Экономия

      Я не сплю. Вместо снов в моем сознании крутятся воспоминания, как кинопленка. Я жду конца, жду, когда растаю, и случайный сквозняк разнесет то, что от меня осталось, я слушаю — и вспоминаю. Как небо вспухло оранжевым и черным, как земля тряслась, и еды было столько, что можно было лопнуть, и никто поначалу не понял, что после такого изобилия не останется ни-че-го.       Последний мой человек жил тут же. У него была сломана нога, и было мало еды. У меня ее тоже было мало. Он постоянно, монотонно и вяло, на одной ноте боялся, всего и вся, и в одну ночь просто умер, и я остался один. Голод усиливался, пока, наконец, его не стало слишком много, а я впал… не в спячку, я же не сплю. Я просто стал ждать — конца или других людей.       Иногда вспоминаю старое время, хорошее время. Кругом были люди. Это из-за них все произошло, конечно, но я на них не злюсь. Я этого не умею. Эмоции — это у людей.       Сегодня тоже что-то взрывалось неподалеку. Я встрепенулся, а потом затих, не хотел растерять остатки того, что во мне есть. Толку ли, что взорвалось? Много чего взрывалось: машины, склады, танки и самолеты. Теперь почти ничего не взрывается. Есть ли что-то за пределами моего подвала? Остались люди? Остались ли другие? Иногда я слышу птиц, но очень редко, птиц тоже почти не осталось. Даже крыс нет.       Снова шум: шорох сухой ломающейся травы и шаги. Кто-то бежит. Ну же, давай сюда, тут хорошо, тут тихо и темно.       Будто услышав меня, человек протопал по короткой, осыпающейся бетонной лестнице и ввалился в подвал, распахнув тонкую фанерную дверь и впустив внутрь свет и воздух. Девчонка, шестнадцать лет, и очень боится. Она пробежала до противоположной стены, растоптав в пыль останки предыдущего человека (я вытянул из них все, что мог, и теперь это были лишь кости, обтянутые тонкой, как бумага, сухой кожей, да несколько истлевших вещей) и там опустилась на корточки, обняв себя за плечи и дрожа. Голод поднялся во мне, и первое желание было наброситься на нее, заставить закричать, но я сдержал себя. Сейчас надо экономить. Последний человек тоже экономил, все растягивал эту несчастную черствую буханку… так и не доел ее. Нужно задержать девчонку тут, только вот как?       Пока я раздумывал, девчонка вскочила на ноги и приблизилась к зарешеченному продуху, опасливо выглядывая. Я услышал новые шаги, тяжелые, шли несколько людей. Девчонка вздрогнула, и я почувствовал прилив сил. Вот! Они ее ищут, и она их боится.       Люди протопали мимо — что за идиоты, дверь на самом виду! Я почувствовал облегчение девчонки, и понял, что еще чуть-чуть — и они уйдут. И тогда я подул тихонько ей за шиворот, так, как делал раньше, ледяное прикосновение из ниоткуда.       Девчонка вскрикнула: тонко, пискляво — а шаги снаружи затихли. Люди слушали. Девчонка зажала себе рот руками, а я поднапрягся из последних сил и хлопнул входной дверью. Легонько, но в тишине умирающего мира этот звук разнесся далеко и четко, и люди снаружи поняли, куда идти.       Девчонка тоже поняла. Она была бледная, как простынь, только где сейчас найдешь простыни, да тем более белые. Услышав шаги, она попятилась к стене, пятилась и пятилась, пока не уперлась в нее и не вжалась в нее спиной, будто хотела раствориться в ней целиком.       Дверь снова хлопнула.       Вошли двое. У одного автомат, у второго пустые руки, оба смотрят на девчонку. Сытые, непуганые, злые и радостные. А девчонка, увидев их, будто еще больше съежилась, сползла по стенке и сжалась в комочек. Она так боялась, так безысходно и сладко. Эмоции — это у людей. Это еда.       Мой голод, до того с таким трудом сдерживаемый, прорвался на волю. Он затопил помещение, скрадывая свет, и эти двое недоуменно заозирались.       — Эт че еще?.. — начал один, и меня прорвало. Я не стал ждать, пока он испугается или забеспокоится, я швырнул его о стену так, что кости затрещали, а на груди у него осталась вмятина, всей своей сущностью почувствовал, как рвутся ниточки в теле, мышцы натягиваются, и нервы вопят от боли. Как же хорошо это было, после стольких лет в одиночестве, сытно, вкусно, мало.       