i miss this part of me

Самолёт из Барселоны в 4 утра, сон на дорожной подушке, немного тянет шею, первый терминал Шарль де Голля. У него есть деньги на Убер, но он едет на RER, чтобы повторить один из любимых парижских ритуалов — каким бы уставшим он ни был после перелёта, он идёт пешком от Северного вокзала до своей мансарды с красными гвоздиками в 11 округе. У людей начинается новый день, а он этой прогулкой растягивает вчерашний. Завтра еще не наступило, сон у иллюминатора не считается. Суть ритуала в том, чтобы видеть прохожих, но оставаться незамеченным для них, оставаться в другом течении времени. В безымянной буланжери покупает два круассана и кофе — конечно, невкусный, но нет ничего вкуснее, если убрать пластмассовую крышечку, идти под вязами и ловить солнечных зайцев в картонный стакан. Кинуть барселонский рюкзак к коробкам из Кореи, открыть окно и закурить, пока что первый раз после приземления. Такое вот продолжение ритуала — оттягивать, перетерпеть гул в ушах, заесть его хрустящим слоёным полумесяцем по дороге, подняться по лестнице, хотя есть лифт, умыться холодной водой, а теперь не только умыться, но и полностью поместить голову под кран. Включить лампу в террариуме змейки, погладить её плоскую чешуйчатую мордочку указательным пальцем. А потом подойти к окну, открыть, вдохнуть влажный утренний воздух и щёлкнуть зажигалкой с видом на крыши, на шпили Сен-Амбруаз и далекий чёрный обелиск башни Монпарнас. И, выдыхая, как бы сказать городу: «парижятебялюблю». Сегодня люблю. Это было время для себя. А теперь для тех, кто волнуется за него — стори с начатым круассаном, вторым. Его два окна смотрят на юго-запад. Остаётся около трёх часов перед тем как наступит завтра – это значит, перед тем как солнце перевалится на эту сторону и не уйдет из комнаты до заката. Он засыпает. Три драгоценных часа отдыха от отдыха. Всё это время его как будто кто-то гладит и согревает. Он благодарен своему подсознанию за щекотание именно тех нейронов, которые поднимают из мышечной памяти воспоминания о парении в тёплой солёной воде. Если держаться на поверхности, она будет мягко выталкивать тебя с равной силой, а если нырнешь, то будет давить приятной тяжестью сверху, со всех сторон, на барабанные перепонки, на живот. Да. Это как море. Только лучше. Аксель. Не открывая глаз признаться себе: «я уже не сплю», и сон сразу начнёт улетучиваться, а вместе с ним — ласкающее тепло, которое ты сам себе придумал. Придёт душный парижский понедельник и куча обязательств перед миром. Пропахшие дымом и пляжем футболки в рюкзаке, неразобранные подарки, непрочитанный сценарий для пробы. Решать проблемы по мере их поступления. Сегодня последний день перед финалом сезона и новой работой, и если постараться, то можно ещё успеть прожить этот последний выходной качественно. Ключевое слово «прожить». Из длинного списка пропущенных выбрать три — мама, сестра. Аксель. В том, чтобы позвонить этим людям и лично сказать о возвращении, ты видишь… заботу? Проще отписаться сообщением, но ты учишься проявлять заботу, как минимум – не стесняться этого. И знаешь, что им будет приятно и радостно услышать твой голос, и что они будут чуточку меньше переживать за тебя. Он стоит над аквариумом Брайана и улыбается детской непосредственности своей логики. — Салю, извини, что не позвонил раньше, я вообще только проснулся. — Максанс, Максанс, всё хорошо. Я уже видел твой круассан. Доброе утро! Вдруг хочется плакать от счастья. Что такое? Прошло всего пять дней, а ты и подумать не мог, что настолько соскучился. Это происходит каждый раз, когда они говорят по телефону, но сейчас сильнее, чем обычно — голос у Акселя такой теплый, мягкий, и от этого на мгновение