Обитель утешения

Во время войны «станции утешения»* расплодились как грибы после дождя. Военное правительство, озабоченное сообщениями о массовых изнасилованиях женщин японскими солдатами, решило создать легализованные публичные дома: в них направляли японских женщин на добровольно-принудительной основе, зачастую молодых, не состоящих в браке и не рожавших, и многие из них, конечно, даже не достигли возраста совершеннолетия – им едва исполнилось восемнадцать.* В военной комендатуре говорили, что подобные меры могли бы снизить заболеваемость венерическими заболеваниями среди солдат и тем самым не допустить снижения их боеспособности. В чём-то они были правы. Но быть правым в чём-то – не значит быть правым во всём. «Станции» пользовались спросом: в некоторых за вход брали не сенами, но едой – истощавших рабынь любви тоже надо было кормить, доставать им лекарства, договариваться с местным комиссариатом на поставку «препарата 606»: незащищённое соитие часто заканчивалось непланируемой беременностью, но это, конечно, было лучше, чем внезапные смерти – от истощения или по собственной воле. Женщины были мягки, податливы, удобны с анатомической точки зрения – их можно было брать без подготовки, и многие солдаты этим пользовались. Война научила быть нетерпеливыми. Быть безумными. Но женщины были удобны только для плотских утех: они не вызывали ни сострадания, ни жалости, просто вещь для физического удовлетворения – не более. Всё делалось быстро, без лишних слов, но часто – со слезами ненависти и танто в груди. Это мало кого волновало, потому что пока волна антивоенных настроений на захлестнула страну – всё в порядке, «станции утешения» выполняют своё назначение. Мало кто знал, что на «станциях утешения» работали не только женщины. Солдаты, получившие увечья и не могущие вернуться к службе, тоже нередко становились заложниками публичных домов: им не было места ни в гуще кровопролития, ни среди мирных граждан – их комиссовали, зачастую не выплачивая пособия в связи с нестабильной ситуацией обеспечения тыла боеприпасами и провиантом, и потому они, не знающие, куда податься дальше, приходили на «станции утешения». В этот раз – не чтобы предаться утехам, а чтобы самим продавать своё тело. За мужчин платили больше; за мужчин-калек, словно за диковинную заморскую безделушку, вдвойне. С бывшими товарищами по оружию можно было не только предаться любодеянию, но поговорить о службе, о семье и родине, выплеснуть эмоции, остаться на ночь, обнажиться не только телом, но душой – то, чего нельзя было сделать с женщиной.* Мужчины приходили к мужчинам за утешением и любовью, за лаской и пониманием, оставляя на «станциях утешения» не только деньги, но страх и отчаяние, чтобы после – вернуться вновь.

***

На подходе к улице в нос ударил запах разложения, алкоголя и испражнений: абсолютная антисанитария, смрад и пьяный смех солдат, заглушённый надрывным женским плачем и криками, создавали поистине ужасный коктейль: отвращение свернулось в животе и ухнуло склизким булыжником куда-то вниз. Мичизо поморщился, закрывая рот рукой – его бы вырвало на месте, если бы он не привык к месиву на войне, – и поспешил за Тэччо и командиром, уверенно двигающимися к неприметному деревянному зданию. Здесь не было ни ворот, ни дверей, только пыльные бумажные фонари освещали вход и болталась потрёпанная ширма. Первым внутрь зашёл командир. Тачихара потоптался у порога, прежде чем ступить следом: он мог бы и не входить, но уже успел поспорить с Оокурой, что не струхнёт – тем более у него давно не было женщины. И вообще давно не было… этого. Половицы заскрипели, и к ним выплыла юношеская фигура, слегка приваливаясь на левую ногу и останавливаясь на границе полутьмы. Свет лампочки, болтающейся под потолком на единственном проводе, не вычленял его из темноты, и невозможно было разглядеть лица, но держался он прямо и ровно, словно хозяин. Ни Тэччо, ни командир ничего не сказали – и парень, прячущийся в темноте, ничего не сказал им. Оокура как-то рассказывала, что они часто захаживали в этот бордель: хозяин знал их и знал, какие девушки им нравятся больше всего, но, что странно, здесь, в отличие от улицы, не раздавалось криков и рыданий, только стоны и приглушённый смех. Смеялись не зло и не надрывно – так смеялись отдыхающие душой люди. Что это вообще… за место? Разве можно быть такими расслабленными, когда?.. – Повеселись хорошенько, сынок! – пробасил капитан, выводя Мичизо из оцепенения медвежьим похлопыванием по плечу, и скрылся в глубине коридора, словно не обогнув застывшего парня, а пройдя сквозь него. Будто тот был иллюзией. Призраком. Тачихара моргнул. Повеселиться? А… Тэччо, как оказалось, тоже ушёл. Мичизо раздражённо выдохнул, сжав пальцы на рукояти катаны, и резко поднял голову, всматриваясь в расплывающееся в темноте лицо… юноши, мужчины? Кем он был, чёрт подери? Но не успел Мичизо даже рта раскрыть, как фигура накренилась – и выступила из темноты. – Идём. И Мичизо пошёл – как заворожённый, ступая след в след, не обращая внимания ни на скрипящий пол, ни на залихватский и уже пьяный крик капитана, разразившийся смехом, ни на мигания лампочки над головой; тьма отступила, словно обнажила прекраснейшее из сокровищ, но, наверное, то был дурман: парень правда удивительно красив – эта была красота нежная, но уже замаранная. Взгляд скользнул по неровно обстриженным волосам, обнажённой шее, по старой, кое-где заштопанной рубашке от военной формы. Значит, служил. Комиссовали или дезертировал? В конце коридора парень скользнул за ширму, Мичизо – на ним. Комнатушка, отсечённая от коридора фусума, без какого-либо освещения, только холодный голубоватый свет словно исходил от стен, потому здесь не было темно. Парень ничего не сказал, ничего не потребовал, садясь на пол; на татами, словно только что постеленных, уже стояли наполненная водой плошка с куском ткани, а ещё очоко и катакучи. С таким уровнем оказания услуг не стало бы удивительным, если саке в кувшине нагрет. Мичизо наконец отстегнул ножны, оставляя их в углу, и сел напротив юноши, чопорно сложив руки на коленях, но не отводя взгляд от тонких скул и выразительных глаз. Невозможно было отрицать, что он красив. Не как чистокровный японец, но, вероятно, как полукровка: странный разрез глаз, белые волосы – не платиновые и не седые, но цвета слегка залежалого снега, неровно стриженные, и бледные губы – не стиснутые, но сомкнутые… Будь у Тачихары под рукой лист бумаги, он бы смог зарисовать это красивое лицо, но, увы, у него с собой не было ничего, кроме катаны, осколка жетона погибшего брата и вопросов. Но воцарившееся между ними молчание нарушать почему-то не хотелось. Было… уютно. Снаружи слышался смех, громкий раскатистый голос капитана и обрывистые стоны, а парень, сидящий перед Мичизо, даже не отличался грацией гейши, наливая саке как для себя, но было в его движениях что-то завораживающее – своей простотой. Правда, в его манерах читалось и нечто знакомое: что-то выверенное, вымуштрованное – солдатское, отличающее его от гражданских, никогда не бывавших в мясорубке фронта, но парень выглядел не старше Тачихары, может, был младше на пару-тройку лет, а значит, когда попал на фронт, был ещё совсем мальчишкой. Шестнадцатилетних пацанов не брали обычно даже в пехоту, что говорить об армейской авиации или флоте, но ошибки – как с этой старой заштопанной рубашкой – быть не могло. – Как тебя зовут? – спросил Мичизо, желая убедиться в предположении. – Моего имени обычно не спрашивают. – Мимолётная улыбка тронула его губы, заставляя Мичизо задержать дыхание – под кожей начало жечь и сердце словно замерло на миг, – но наваждение сошло столь же быстро, когда парень протянул ему очоко с саке. – Накаджима Ацуши. «Нака» как «центр», «шима» как «остров». Кандзи имени как в старокитайском «обучение». Накаджима Ацуши… Ещё год назад это имя было на слуху почти у