобы у Киоко были неприятности. Это не так сложно на самом деле.

***

Дом встречает Цуну запахом блинчиков с бананами, зеленого чая и постороннего присутствия. Цуна заминается у калитки, тоскливо колупает ногтем облезающую темно-зеленую краску и бросает короткий взгляд на свое окно, слушая урчащее клокотание где-то под ребрами. В окне — Цуна никогда не задвигает шторы — горит свет. Хотя не должен. На кухне — мужчина; иностранец, смуглая кожа, дорогой пиджак и насмешливое выражение лица. Рубашка под пиджаком тоже дорогая — Цуна не пытается давить в себе неприязнь: на эти деньги бы оплатила себе престижную старшую школу в Токио. Мама, вообще-то, тоже хочет, чтобы Цуна окончила старшую школу, хотя бы в Намимори, но создавать деньги из воздуха пока никто не научился. Мама очень хочет, чтобы Цуна окончила старшую школу, а еще — чтобы Цуна продолжала просыпаться каждое утро, спускаться вниз и завтракать омлетом с рисом, и поэтому много улыбается и деликатно уходит. Мама у Цуны неглупая, хотя и очень добрая. Цуна у нее, кстати, вышла только со второй попытки и тоже неглупой, но совсем не доброй. Отвратительно дорого одетый мужчина замечает ее настроение и ухмыляется еще шире, обнажая ровные белые зубы. Говорит он с легким южным акцентом: — Я Реборн, и я буду здесь всю оставшуюся жизнь, глупая Цуна.

***

Режиссер — Мияко-сан, вечный запах кошачьей мочи и хвойного освежителя воздуха — сводит бровки домиком, но молчит. Наверное, она тоже жалеет, что поставила Киоко на роль Джульетты, злорадно думает Цуна. Еще бы. На перерыве Киоко отодвигает бедром переполненную мусорку в женском туалете — пустая банка из-под пива с грохотом падает на грязный кафель, прихватывая с собой парочку использованных тампонов и почему-то тест на беременность с двумя полосками — и наклоняется к зеркалу, заново нанося на пухлые губы розовый блеск. Киоко, она красивая и без этого приторного блеска и едва заметной туши на ресницах, но положение самой популярной девочки в школе обязывает. Цуна смывает с лица пыль и пот, поставляя озябшие руки под соседний облупившийся кран, и украдкой посматривает на расстегнутую блузку Киоко: понятие справедливости у жизни все-таки какое-то извращенное. Нет мозгов, зато грудь третьего размера. Живи и радуйся, тупая розовая курица. Кудах-тах-тах. Не сказать, правда, что Киоко совсем уж пустоголовая — ее академические успехи с самого первого класса младшей школы всем ставили в пример, как-никак. Но есть в ней что-то очень плоское и ограниченное, ущербное, не поддающееся ясному описанию. Киоко — она как очень умная фарфоровая кукла. Цуне Киоко никогда не нравилась. Киоко же нравятся все и без исключения — положение самой популярной девочки в школе обязывает.

***

Реборн бьет ее по лицу: не то чтобы сильно, но так, чтобы остался след. Реборну нравится оставлять следы — в их доме, в истории в целом и на Цуне в частности. Каждый лиловый синяк словно говорит: я главный, я решаю, я заставлю тебя, и ты подчинишься, потому что женщине с фамилией Савада надо уметь хорошо стрелять — в тех, кто ниже — и хорошо подчиняться — тем, кто выше. Цуна жмет ладошки к чужим отпечаткам и плачет — так, как умеют только дети: громко, навзрыд, всхлипывая и размазывая слезы по щекам. Цуна на слезы не скупится — ощущение собственной слабости и зависимости проникает под кожу и шуршит под лопатками. Они всегда копошатся и шебуршат, как сухие листья, эти ощущения, но Цуна терпит — нельзя чесать спину посреди сцены. Они хотят захватить Цуну, но у них никогда не получится, потому что Цуна контролирует их — в чем-то бессознательно, как свои руки или ноги. Реборн смотрит на Цуну с пренебрежением. Он ждет от нее чего-то диаметрально противоположного, наверное, того, что она начнет сопротивляться, защищать свою гордость и достоинство. Цуна надрывно плачет, вжимаясь в стенку, и думает, что гордость и достоинство — не то, что нужно защищать, а то, что нужно выкорчевывать с корнем. Сама Цуна получилась со второго раза, и, кажется, вся гордость и все достоинство были к тому времени уже растрачены. Цуне не нравится, конечно, когда ее бьют; но еще больше ей не нравится, когда кто-то полагает себя вправе притеснять ее безнаказанно.

***

Надо отдать Киоко должное — она умеет проигрывать красиво. Делать что-либо красиво — качество, которое в нее загрузили еще до рождения, вкололи с витаминными добавками в утробе, вместе с кукольным личиком и приятными манерами; Цуна немного завидует. Киоко красиво моргает мокрыми от слез ресницами, красиво улыбается, мол, со мной все хорошо, видите? я это переживу! Одноклассники и учителя сочувственно ахают и охают, угощая Киоко чаем с пирожными — говорят, у Киоко брат попал в реанимацию; говорят, вряд ли сможет ходить. У Цуны дергается мимическая мышца на подбородке — совсем немного, почти незаметно. Ведет тонкой шеей [замазано три с половиной синяка; на четвертом кончился тональник; Цуна решила, что ничего страшного] и вносит свою лепту во всеобщий траур. — Я верю, что вы справитесь. Киоко, она, конечно, очень умная, а еще красивая и добрая. Поэтому Киоко — умная, красивая, добрая — дрожаще кивает и благодарит. Настолько же бесталанная, насколько и сладенькая; с тонущих кораблей всегда бегут крысы, преданные щенки остаются в ногах умирающих моряков. Цуна не красивая и не добрая. Зато таланта в ней — хоть отбавляй.

***

Реборн коротко бросает ей, что улетает в Италию на несколько дней, но чтобы она не расслаблялась. Цуна — с синяками, длинными рукавами и затравленным лицом, часто-часто кивает. Реборн не вернется из Италии, и, вроде как, сам тоже это чувствует. Потерять потомка Первого Солнца — это не кофе случайно разлить. Потерять потомка Первого Дождя — пятый этаж, высокие потолки, ежемесячное дежурство по мытью актового зала; если удачно упасть, то потом и не встанешь — это еще хуже. Реборн раздосадован, удивлен, встревожен, у него темнеют глаза, а руки — всегда у пистолета, Реборн звонит на неизвестные номера и говорит на неизвестном языке вкрадчиво и жестко, Реборн улетает в Италию и не возвращается — Цуна — плачущая, закрывающая лицо маленькими ладошками, беспомощная, беззащитная, зависимая и слабая — перекатывается с пятки на носок и прячет руки в манжеты бежевого свитера. Реборн обещал быть здесь всю оставшуюся жизнь, но не сказал, чью.