Yami

Цзинь Гуан Яо пробирало дрожью настолько, что он был не в силах сдержать кривую, сломанную и потрескавшуюся прямо на застывших в этой позе губах улыбку. Прислонившись плечом к стене и обхватив себя за плечи, он пытался, старался как можно скорее унять этот внезапный приступ озноба, больше похожий на паническую атаку, когда весь мир с ног на голову переворачивается и все внутренности холодеют, несмотря на то, какая в помещении температура. В такие моменты он каждой клеточкой своего тела чувствовал, как крупная дрожь пробирает до самого позвоночника и поднимается по нему вверх, сдавливая кости, не подчиняясь сознанию и мыслям, что испуганной, загнанной птицей бились в голове: «Прекрати. Перестань». Только что он встречался со старшим из своих названных братьев — Не Мин Цзюэ — и услышал в свою сторону столь привычные и столь нелестные слова, что маска на лице застыла вдруг ледяным цементом, причиняя нестерпимую боль, стягивая кожу и вызывая почти безумное желание содрать ее, впившись в собственные щеки пальцами. Боль, что скользнула по жилам от напряженных кистей вверх, сковала плечи, а затем и все тело, вынуждая откланяться и распрощаться как можно скорее — больше бы Мэн Яо не вынес. Мышцы и нервы никак не желали подчиняться воле своего хозяина. Их то и дело сводило в совершенно разных частях тела и заклинатель прикладывал все возможные усилия только для того, чтобы не рухнуть прямо здесь, в темном тупике коридора. Его мутило. Приступ тошноты так близко поднялся к горлу, что пришлось одной рукой прикрыть рот, а второй обхватить себя поперек живота, сгибаясь и шумно дыша через нос. Сколько же, черт побери, еще он должен стерпеть? Сколько еще раз должен улыбнуться настолько фальшиво, что все нутро выгорает и со стоном возрождается из собственного, грязного, словно слякоть на дороге после дождя, пепла для следующего такого раза? Он больше не может, не может, не может.. мышцы в ногах сводит так сильно, что дрожащие колени подгибаются и большого труда стоит остаться стоять на ногах. Где-то в глубине башни раздаются тихие шаги, легкая поступь по выложенному камнем полу, которую Гуан Яо узнает даже на пороге смерти. — Брат.. — шепот куда-то в пустоту. Не шепот даже, только беззвучный шелест губ, а затем оборот вокруг себя и встреча с всегда мягким и немного обеспокоенным взглядом. Подрагивающие пальцы сжимают друг друга за спиной, и приходится поднять голову, чтобы смотреть подошедшему в глаза. — А-Яо.. ты в порядке? Я слышал, старший брат вновь бранил тебя. Он слишком хорошо чувствует — не может утаить свое состояние от этого человека, даже хочется расплакаться, но не позволяет горячему приступу и защипать в носу, наконец-то делая глубокий вдох. После чего ресницы, в полутьме отбрасывающие тень на щеки, открывают собеседнику вполне спокойный, вежливый взгляд. — Конечно же, я в порядке. Наш брат так часто это делает, что я уже свыкся с его поведением, — нет. Не получается. Не выходит выдавить улыбку. Только не сейчас. — Все хорошо, тебе не стоит волноваться, эргэ. Голос предательски ломается на последнем слове, и он спешит покинуть место столь откровенной встречи, которая, кажется ему, распахнула всю вселенную, что пряталась под слишком тонкой, чтобы согреть душу, одеждой. Такую отвратительную, гнилую и мерзкую вселенную, что он никогда не простит себе, если позволит этим белоснежным одеждам изляпаться в ней. Они были сотканы, казалось, из самих облаков, в них был вплетен ветер и сверху мягко покрывал их снег, и никогда они не должны были касаться его перепачканных в крови и предательстве грязно-желтых рукавов. — А-Яо, постой. В обычно ласковом голосе вдруг проскальзывают серьезные нотки, а запястья нежно касаются прохладные пальцы, обхватывая его отчего-то горячим кольцом и удерживая на месте, разворачивая, вновь заглядывая в открытую со страхом вселенную. Медленно, неторопливо, изучающе. Лань Си Чэнь всегда так смотрел. И плескалось в его глазах безмолвное сожаление и извинение, от осознания чего Мэн Яо невольно качнул головой, отступая на шаг. Извинение это не принадлежало ни единому поступку этого человека, ведь он не сделал в своей жизни ничего, за что должен был ощущать вину. И тем более не должен был извиняться за грубые слова другого человека. Не должен был, но его объятия были такими крепкими и теплыми, а пальцы в густых волосах, что ровным, красивым полотном лежали на одеждах Ордена Цзинь, были столь утешающими и приносящими долгожданный покой, что сказать ему об этом стало просто невозможным.