Второй бросился к двери, но я предусмотрительно задвинул засов снаружи и переключился на него. Его товарищ что-то булькал, лежа у стены, девчонка визжала — долго, беспрерывно на одной ноте, пока воздух не кончился в легких. А этот, с автоматом, он все еще не боялся. И я обнял его, нагоняя на него ужаса своим холодным прикосновением. Свет в подвале померк окончательно, девчонка вырубилась, а я прижимался к тому, с автоматом, теснее, чувствуя, как колотится его сердце. Он поднял автомат, выстрелил вслепую, и темноту прорезали огненные вспышки. И я почувствовал его ужас, когда он понял, что не один — что с ним рядом что-то нематериальное, но в то же время такое настоящее и очень… голодное.       ***       Я насытился до отвала. Как в стародавние времена, ввинтился, разрывая плоть, пробуя ее на вкус. Наши давно уже так не делают, но сейчас все дичают. Люди тоже.       Девчонка лежала без сознания. Я примеривался к ней тоже, но не стал трогать. Задумался. Пусть она сидит в подвале, ее хватит на некоторое время… А потом? Разрешить ей покричать? Но услышит ли кто, зайдет ли сюда? И опять ждать, ждать и таять?       Девчонка ведь наверняка пойдет к людям. Люди поодиночке не могут, ищут себе компанию. Спрятаться бы с ней, забиться бы куда-то, дойти до места, где много людей, и уже там зажить. Не как в старые времена, но зажить, не таять.       Я сдвинул засов обратно, чтобы дверь можно было открыть, и вернулся к девчонке. У нее с собой ничего не было: ни рюкзака, ни бутылки, ни спичечного коробка. Не за что зацепиться. Я бы мог пойти за ней сам, но прогулки под солнцем утомительны, оно рассеивает. Надо спрятаться.       Я долго шарил по ее карманам и, наконец, нашел. Мобильный телефон в чехле с треснувшим экраном, севший. Зачем он ей? Давно уже не работают. Памятная вещь? Мне подойдет. Ужался, втиснулся, впитывая все, что было связано с этим маленьким пластиковым коробом, полным микросхем. Да, место хорошее. Лишь бы она не выкинула меня вместе с ним.       Когда девчонка очнулась, то первым делом увидела своих преследователей и повизжала немного. Сладенько, как десерт, но очень легкий. Просто подразнить.       Ждать не пришлось, из подвала она вылетела как пробка из бутылки. И мы отправились в путь.       Был ли он длинным? Не могу сказать. Был ли тяжелым? Да. Все равно, что голодному человеку идти, неся в руках пирог, истекать слюнями, зная, что не можешь его съесть, и при этом быть не в состоянии отвернуться или не вдыхать его запах.       Но она была везучей. Через несколько дней ей повстречалась бабушка, согласившаяся дать ей приют ненадолго. Милая старушка-людоедка, она насытила меня на неделю вперед, пока девчонка спала, не зная, от какой участи я ее спасаю. Спала, не зная, из кого было то вяленое мясцо, которым угостила ее бабуля. Хищники всегда насыщают лучше. Поэтому те, кто были до меня, перешли с травоядных на хищников, а с них — на людей. Оказалось, что эмоции этих лысых обезьян гораздо питательнее, чем просто боль. У людей была своя эволюция, а у нас — своя.       А все-таки людоедка была хороша...       Мы пошли дальше. Девчонка шла, а я грезил, как она придет к людям, и я заживу. Раньше, когда города стояли, я обитал в ванных, в темных кладовках. Ведь ванная, маленькая, каждый уголок видно, понятно, что ты один и бояться нечего. Человек расслаблялся — и тут появлялся я. Я звенел стаканами ночью на кухне, скрипел половицами, постукивал… В таком деле главное было не переборщить — иначе станет твоя квартира вечно выставленной на продажу или съемной, а полуголодная жизнь кого угодно испортит.       Тогда было хорошо. Мир изменялся, и мы вместе с ним. Когда-то другие жили в лесах и воде, в темных пещерах, а когда люди построили города и машины, появились и их новые обитатели. Темнота везде была разной, потому что те, кто в ней жил, тоже были разными. Но людей было много. Всем всего хватало.       А теперь мы идем, и я вспоминаю прошлое.       Что если я приду, а там уже будет занято? Кто-то еще будет есть их потихоньку?       Придется договориться. Объяснить, что нельзя жадничать. Нужна экономия. Нужно подождать, пока люди снова расплодятся, ведь ждать мы умеем…