Ты ведь хотел меня увидеть.

       — Ты не должен быть здесь, — Иоганн устало трет выбритые виски. Голова гудит после очередной бессонной ночи, проведенной в компании светящегося голубым монитора и полупустой бутылки виски. Виски был паршивый, он никогда его не любил, а монитор горел голубым в режиме ожидания того, когда на нем заиграет цветами заэкранная жизнь, но жизнь не интересовала Ганса. Ни заэкранная, ни его собственная. — Тебя не должно быть.        За пределами его квартиры, его маленькой душной квартиры, видимо, занимался рассвет — летом всегда светлеет рано — и солнечные лучи робко стучались в зашторенное окно. За дверью скреблась Джесси. В кресле напротив угадывался силуэт.        Силуэт был неправильный. Поломанный. Сгорбившийся. Ссутулившийся и едва угадывающийся на фоне разваленной секондовой мебели. Но он там был. Присевший на ручку кресла, отчего она, к удивлению, даже не продавилась. И он смотрел на Ганса. Смотрел с непониманием и легкой досадой. Глаза сверкали и Иоганн готов был поклясться, что они зеленые с серым отливом, хоть теперь этого было и не видно. Но в память он всегда заглядывал чаще, чем в здесь и сейчас.        — Ты ведь хотел меня увидеть, — наконец заговорил силуэт и даже как-то распрямился. Послышалось, что хрустнули затекшие суставы. Голос, похожий на шелест трав. Пожалуй, так он бы его описал, если бы попросили. Просили не часто, поэтому описывать приходилось самому себе. Силуэт отделился от кресла и стало четко ясно, что это отдельный организм, не имеющий ничего общего с этой рухлядью. Но имеющий что-то общее с такой рухлядью, как Иоганн. — Я не понимаю тебя, Вилрэй. Ты ведь хотел.        Вилрэй и сам себя не понимал. С каждым годом он вообще понимал все меньше. Лгали те, кто говорил «вырастешь — поймешь». Он не понял. Зато стал чаще ударяться о слишком низкие своды.        Пачка оказалась в кармане, а зажигалка в пачке. Он неспешно вытянул одну. Протянул упаковку силуэту. Они закурили.        Тлеющие сигареты были единственным, что их роднило и объединяло. Ганс был не против такого расклада. Пусть их объединяет хоть что-то. Он давно не чувствовал себя связанным с чем-то. И слишком давно не чувствовал себя связанным с ним. В тишине тонуло все, но время не двигалось. Солнце не поднималось. Комната не становилась светлее. Будто все замерло. Будто существовали лишь эти желтые стены и они двое. Будто.        — Хотел, — Иоганн выдыхает дым в сторону. Мысли разбегаются, как тысячи мелких насекомых. Копошатся, щекочут горло, но никак не соберутся в слова, — Лет десять назад.        Из противоположности раздается чуть хриплый смешок. Но это не смешно. Абсурдно, глупо, безумно, горько. Не смешно. Силуэт протягивает ему руку. Она кажется серой. Линий совсем не видно, а те, что видны, тонут в тени, совсем черные. У Ганса сушит в горле, но он протягивает свою в ответ. Касается одними пальцами, нерешительно, а потом опрокидывает свою ладонь в чужую. Холодная. И влажная. Как и его собственная. Приковывает взгляд, а когда Иоганн вновь поднимает глаза на собеседника, тот внезапно оказывается совсем близко. Нависает над ним. И горбится. Молча.        — Прости меня, — глупая улыбка вдруг освещает лицо силуэта. За такую улыбку можно все простить. Даже при том, что она кажется холодной. Даже при том, что лицо изменилось до неузнаваемости. Одни глаза. Одни глаза не дают усомниться, кто перед ним. Ганса раздирает изнутри порыв вскочить, обнять, прижать, услышать пульс, но он раздирает этот порыв первым и остается недвижим. Силуэт будто читает его мысли и согласно кивает. Мол, правильно, Ганси. Не надо. Не порти нам все.        — Зачем ты пришел? Почему сейчас? — вопросов слишком много. За десять лет их стало только больше. Одни рождали другие. Другие трансформировались и превращались в третьи. И так бесконечно. По кругу. Изо дня в день. Десять лет.        — Прости меня, Ганси, — лишь вторит силуэт, продолжая глупо улыбаться. От такой улыбки мурашки текут по телу. Сосредотачиваются почему-то на руке. Больше ничего. Даже звуки стихли. Все звуки. «Даже в гробу, пожалуй, не сыскать такой тишины». — Откуда тебе знать, Ганси? Ты-то не был в гробу.        Фраза как ушат холодной воды за воротник. «Ты-то не был в гробу».        И внезапно Иоганн понимает. Ушат воды. За воротник. Холодной. Бурной. Неуемной. Требующей, словно языческие боги, приношений. Крадущей самое дорогое. Самое ценное. Понятия ценностей быстро меняются. Особенно когда тебе десять. Особенно когда у тебя уплывает такой прекрасный ярко-желтый надувной круг и ты почти тонешь. Особенно когда тебя вытаскивает такой же мальчишка, как ты сам. Такой замечательный зеленоглазый мальчишка, с которым вы гоняете на велосипедах целыми днями, загораете на дачной крыше и сражаетесь на деревянных мечах. Самый замечательный и смелый мальчишка. Мальчишка, плывущий за кругом. Мальчишка, которого не останавливает «может, ну его?» Мальчишка, поглощенный потоком. Бледный мальчишка в закрытом гробу.        — Ты простишь меня? — болотные глаза смотрят так искренне, что все внутри цепенеет. Рука скользит из прохладной ладони дальше, к запястью. Пульс молчит. — Я правда пытался поймать его, Ганси.        К горлу подкатывает тошнота. Вилрэй все-таки подрывается. Оказывается лицом к лицу с силуэтом. Силуэт немного выше. И совсем худой. Ганс не может смотреть на него и не может не смотреть. Бледные губы не шевелятся.        — Простишь? — бледные губы. Не. Шевелятся.        — Давно простил, — выдыхает Иоганн. Его голос напоминает тонкий железный лист.        Силуэт снова сияет. Блестит. Бликует. Отражает волны. А потом нескладные, угловатые руки с широкими ладонями обнимают Ганса. В нос ударяет запах воды. Тины. Лета. Лета, с которого минуло десять лет.