что-то так сладко щемит в груди и перехватывает дыхание. — Ты сегодня как? — А ты как? — Мне нужно в прачечную и потом что-нибудь ещё полезное сделать. Я не знаю, у меня тут коробки остались, ещё те, которые после конвенции. — Понял. Извини, я тебе напишу, как освобожусь. Они общаются на языке, который понятен только им. «Я очень хочу увидеть тебя сегодня», «Нам так о многом нужно поговорить, и будет ужасно, если это случится по телефону, а не глядя друг другу в глаза. Так что жди», - вот как на самом деле звучал диалог. Макс знает, что это произойдет не раньше шести вечера, потому что Аксель, как нормальный человек, работает по нормальному человеческому графику. Ра-бо-та-ет. Во-вторых, скорее, по сверхчеловеческому. От гордости за этого мужчину тоже хочется плакать. Один внёс и продолжает вносить так много порядка и света в такой хаотичный и иногда тёмный мир другого. Ему легче заснуть, если представить, как на другом конце города засыпает он, в обнимку с Убой и Манон. Ему легче сосредоточиться на строчках, если представить, как в этот самый момент заучивает сценарий новой пьесы он. Ему легче нажимать на кнопку «в эфир», если представить, как внимательно слушает каждого поклонника и с какой благодарностью принимает подарки он. Ему легче любить и проявлять чувства, если… — А, пардон? — Кажется, у вас закончена стирка. Галочка напротив ещё одного ритуала — рефлексировать, вглядываясь в водоворот внутри стиральной машинки. Да, он освобождается в шесть и говорит, что будет через час. И ровно через час открывается дверь мансарды с красными гвоздиками, и на пороге стоит он. «Салю» одновременно. Уткнуться носом в шею — вдохнуть запах загорелой кожи и городской жары, которую он принёс на себе. Аксель всегда обнимает за талию, а Макс сверху, за плечи. Не расцепляясь, наступая носками на пятки они скидывают кроссовки и пятятся назад, куда-то направо, и наконец, упираясь коленками в мягкий край, падают на диван. И так лень вставать, и даже лень снять бейсболку. We lived our lives in blue. Загадочное послание обрамляет синие пальмы на фоне оранжевого заката и голубых далей в контрсвете. Если так лежать дальше, то часа через два комната тоже наполнится оранжевым светом, и его голубые глаза на контрасте станут ещё насыщеннее и… холоднее? Нет, голубой — самый теплый цвет. — Можно? — Нам можно всё. Можно стянуть друг с друга одежду, остаться в одних трусах, вывалить из почтовой коробки гору сладостей, искать максимально странную конфету, какая-то с желтыми иероглифами, взять её в зубы с одной стороны и дать другому, чтобы одновременно откусить, проглотить свои половинки и вернуться обратно, сойдясь уже языками, всё меньше чувствуя растворяющуюся сладость, и всё больше — себя настоящих, таких простых и родных. И не опускать веки. Смотреть друг другу в глаза, обмениваясь слюной. Смотри, вот он я, всё, ближе некуда. И вдруг замереть от страха, что вы могли никогда не встретиться, и так дико заскучать по той части себя, которая осталась в истории Луки и Элиотта. Заплакать навзрыд после стольких попыток за этот день и шептать «я скучаю, я так скучаю». «Тебе не надо скучать. Понимаешь, скучают, когда находятся очень далеко. А это очень близко, ближе, чем ты можешь представить. Мой Лука и мой Адриен всегда со мной, вот здесь — он возьмёт его руку, правую, незащищённую, без колец, и положит её себе на грудь. И я хочу, чтобы ты знал — посмотри на меня — я хочу, чтобы ты знал, Макс, — для тебя там особое место. И каждый раз, когда я выхожу обратно на сцену после спектакля, я кладу свою ладонь именно сюда и кланяюсь жизни за то, что подарила мне каждого из вас». Их связь едва ли подойдет хоть под один из типов греческой любви.