каждого солдата. Полк, в котором служил Ацуши Накаджима, называли полком смертников: командование, обращаясь к опыту прошлой мировой войны, пошло на рискованный шаг, приказав бомбардировщикам сбрасывать бомбы в половину расстояния от нормы до земли, и многие пилоты из-за перегрузок висели на волоске от смерти во время совершения манёвра, но это никого не остановило, однако не это поражало: вскоре после нескольких удачных миссий прошёл слух, что один из пилотов истребителей, некий молодой сержант, использует подобный трюк, чтобы уводить противников к земле для прямого столкновения: они просто не успевали выйти из крена или теряли сознание во время смертельного виража. И ещё рассказывали, как во время зимней передислокации одной из японских бригад в Китай для оказания помощи оккупированной территории этот молодой пилот уничтожил в горах целую эскадрилью. Неуловимый, дерзкий, но осторожный, он получил прозвище «Белый тигр». – Так ты… – сипло выдохнул Тачихара – горло свело спазмом, и огненный ком скатился в желудок, заставляя всё-таки забрать очоко и осушить одним глотком. Краем глаза Мичизо заметил, как парень – всё-таки имел он право теперь называть Ацуши Накаджиму по имени? – поднимается с татами, и его тонкие пальцы касаются пуговиц на рубашке. Саке встал в горле. – Во время падения «Лунного тигра» я не успел вовремя катапультироваться, – тихо произнёс Ацуши, вытаскивая пуговицы из петлиц и обнажая бледную кожу; багровея, Тачихара нервно дёрнул ворот кителя, ощутив, как в паху свело напряжением: холодный голубоватый свет, касающийся худого тела, создавал странную иллюзию, словно Мичизо собирался притронуться к чему-то невинному и неискушённому – и в то же время Накаджима Ацуши был самым желанным искушением, которое когда-либо кому-либо довелось пробовать. Тачихара сглотнул, сжимая ладонь между коленей, и плеснул свободной рукой ещё саке. У него, вот чёрт, дрожали пальцы. – Когда меня комиссовали, я пытался доказывать, что даже с протезом ещё могу вернуться в строй, что могу быть полезным родине, но комиссариат меня не слушал. Просто списали со счетов. Страна быстро забывает своих героев, Тачихара-сан. Хотя я никогда не считал себя таковым. Просто хотел быть полезным своей стране. Это… был не просто рассказ о жизни. Не способ вызвать жалость или посочувствовать. Голос Ацуши был ровным – ровным настолько, что даже… равнодушным. Тачихара смотрел, как двигаются бледные губы, как холодный свет скользит по обнажённому торсу – и всё внутри сворачивало от желания коснуться. И выпить ещё. – Теперь я здесь, – улыбается Ацуши, но глаза его – не арктический холод и не раззявленная пасть гниющего ада, но ничто, пустое и одинокое. Брошенное. Сломленное. Ацуши опускается перед ним на колени – не покорный, но спокойный, знающий своё дело, – и Тачихара почему-то позволяет расстегнуть ширинку на своих брюках, обнажая напряжённую плоть. Наверное, он бы сказал, что это неправильно, что так не должно быть, что место Ацуши – не в публичном доме, но слова застревают в глотке, как рыбья кость, и Мичизо может только глухо простонать, толкнувшись в прохладную ладонь. Ха, господи, он так давно не был с девушкой и никогда – с парнем, но действия Ацуши – плавные и ритмичные, потому выдержки не хватает: всё тело сводит от разрядки. В голове бьётся пульс – громыхает тамтамом; прийти в себя не удаётся, потому что пальцы давят на шею, заставляя наклонить голову, – и тёплые сухие губы вжимаются в рот в пьянящем поцелуе, заставляя гортанно застонать. Ацуши целуется… потрясающе, его язык – горячий и гибкий: Тачихара обхватывает его губами и осторожно прикусывает, чтобы затем сжать в пальцах неровные серебристые пряди и яростно толкнуться в податливый рот, вырывая из него хрипящие вздохи. Наверное, Ацуши так целует многих, наверное, он так стонет для многих, наверное… чёрт, но Тачихара тонет в нём, едва ли осознавая, что влажная ткань касается его между бёдер, оттирая