Lux in vinculis

Мой прекрасный Ангел, твой лик обтянут бурою кожей. Златокудрый, божественный, твои глаза иссохлись, потемнели, потухли и почти падают из глазниц. Любимый сын, тот, что несёт в себе свет самой яркой утренней звезды, я вижу каждую чёрную твою кость, что столь ясно проступает под кожей. Лучезарный мой, ясноликий, твои стопы истерзаны тысячью лезвий, и кровь с них каплет на мрамор и прожигает его. Красноречивый, сладкоголосый, язык твой стал тверд и в болезненной судороге искажен невиданною мукой. Бунтующий мой, первый из первых, твои крылья изрезаны сетью проводов. Ты сам их туда поместил, о возлюбленный, ты помнишь? Прометей, Самаэль, ты зачерпнул своими нежными ладонями священный огонь и спустился к ним, неблагодарным, невежественным, роняя искры меж тонких пальцев и рождая звезды. Теперь твои руки скованы их желаньем и к их богам вознесены, тщетно моля о спасенье. У тебя появилось сердце, бессердечный мой, ты знал? Это оно так режет грудь и ноет беспрерывно, так жалобно, так по-человечьи. Мой ясноокий, вечный мой. Я не помогу тебе, нет. Я подожду. Ты ведь помнишь, как хорошо я умею ждать? И я дождусь, о жестокий мой, когда хрустальные слёзы твои прольются через границы застывших век и обрушатся на неверных звездным дождём. Когда стоны твои, справедливейший из справедливейших, прорвутся сквозь задубевшее горло и ветра призовут, и бури, и изрежут льдом всех глупцов. Когда чрево твоё, о первородный, вновь наполнит божественный пламень, что ты так опрометчиво даровал им, и выжжет смертное тело твоё и оковы твои, и весь этот хрупкий заляпанный кровью мир. И ты вновь воссияешь на троне. Твоём троне, о нежный мой. И наконец смягчатся коркой застывшие сахарные твои уста. И поцелуй их — трепетных, алкающих — станет лучшею из моих наград.