***
Уильям трезвонил об этом все утро и не затыкался ни на секунду. Создавалось впечатление, что он вообще не умеет молчать. «Мы должны, мы должны, мы должны, мы должны поехать!» — все твердил он, а Ганс слал подальше и его, и его безумные предложения, и тот день, когда тот очутился в вилрэвской квартире. Сама мысль о возможном возвращении туда вселяла ужас. Иоганн съехал из родного города сразу после окончания школы, когда поступил в колледж. А потом съехал и оттуда, куда съехал. Все, лишь бы быть как можно дальше от места, где произошли травмирующие события. Воспоминания о них все равно душили его по ночам и в моменты безделья, но куда лучше было видеть все в воспоминаниях, чем проживать заново всякий раз, когда просто проходишь по улице. У него там никого не осталось. Родители перебрались в соседний город, присвоив жилищу окончательный статус «дачного участка», остались лишь стены дома, но их так давно никто не навещал, что и в этом Иоганн уже совершенно не был уверен. Остался ли там кто-то у Уильяма? Может быть. Ганс понятия не имел. И не хотел иметь. К тому же, что там было делать? К вечеру в голову Вилрэя уже начали заползать мысли о том, что его гость не такой уж безобидный и на самом деле это злобный призрак, пытающийся затащить его на ту же территорию, где канул сам, чтобы совершить великую месть и утащить Ганса с собой. За то, что не спас. В это время «злобный призрак» смотрел на него, как на идиота, равнодушно жуя протянутую ему Вилрэем морковь — тонкий стратегический ход, чтобы тот наконец замолчал. Все получилось само собой. По крайней мере, Иоганн изо всех сил старался так думать, косо поглядывая на чересчур довольного Уилла. Машина мирно гудела, из динамиков лился какой-то джаз, которому болотный умиротворенно подвывал, покачиваясь из стороны в сторону. Раньше у него не было такой привычки — постоянно покачиваться — и Ганс, видя это, упорно пытался давить ассоциации с волнами. Получалось не очень и от этого мутило. Сейчас он был лишь слегка обеспокоен и взволнован, чего не скажешь о его состоянии накануне вечером, когда раздался роковой телефонный звонок. На противоположной стороне трубки оказались те, кого Ганс уж точно никак не ожидал услышать. Друзей у него всегда было не особо много, а с друзьями детства он перестал общаться уже очень давно. Как раз после того случая. После него Вилрэй вообще замкнулся, и все перестало существовать на очень долгое время. А теперь они звонили — люди, непонятно откуда взявшие его номер, чтобы встретиться и «помянуть старое», и встретиться именно там. «К тому же, — добавляли они, — через неделю будет ровно десять лет с… Ты понимаешь». Будто это должно было убедить его, а не отвадить. И это убедило. «Я схожу с ума» — думал он. «Тебе просто нужны ответы» — отвечал он себе же.***
Вилрэй не мог не думать о том, что будет, когда его нога ступит на знакомые улицы. Что он почувствует? Какая мысль первой закрадется в голову? Не тронется ли его рассудок в тот же момент? Не тронулся ли он уже? Ему казалось, он был почти уверен, что, когда это случится, воспоминания нахлынут с новой силой и вспорют его изнутри — вырвутся наружу, обратятся в крик, в его предсмертный крик, а потом наступит вечная тьма. Но теперь он стоял на пыльной дороге, до него доносился скрежущий щебет птиц, на безупречной синеве не было ни облака и не было похоже, что небеса собираются разверзнуться. Изнутри тоже ничего не рвалось. Сердце ровно стучало. От голода ныл желудок. И больше ничего. Ганс даже испытал некое разочарование. — Ну и дыра, — восхищенно протянул голос рядом. Сложно было не согласиться. Здесь почти ничего не изменилось и о пролетевших годах свидетельствовали лишь обветшавшие дома и появившиеся вокруг некоторых из них заборы. Людей не было. Машины тоже не проезжали. Даже собак было неслышно. Иоганн смотрел на свой дом и не решался войти. Стекла окон были на месте. Дверь не взломана. Почтовый ящик исчез, но это ничего — вряд ли кто-то писал. Ключи обжигали ладонь. Ганс тяжело выдохнул, помедлил, и решился, делая шаг к порогу.***