от следов, а затем прохладная ладонь вновь накрывает плоть, заставляя почти заскулить: Ацуши задаёт темп, заставляя Мичизо толкаться в руку, но совершенно непонятно, когда он успевает расправиться с презервативом. Тачихара слышит только «Замрите» прежде, чем Ацуши, прильнув обнажённым телом настолько плотно, что становится трудно дышать, принимает в себя его плоть и, застыв на мгновение, смежает веки, но уже через секунду – осторожно двигается. Мичизо окончательно теряет голову. У него хватает сил лишь на то, чтобы стиснуть пальцами бёдра Ацуши, прижимая… вжимая в себя – и, боже, как же он красив, когда его светлые ресницы трепещут, когда белые пряди с засевшим в них голубоватым холодным светом – как лесные светлячки – прилипают к взмокшему лбу, когда он изгибается, отвечая на неуклюжие касания огрубевших, мозолистых рук… Ацуши сжимает его в себе – и весь мир плывёт в синем свечении, тонет в нём, чтобы никогда не найти спасения, и Тачихара тоже тонет в ощущениях, в эмоциях, в этом всём, утыкаясь носом в острое плечо и вдыхая солоноватый запах. Они задают какой-то невыносимый, неправильный ритм – слишком медленный, чтобы оттянуть разрядку, и неровный – чтобы вжиматься друг в друга обнажённой кожей или изучать тело Ацуши неловкими касаниями, растирая прохладную испарину или подцепляя языком капли пота – особенно в ямочке между ключицами. Ацуши ведёт, и Тачихара позорно проигрывает ему в этой войне, потому что это приятно – проигрывать. Рассудок кипит, почти оплавляется; холодный синий отсвет расплывается по комнате, погребая под собой: всё заканчивается слишком неожиданно, чтобы Мичизо к этому мог подготовиться, и слишком… как-то… неправильно. Странное неудовлетворение горчит на языке, когда Ацуши слезает с колен и, стянув презерватив, сворачивает тот узлом. Будто это нормально. У Тачихары нет сил говорить, когда Ацуши садится между его разведённых коленей, но в этот раз – чтобы снова вытереть влажной тканью следы с тела и застегнуть ширинку на брюках. Тачихара усмехается. Можно ли назвать это педантизмом? Какая-то чопорность бордельного обхаживания. Бред! – Эй, – лениво зовёт Тачихара – у него нет сил даже сердиться, да и вообще как можно сердиться, особенно на Ацуши, – но как-то моральное неудовлетворение тоже хочется компенсировать – хотя бы словесно. – Что дальше? Ацуши кидает на него взгляд исподлобья – то ли раздражённый, то ли усталый, понять невозможно, – и отстраняется, отчего распахнутая рубашка скользит по его коже, обнажая плечо. Так даже лучше. Вид замечательный. – Дальше, Тачихара-сан, выбор за вами. – Ацуши поднимается с колен, небрежным движением сбрасывая тряпку куда-то в угол, и оправляет рубашку под разочарованный вздох Мичизо: так хотелось увидеть его обнажённым… полностью. – Ваши товарищи нередко остаются здесь до утра. Как вы могли заметить, это место отличается от прочих: утешение не должно сопровождаться криками боли и плачем, поэтому мы дарим клиентам не только наслаждение, но спокойствие. Таковы правила, установленные хозяином. Поэтому если вы желаете, можете остаться до утра. И до утра я буду полностью ваш. Тачихара усмехается, прикрывая глаза: разве ему оставили возможность выбирать? В конце концов, не каждый день они посещают подобные места, и Мичизо просто повезло, что капитан и Тэччо взяли его с собой – иначе бы он никогда не встретился с Ацуши, а потом – будет ли время или возможность? Жизнь одна – и они ставят её на кон в этой войне, и какие бы строгие правила, защищающие права здешних жриц и жрецов любви, ни были в публичном доме, никто не знает, что случится завтра – и вдруг окажется, что эта обитель спокойствия превратится в «станцию утешения» – одну из сотен в Японии, пьяные смешки вновь обернутся криками боли, стоны – плачем. Здесь нечего думать, однозначно. Поэтому Мичизо вновь притягивает Ацуши к себе и, осторожно опрокинув на татами, целует в висок. – Раз так… прошу, утешь меня этой ночью.