Сначала перенеслась встреча. Потом сдох телефон. На второй день перестала заводиться машина. К вечеру этого же дня Ганс решил пройтись по округе, осмотреться, может, попросить помощи при случае, но вокруг не обнаружилось ни одной живой души. Улицы пустовали. В некоторых окнах горел свет, но никакого движения не наблюдалось, и стучать не хотелось. Пугало: ведь что-то может и открыть. На третий прибежал пес. Странный какой-то, облезлый, но вроде с ошейником. Он постоянно терся около дома и, как Иоганну казалось, клянчил еду, но не притронулся к ней, когда его попытались покормить. Он только скулил куда-то в сторону леса. И терся около Уильяма. Как и Джесси, так что странным это не казалось. Странно стало, когда Ганс заметил, как Уилл треплет пса за ухом, гладит, прикасается к нему – по-настоящему прикасается.***
В ночь перед собранием — даже мысленно Ганс не мог назвать это хотя бы дружеской встречей — Вилрэя одолевала бессонница, что неудивительно перед таким событием. В сон он провалился, видимо, под утро, и сам не заметил как, потому что сон этот будто дополнял ту реальность, в которой он находился. Его разбудил Уильям. Разбудил молча, еще до рассвета, потащив за рукав рубашки. Они оказались на улице. Все было окутано туманом и синей дымкой утра. Горели два желтых глаза и вилял облезлый хвост. Уильям не отпускал его руки и они пошли — ступали по дороге, а потом по веткам. Затем оказались внутри. Ганс не помнил, внутри чего, но оно скрипело, а Уилл улыбался. Они будто приветствовали друг друга. И Вилрэй проснулся. Где-то на стыке сна с реальностью он еще смутно видел, как держит что-то в руках и как выходит на свет.***
Мне было жутко скучно, а Иоганн был жутко взволнован происходящим. Все это время идиот и вправду думал, что место нежилое. Прямо-таки город-призрак. Зря я раньше так упорно кормил его байками — это, видимо, отпечаталось. Детская травма. Я переводил взгляд с лица на лицо. Они все как-то постарели. Рональд, Томас, Раф, Тесси. Помню их всех так, словно виделись вчера, но едва узнаю. Рон сменил очки на линзы, Том носит все такие же уродские свитера (даже летом), Раф сглаживает все острые углы их глупого диалога, а Тесси смотрит на Ганса так, словно он должен ей миллион, и она готова принять его натурой. Словом, смертная тоска. Поэтому я ухожу. Вытаскиваю заныканную за пояс мятую тетрадку и выхожу. А Ганс провожает меня взглядом, полным ужаса. Точнее, не меня, а то, что я несу. С утра он так же на свои ноги смотрел. И на пронзившие их еловые иглы.***
Разговор не очень клеится. Иоганн уже думает, что не стоило приезжать вовсе — меньше нервов. Глупо было думать, что спустя десяток лет им будет все так же просто и легко общаться. Особенно после всего, что случилось. Эту тему все вообще старательно обходят стороной и больше пьют, чем разговаривают. Ганс тоже пьет. И чем меньше становится алкоголя, тем они откровенней друг с другом. — Он мне каждую ночь снился, — зябко пожимает плечами Томас. — Да, ночами даже в столице бывает холодно, чего говорить о нашем городе, — совершенно не в тему подхватывает Раф. Ему меньше прочих хочется говорить об этом и он умоляюще смотрит на остальных, мол, «подыграйте мне, ну же». — Мне тоже, — кивает Рональд, наполняя свой бокал до краев. — Встанет посреди комнаты и смотрит на меня. А глаза жалостливые-жалостливые, будто он опять чье-то окно грохнул. И будто он живой. — Вот и дело-то, что будто живой! — Том все никак не может устроиться, жмется в спинку кресла. — Я его живого и вижу. — Я тоже. Вижу, — нервно ухмыляется Ганс. Все до сих пор поглядывают на него с сочувствием — все же, они с Уильямом были лучшими друзьями. Вилрэй выходит покурить. Застает некогда лучшего друга сидящим на пороге и сосредоточенно вычитывающим что-то в этой своей тетрадке, от одного вида которой опять передергивает. Что он там разбирает вообще? Все же размылось. Только он собирается об этом спросить, как рядом неслышно появляется Тесса. «Повезло, что заметил. И так уже совсем на психа смахиваю, от людей сбегаю». — Извини, я ведь позже пришла, совсем не успела поздороваться, — улыбается одними глазами, а глаза черные-черные. И брови такие же, и волосы. Удивительно, что платье не траурное, а вполне будничное — в красно-золотые узоры. И на шее цепочка какая-то. Она всегда это любила — нашейное. Мастерила амулеты всякие, вроде от сглаза. Верила. — Привет, мальчики, — улыбается она одними глазами. Тлеющий окурок обжигает пальцы.